Из книги «Свет и тени: от Ленина до Путина. Заметки о развилках и персонах российской истории. М., «Культурная революция», 2006
| Вид материала | Документы |
- Из книги «Свет и тени: от Ленина до Путина. Заметки о развилках и персонах российской, 1794.16kb.
- Культурная революция, 222.61kb.
- Рассказы альпинистов о восхождениях на пик Ленина, 2278.89kb.
- «советской философией», 5892.06kb.
- Реферат по истории на тему: Блокада Ленинграда, 560.73kb.
- Ольга Владимировна Григорьева От автора-составителя 1 Данное исследование, 949.99kb.
- Свет и тени в произведениях Булгакова, 124.07kb.
- Мать как судьба, 249.34kb.
- Президенты Российской Федерации В. В. Путина 3 II результаты закон, 416.04kb.
- Задания: Разделиться на 2 группы. Одной группе в качестве литературного материала использовать, 17.43kb.
Поистине убийственна характеристика, которую дал Горбачеву – при всей его нескрываемой симпатии к горбачевскому курсу – известный тележурналист С. Шустер, автор показанного НТВ в марте 2005 года по случаю 20-летия перестройки фильма «Страсти по Горбачеву». «Горбачев, - говорил он, - не был в состоянии поменять приоритеты, он поплыл по течению. И еще у Горбачева была Раиса Максимовна, которая не обладала государственным взглядом… Раиса Максимовна во многом сформировала мировоззрение Горбачева, его понимание той страны, которой он руководил… Но Горбачев – очень… нероссийская личность. Он иностранец в этом смысле. Руководил страной, которую не знал, а страна не знала его…» («МК», 10 марта 2005 года).
Мне кажется, счастливая особенность Михаила Сергеевича состоит в том, что он от природы лишен способности взглянуть на себя со стороны, критически осмыслить свои заявления и поступки. Он жил и продолжает жить в мире собственных иллюзий. Для него важнее всего тот образ «дорогого Михаила Сергеевича», который он сам себе создал и который всячески закрепляли в его сознании семья и ближайшие советники.
А ведь какими были настроения в тот памятный день 11 марта 1985 года, когда мы с друзьями и коллегами сидели по кабинетам редакции «Коммуниста» и с замиранием сердца ждали решения Пленума ЦК об избрании нового генсека взамен умершего накануне Черненко… Конечно, можно было догадаться, что избран будет именно Горбачев: все знали, что преемником становится председатель комиссии по похоронам своего предшественника. Но до последнего момента сохранялось опасение: а вдруг консерваторы в последнее мгновение консолидируются, и к власти прорвется Г. Романов или В. Гришин? Ведь тогда все в стране опять останется без перемен, как это уже было при Черненко, и продолжится гниение сталинской системы и всего советского общества. И какая у всех нас была искренняя радость, когда по радио объявили об избрании Михаила Сергеевича. Я помню, что мы тогда даже обнялись и расцеловались с ближайшими друзьями и единомышленниками. И эту радость, вероятно, разделяли в тот момент все мыслящие люди страны, понимавшие, что больше жить так, как мы жили, нельзя.
А потом в течение многих лет я спорил со своими друзьями, коллегами, знакомыми, соседями, убеждал их, что не следует относиться с таким недоверием и неприязнью к Горбачеву, что он себя еще покажет, что он действует правильно, но ему страшно мешают. Из-за этого я потерял в те годы едва ли не половину друзей, которые после моих споров иногда просто перестали подавать мне руку. В какой-то момент я вообще остался почти в одиночестве, потому что раскол произошел даже внутри моей семьи. Мои родные постоянно подтрунивали надо мной: «Неужели, - говорили они, - ты еще не разобрался в этой никчемной личности? Сколько же можно ему доверять?».
И все же я упрямо отказывался верить тому, что слышал и читал про него. Надо было волей обстоятельств вместе с редакцией нашего журнала на непродолжительный период времени попасть в сентябре 1994 года в атмосферу «Горбачев-фонда» (тогда он занимал еще два этажа в одном из зданий Финансовой академии на Ленинградском проспекте, 49), чтобы своими глазами убедиться: такой человек просто не мог не развалить страну. Не мог – иначе это было бы настоящим чудом. Сейчас мне горько за мое былое доверие к нему. Неловко перед друзьями, которые сумели разобраться в нем значительно быстрее меня. Стыдно за собственную политическую наивность, за то, что поддался магии реформаторства и всерьез поверил в способность Михаила Сергеевича обновить и преобразовать страну на социалистических началах4.
Выдвижение и избрание – себе на погибель! – Горбачева Генеральным секретарем ЦК членами Политбюро и Пленумом Центрального Комитета можно рассматривать как своеобразную и очень жестокую расплату закостеневшего, изолировавшегося себя от народа руководства КПСС за все грехи сталинской системы. Самой судьбе, казалось, было угодно вознести на кремлевский Олимп будущего могильщика этой системы, выросшего в ее собственных недрах и впитавшего в себя такие типичные для партаппаратчика черты, как абсолютная убежденность в собственной полноценности и самодостаточности, жажда власти, стремление всегда и во всем быть первым, полное равнодушие к окружающим, ревнивая завистливость к более одаренным и удачливым и, конечно, талант закулисного интриганства. Отработанная до мелочей методика подбора и расстановки кадров, которую собственными руками создавал и внедрял Иосиф Виссарионович, дала осечку на своем же собственном «продукте». Ее вывел из строя и похоронил вместе с поднявшей его к высотам власти партией тот, кто вроде бы воплощал в себе идеальные черты партийного выдвиженца – безукоризненное классовое происхождение, орденоносец, два высших образования, включая юрфак МГУ, все ступени партийной карьеры, доверие правящей верхушки.
И тем не менее Горбачев оказался совершенно случайной личностью на высочайшем посту КПСС и, соответственно, Советского Союза. Трюизм, однако, заключается в том, что элемент случайности в истории играет далеко не случайную роль. Как правило, он определяет все последующее развитие. А здесь тоже налицо была целая цепочка случайностей: сначала смерть секретаря ЦК по сельскому хозяйству (и бывшего секретаря Ставропольского крайкома) Ф. Кулакова, на место которого и был переведен в Москву из Ставрополя его двойной преемник Горбачев… Гибель такого весьма возможного - в силу своего авторитета и порядочности - преемника Брежнева, как белорусский партийный лидер П. Машеров… Уход из жизни или полное одряхление одного за другим многих старцев из брежневского руководства, которые могли если не претендовать на пост генсека, то оказать существенное влияние на выбор устраивавшей их кандидатуры… Ослабление в силу разных причин позиций таких возможных кандидатов на этот пост, как секретари горкомов Москвы и Ленинграда В. Гришин и Г. Романов… Доверие, которое, если верить широко распространявшимся слухам, почему-то демонстрировал по отношению к Горбачеву Ю. Андропов… И в то же время - явная неприязнь к нему со стороны К. Черненко и многих других членов прежней брежневской команды… Отсутствие на заседании Политбюро, где решалась судьба Горбачева, таких влиятельных руководителей, как В. Щербицкий и Д. Кунаев… Наконец, выдвижение державшим нос по ветру А. Громыко кандидатуры Горбачева на пост генсека в обмен на обещание для себя почетной, представительской должности председателя Верховного Совета СССР и т.п… Все это ведь действительно случайности или, по крайней мере, частично - хорошо организованные случайности.
Не только для меня, но и для всех, кто пережил то время, остается и навсегда останется открытым вопрос: если бы эти случайности не совпали, и все сложилось как-то иначе, не в пользу Горбачева, властная система имела бы какой-нибудь шанс на выживание, на дальнейшее развитие, на саморегуляцию и преобразование во что-то более эффективное и жизнеспособное? Или она была в любом случае обречена на какие-то реформы, но, может быть, иного, более осмысленного, продуманного и, главное, социалистического, а не антисоциалистического характера?
Думается, совершенно правы те, кто утверждает: советское общество было обречено на очень крупные реформы. Вопрос стоял только о компетентности и политической воле реформатора. В любом случае реформы могли начаться только сверху и в крайне жесткой форме затронуть самые крупномасштабные проблемы, с которыми сталкивалась страна. Например, речь неизбежно должна была пойти об отказе от милитаристского курса и гонки вооружений. ВПК буквально пожирал страну изнутри. Уже к началу 80-х годов экономика была крайне деформирована. Плюс к этому необходимо было покончить с почти наркотической зависимостью от нефтедолларов.
Но хорошо известно, что существует и обеспечивает очень неплохие достижения китайский путь реформ. Успешно проводятся реформы во Вьетнаме. Они начались и на брошенной ельцинским режимом на произвол судьбы столь дорогой моему сердцу Кубе. Отдельные признаки преобразований появились даже в Северной Корее. Так что вопрос, как мне кажется, состоит не в принципиальной нереформируемости системы, а прежде всего в том, какие именно задачи выдвигаются в ходе реформирования, какими силами собираются проводить преобразования? Не поставив и четко не определив эти задачи, горбачевское руководство уже в 1985 году обрекло процесс реформ на провал. Та важнейшая задача, которую интуитивно угадал и выдвинул Андропов – прежде чем приступать к реформам, познать общество, в котором мы живем, - была забыта, никто ее так и не решил.
В результате партия и вся страна шесть лет метались от постановки одной задачи к другой, от попыток найти решения то в одной сфере экономики, то в другой, от политики к экономике и обратно. Потеряли драгоценное время, довели народ до нехваток всего и вся и в итоге угробили страну. Система мстила за непонимание того, как она действует и как с ней следует обращаться.
И здесь, конечно, огромна вина самого Горбачева. Как свидетельствует крупный советский дипломат, а позднее заведующий Международным отделом ЦК и секретарь ЦК КПСС В. Фалин, «Горбачев считал, что самое главное достоинство политика – это импровизация. Что не нужно иметь систему, программу, когда приходишь к власти» («Коммерсантъ Власть», 11 апреля 2005 года). Емкую, грубоватую, но едва ли не исчерпывающую характеристику Горбачеву, личности и делам генсека дает бывший первый зам. министра иностранных дел СССР, а затем первый зам. заведующего Международным отделом ЦК КПСС Г. Корниенко, в годы перестройки неизменно находившийся рядом с ним. Все, что совершил Горбачев, пишет он, «я могу объяснить лишь действиями человека, который является по объективным интеллектуальным данным умным дураком. Будучи неспособным родить никакой концепции, кроме антиалкогольной, Горбачев в то же время не признавал команды единомышленников, способной разработать стратегию реформ. Его сверхэгоцентризм вел к тому, что он отрицал необходимость иметь концепцию… На совещаниях он прямо говорил: “Бросьте вы эти концепции – решили делать, надо начинать делать, а там жизнь подскажет, что правильно”. Мог ли быть великим реформатором человек без стратегического мышления?» («Коммерсантъ Власть», 14 марта 2005 года). Конечно, нет – таков может быть единственный ответ на этот риторический вопрос…
ЭВОЛЮЦИЯ взглядов Горбачева, видимо, шла ускоренными темпами после того, как на определенном этапе он стал убеждаться в грозящем ему провале. Не с этого ли момента он и перенес центр тяжести с экономических на политические реформы?
После апрельского Пленума 1985 года активно пропагандировался лозунг «ускорения» экономического развития. В июне того же года в Киеве Горбачев заявляет, что «для решения задач ускорения необходима перестройка в деятельности всех, каждого работника. Не рынок, не стихийные силы, а план должен определять основные стороны развития народного хозяйства». В январе 1986-го он заговорил уже о «коренной перестройке всех сфер жизни общества, о перестройке в мышлении, психологии, организации, стиле и методах работы. Перестройка должна охватить всех – каждое рабочее место, каждый коллектив, орган управления, партийные и государственные органы». Полгода спустя генсек призывает усилить ответственность Советов за ускорение социально-экономического развития, обеспечить научно обоснованную внутреннюю политику, включение в работу всего народа, требует раскрыть потенциал Советов, дать им возможность управлять на подведомственной территории.
М. Горбачев сам признавал в своей книге «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира» (1987): «мы еще не смогли или не сумели понять в полном объеме всю остроту и масштабы происходящих процессов». Что верно, то верно. Действовал он наобум, не очень представляя себе, кажется, последствий своих действий. При всей актуальности и востребованности изданных в 1985-1988 годах постановлений и законов нельзя было не видеть той торопливости, с которой они готовились, что, естественно, привело к далеко не адекватному учету многих процессов общественного развития и реального положения дел в стране. Поспешность присутствовала в антиалкогольных мероприятиях, в законах о государственном предприятии, законе о кооперативах, законе о качестве и других, которые еще до своего выхода в свет нуждались в совершенствовании. Сказалась старая привычка действовать исключительно политическими, силовыми приемами, свойственными всему предшествующему периоду советской истории.
О том, до какой степени не просчитывались ни ближайшие, ни отдаленные последствия принимаемых в спешке решений о реформах, свидетельствуют хаотичные мероприятия 1986-1987 годов, не только вызвавшие развал и хаос в экономике, но и объективно содействовавшие криминализации общества и ускоренному превращению партийно-хозяйственной номенклатуры в новый класс собственников. 19 ноября 1986 года был принят и 1 мая 1987 года вступил в силу закон об индивидуальной трудовой деятельности. Он легализовал частную деятельность в более чем 30 видах производства товаров и услуг. Решение, бесспорно, нужное и давно назревшее. Но будучи непродуманным до конца, оно привело, во-первых, к легализации теневой экономики. А, во-вторых, - из-за отсутствия разработанного экономического законодательства – к неминуемой криминализации частного сектора. Именно тогда было положено начало «великой криминальной революции», от которой до сих пор страдают и страна, и народ.
Но на этом наш горе-реформатор не остановился. 30 июня 1987 года был принят и с 1 января 1989 года полностью вступил в силу закон о государственном предприятии. Нацелен он был на то, чтобы превратить предприятия в самофинансирующуюся и самоокупаемую эконоическую единицу. Но то ли сознательно, то ли, как это у нас часто быавает, из-за непродуманности, в закон был включен пункт, предоставлявший некоторым категориям предприятий право самостоятельно выходить на мировой рынок. Определенная часть партийно-хозяйственных руководителей не преминула воспользоваться неожиданно открывшимися возможностями для скорейшего обогащения за государственный счет. Как писал, анализируя последствия этих законов, директор Института русской истории РГГУ А. Фурсов, «номенклатура (главным образом среднего уровня), вобрав в себя частично криминалитет, частично – иностранный капитал, превратилась в класс собственников. История словно вернулась в эпоху 1861-1917 гг.» («Политический журнал», 16 мая 2005 года).
Начавшиеся между тем политические реорганизации стали все больше отвлекать внимание людей от экономических реформ. Непоследовательность действий, нарастающая нестабильность общей ситуации, все более отчетливо проявлявшийся упадок экономики, отсутствие подготовленной правовой и хозяйственной базы – все это вело к разрыву устоявшихся десятилетиями горизонтальных и вертикальных связей, обрушению государственных и экономических структур. Экономика все больше становилась настоящей заложницей неопределенной, туманной политики. В результате ухудшалось финансовое положение, росла денежная масса, товарные ресурсы все больше отставали от этого роста, увеличивалась эмиссия, падали темпы экономического роста. А это оказывалось самой благоприятной средой для роста недовольства масс, подъема в республиках Союза националистических настроений, обострения межнациональных конфликтов, усиления среди правящих элит сепаратистских тенденций.
Михаил Сергеевич убаюкивал всех непрерывной демагогией о том, что все намеченные преобразования нужно осуществлять только в рамках социализма. Но под пропагандистскую псевдосоциалистическую шумиху фактически вел дело ко все большему отходу от социализма, убирал из партийного аппарата сначала своих противников, потом бывших союзников, постепенно окружая себя в основном радикально настроенными ставленниками А.Н. Яковлева и шаг за шагом предавая всех тех, с кем начинал перестройку весной 1985-го. С сентября 1986 года фактически зазвучал призыв «бить по штабам» – партийным, хозяйственным, советским органам, которые, мол, «не поняли перестройки», «дискредитируют ее». Отправным пунктом окончательного отхода от ленинских принципов обновления социализма стал, по мнению ряда исследователей, январский Пленум 1987 года, хотя формально он и провозглашал ленинские принципы кадровой политики, лозунги демократизации и гласности, укрепления роли Советов и т.д.
Как отмечает уже цитировавшийся мною Воротников, «стремление развить успехи, а они действительно были и в 1985, и в 1986, и даже в 1987 годах, желание быстрее “пробежать” переходный этап перестройки, “оправдать надежды народа” - вот эти стремления брали верх над экономической наукой и опытом. Именно они потом поставили политику впереди экономики. И локомотивом такого “пробега” выступал именно Генеральный секретарь ЦК. Он очень торопился… Демократия и гласность вышли из-под контроля. Они уже не столько стимулировали, сколько возбуждали общественное мнение, направляя его активность на противостояние правительству, КПСС… Действия прессы, зачастую носившие поверхностный, недостаточно объективный характер, основанные на полуправде, домыслах, лишь дезориентировали общественное мнение».
А.Н. Яковлев, ставший к тому времени «главным идеологом» перестройки и поставщиком кадров в ближайшее окружение Горбачева и на ключевые посты в партийном аппарате и СМИ, позднее, в 1992 году, признавал, что даже он сам не предполагал такой разрушительной силы гласности. Во второй половине 1987 года прозападно настроенные «демократы», продолжая возбуждать и дезориентировать людей, стали уже совершенно открыто провоцировать массовые антиправительственные выступления. А Горбачев в своих многочисленных и продолжительных речах, начинавших уже вызывать у людей аллергию, все чаще переходил от лозунгов «обновления социализма» к туманным призывам «нового видения идеологического обеспечения перестройки», старался уйти от серьезного анализа все более усложнявшихся общественных проблем, «заговорить» их пустопорожними, «обтекаемыми» фразами. Вроде бы неплохо зная свою страну, жизнь глубинки, он – судя по всему, не без влияния того же Яковлева и протаскиваемых им наверх людей – переставал учитывать ее специфику, особенности менталитета нашего народа, традиций, уклада жизни. В его заявлениях и действиях постоянно давал о себе знать уже успевший в полной мере проявиться у Н. Хрущева комплекс полноценности, свойственный некоторым выходцам из деревни: «я сам все знаю, я один все могу…»
Как отмечают непосредственно наблюдавшие за кульбитами Горбачева партийные руководители того времени, он упорно не желал замечать, что, разгромив в промышленности, сельском хозяйстве, общественной жизни хоть и консервативную, но все же более-менее исправно функционировавшую систему, тем самым породил разброд, неразбериху, полную неуверенность и в самом народном хозяйстве, и в массе занятых в нем людей. При этом Михаил Сергеевич категорически отказывался прислушиваться к тем в своем окружении и в регионах, кто убеждал его: ни в коем случае нельзя ломать все сразу, нужно различать этапы преобразований и следовать от одного к другому, реформировать комплексно, меняя не только структуру, но и экономические отношения. Даже критики горбачевской политики признают, что десятки принятых генсеком решений в самом деле были необходимы. Но большинство этих решений принималось поспешно, не просчитывались последствия их претворения в жизнь, часто не принималось во внимание даже отсутствие достаточных средств. В итоге осуществление непродуманных решений в лучшем случае не приносило никакого эффекта, а в худшем – еще более подрывало экономику.
В 1988 году Горбачев, как показали дальнейшие события, окончательно встал на путь переориентации перестройки. Упор отныне делался почти исключительно на политических преобразованиях, реформах государственных структур. Социалистические лозунги постепенно исчезали, подменялись расплывчатыми категориями «нового мышления» во внутренней и внешней политике. С таким восторгом встреченная нами гласность из-за отсутствия малейшего отпора руководства страны потоку клеветы и гнусностей, изливавшемуся на страну «демократическими» СМИ, очень быстро преодолела рамки элементарной объективности и уважительности к настоящему и недавнему прошлому страны, к нескольким поколениям советских людей, приняв форму абсолютной вседозволенности. Широко пропагандировались идеи того, что развитие экономики немыслимо без немедленной и радикальной политической реформы, без полного слома всех действовавших политических структур. Это порождало не только немыслимых масштабов говорильню на сотнях конференций, заседаний, митингов, но и совершенно реальное отстранение партийных организаций на местах от решения оперативных и перспективных экономических вопросов. Последовавшие за этим бесконечные реорганизации системы государственного управления, ни в коей мере не поднявшие ее эффективности, до основания потрясли и без того рассыпавшуюся, брошенную на произвол судьбы экономику. Стала все более явственно обозначаться угроза провала всего перестроечного процесса, краха надежд народа на улучшение условий своей жизни.
Вновь обращусь к свидетельству такого внимательного наблюдателя, как N: «Летом 1988 года у нас прошла ХIХ партконференция, а ей предшествовал февральский Пленум ЦК, который, в сущности, и определил всю программу политических реформ. Но в течение всего этого года в стране не делалось решительно ничего, год был полностью потерян. Именно после этого процесс упадка и надвигавшегося краха уже окончательно стал необратимым. До этого имелись некие шансы, условно говоря, соизмерить политическую перестройку и экономическую, приступить к каким-то действительно назревшим мерам. Тогда, хоть и в усеченном виде, не без проблем, но что-то еще можно было сохранить. А после потери для реформ целого 1988 года надеяться уже было не на что. В этом смысле ХIХ партконференция забила последний гвоздь в процесс перестройки по-горбачевски.
До партконференции теоретически существовала возможность того, что советскую систему можно как-то скорректировать с учетом объективных процессов, предотвратить движение к неминуемому краху. Но для этого необходимо было весь властный механизм перелицевать, перекроить. Тогда что-то могло и получиться. Ведь ко всему прочему, если бы удались горбачевские реформы 1988 года, они давали бы и политическую демократию, и развитие правовых основ общества и государства и т.д. То есть мы бы не получили впоследствии стихию улиц. Хотя, вообще-то говоря, она сама по себе не представляла особой угрозы, поскольку “улица” не готова была ни на революцию – в худшем случае были бы побиты витрины десятка магазинов, - ни на широкий размах выступлений, которые к тому же ограничивались одной Москвой. Но дело в том, что власть была парализована, она ничего уже не могла противопоставить своим оппонентам, “улице”, ничего не умела и не хотела, по сути, зарывшись, как страус, в песок и ожидая, чем все это закончится – авось, пронесет.
За этот год власть показала свою беспомощность, публично обнажилась, продемонстрировав всем в стране, кто хотел и умел видеть, собственную грязь и никчемность. Всем стало тогда очевидно, что реформирование страны силами КПСС в дальнейшем уже невозможно. Сама партконференция и то, что за ней ничего не последовало, показали, что политическая программа перестройки оказалась деформированной, не получила должного продолжения. По существу, реформаторская политика Горбачева на этом и кончилась, поскольку ее политическая квинтэссенция была выхолощена. Она оказалась невостребованной, и ее энергетика не могла уже питать становившееся все более тщедушным тело советской системы. Пойди Горбачев действительно на воплощение того, что было записано в “судьбоносных”, по его собственным словам, документах, согласись он на политическую реабилитацию, о которой публично просил на партконференции Ельцин, многое, думается, пошло бы иным путем. То, что он и возглавляемая им партия сделали в 1988 году, стало проявлением поразительной коллективной тупости. Подобно тому, как касатки или дельфины порой выбрасываются за вожаком на берег в припадке коллективного самоубийства, КПСС вместе с Советской властью тоже выбросились на берег.
Таким образом, потенциал политической реформы ушел в паровозный свисток, в пар, в сигаретный пепел от многочисленных дискуссий и писаний, в дымок от кофеварок, где варился кофе для дискутирующих. К концу года стало ясно, что система не может сама себя реформировать, потому что она упустила свой шанс. В дальнейшем КПСС так и не нашла в себе мужества и исторической ответственности ни на то, чтобы разделиться, ни чтобы преобразоваться и самореформироваться. Сама партия оказалась никчемной. Это был конгломерат, коммунальная квартира, где всякой твари по паре – от откровенных сталинистов до правых либералов. И все это находилось внутри одной партии. И общего языка у них уже не было в помине. Партийную вавилонскую башню упорно строили до 1988 года, в партии оказалось двунадесять разных языков и идеологий, и крах политической реформы означал облом этой башни. Общего языка найти уже никто не мог. Появилось какое-то партийное эсперанто, на котором пытался говорить Михаил Сергеевич. Но оно уже никого не устраивало. Некоторое время сохранялось еще какое-то стихийное нежелание быстро разбегаться, потому что страшновато было идти врознь, но потом к этому быстро привыкли.
Когда партия в очередной раз единой волей отшвырнула Ельцина, стало уже невозможно удержать в узде и демократические силы – как бы мы к ним ни относились и как бы их ни оценивали. Это была колоссальная, роковая ошибка Горбачева и всей партийной верхушки. После этого не могло быть ничего иного, кроме того, что и произошло. Слава Богу, что все обошлось еще малой кровью – и это действительно историческая заслуга Горбачева. Мы всегда будем помнить трех погибших в августе 1991 года ребят, но ведь стране еще повезло, что их было только трое. Да и то погибли они случайно. А ведь могло быть и три тысячи, и больше погибших. Зато были Сумгаит, Баку, Карабах, Вильнюс, Рига. Там уже число жертв измерялось не единицами, а сотнями и тысячами. Во всех этих случаях система полностью переигрывала Горбачева. А ему оставалось только отнекиваться и ссылаться на то, что он либо не в курсе дел, либо находился в моменты кризисов далеко от страны. Только в эти объяснения никто, естественно, не верил».
В ТЕЧЕНИЕ 1990 года и особенно отчетливо летом 1991-го систему охватывал настоящий коллапс. Всюду ощущались развал, всеобщее разочарование, никто уже ни во что и никому не верил и не ждал впереди ничего хорошего. Страна и ее граждане испытывали колоссальные материальные трудности. В республиках набирали силу центробежные тенденции. Налицо был полный раскол общества.
В стране, несомненно, имелся в наличии значительный потенциал политических преобразований. Однако социальная база горбачевского режима оказалась слишком узкой для плавной трансформации господствующей системы, для создания нормального гражданского общества. Неужто он вправду не замечал, что утратил поддержку общества и стал совершенно беспомощным? Или в его тогдашнем поведении в полной мере проявились те черты характера, на которые обращают внимание авторы ряда мемуаров: патологическая самоуверенность, равнодушие к людям, неспособность слышать и слушать других, воспринимать критику, советы, внутренняя черствость, лишь усугублявшаяся внешней игрой в демократизм?
Увы,