Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 61

и вполне возможно, что нечастые, но равномерные звуки барабана были не

лишены известной приятности для тех, кто, перемешавшись в упоении, лежал или

сидел в комнате. Ибо барабан словно защитным слоем перекрывал все чмокаю-щие

и сосущие звуки, невольно издаваемые теми, кто демонстрировал напряженные и

лихорадочные доказательства своих усилий. Я оставался под столом, когда со

свечами вернулась бабушка, подобно гневному архангелу узрела в пламени свечи

Содом, признала в пламени свечи Гоморру и с задрожавшими в ее руках свечами

подняла крик, устроила скандал и, назвав все это свинством, положила конец

идиллии о том, как прогуливается Рюбецаль по Исполиновым горам, потом,

расставив свечи по блюдечкам, достала карты из буфета, кинула их на стол и,

попутно утешая все еще хнычущего Стефана, провозгласила вторую часть

праздника. Вскоре Маце-рат ввинтил новые лампочки в старые патроны нашего

висячего светильника, наверху задвигались стулья, защелкали, подпрыгивая,

пробки от пивных бутылок, и над lnei головой зашлепали по столу карты --

скат по одной десятой пфеннига. Матушка сперва предложила по четверти, но

дяде Яну это показалось слишком рискованным, и, если бы не очередные партии,

да при случае гранд с четырьмя время от времени весьма значительно не

повышали ставки, все так бы и остались при крохоборской одной десятой.

Я неплохо себя чувствовал под столешницей, укрытый от сквозняков

свисающей скатертью, легким барабанным боем отвечал кулакам, которые над

моей головой грохотали по столу, я подчинился ходу игры и вылез наружу

примерно через час. Ян Бронски проиграл. Карты ему достались хорошие, тем не

менее он проиграл. И не диво, что он был так рассеян: голова у него была

занята не бубнами без двух. Ведь в начале игры, еще беседуя со своей теткой

и стараясь как-то оправдать предшествующую их разговору небольшую оргию, он

скинул с левой ноги полуботинок, протянул над моей головой левую ногу в

сером носке, поискал колено матушки, которая сидела как раз напротив, и

нашел его. После прикосновения левой ноги Яна матушка подсела поближе к

столу, так что Ян, которого как раз провоцировал Мацерат и который решил

пасовать при тридцати трех, приподнял край ее платья, сперва пальцами, потом

всей ступней в носке, а носок, к слову сказать, был почти чистый, надет не

далее как сегодня, и устроился у нее между ногами. Можно только восхищаться

моей матушкой, которая, несмотря на шерстяные прикосновения под столом,

выиграла над столом, поверх туго натянутой скатерти самую что ни на есть

рискованную игру, в том числе -- трефы без четырех, выиграла уверенно и с

юмористическими ком ментариями, в то время как Ян, становясь все более

предприимчивым внизу, проиграл несколько партий наверху, да таких, которые

даже Оскар довел бы до победного конца с уверенностью сомнамбулы. Позднее

усталый Стефан тоже перебрался под стол, где вскоре заснул, так и не поняв

перед сном, что это делает брю-чина его папаши под юбкой у моей мамаши.

Ясно, временами облачно. Во второй половине дня незначительные осадки.

На другой день снова пришел Ян Бронски, забрал предназначенный для меня

подарок, парусный кораблик, выменял эту унылую игрушку у Сигизмунда Маркуса

в Цойгхаус-пассаже на жестяной барабан, явился ближе к вечеру, слегка

промокший, с тем самым бело-красным, столь любезным моему сердцу барабаном,

протянул его мне и одновременно схватил мою добрую старую жестянку, на

которой сохранились лишь чешуйки бело-красного лака. И покуда Ян хватал

отслужившую свое жесть, а я хватался за новую, все они, Ян, матушка,

Мацерат, не сводили глаз с Оскара -- я даже не мог сдержать невольной

улыбки: неужели они думают, что я держусь за устаревшее, что я таю в груди

какие-то принципы?

Не издав ожидаемого всеми крика, не испустив громкого, режущего стекло

пения, я отдал старый барабан и тотчас обеими руками взялся за новый

инструмент. Через два часа тщательной работы я с ним вполне освоился.

Но не все взрослые из моего окружения проявили такое же понимание, как

Ян Бронски. Вскоре после моего пятого дня рождения, в двадцать девятом году

-- тогда еще шло много разговоров про панику на Нью-йоркской бирже и я

размышлял о том, не понес ли убытков мой дедушка, торгующий лесом в далеком

Буффало, -- матушка не могла дольше не замечать от сутствия у меня признаков

роста и, встревоженная этим обстоятельством, принялась по средам водить меня

за руку m` прием к доктору Холлацу, что на Брунсхефер-вег. Я терпеливо

сносил все крайне докучные и бесконечно долгие обследования, потому что мне

уже тогда нравилась белая, ласкающая глаз форма сестрички Инги, которая

стояла рядом с Холлацем и помогала ему, напоминая мне о запечатленной на

фотоснимках сестринской поре моей матушки во время войны, и еще потому, что

интенсивное разглядывание всякий раз по-новому ложившихся складок на халате

помогало мне отвлечься от гулкого, подчеркнуто энергичного, а потом снова

неприятно покровительственного словоизвержения из уст доктора.

Отражая в стеклах очков обстановку своего кабинета--а там было много

хрома, никеля и лака, вдобавок много полок и витрин, в которых стояли

аккуратно надписанные склянки со змеями, ящерицами, жабами, свиными,

человеческими и обезьяньими зародышами, -- и вбирая стеклами очков все эти

заспиртованные фрукты, доктор Холлац после обследования задумчиво качал

головой, листал мою историю болезни, снова и снова заставлял матушку

рассказывать о том, как я упал с лестницы, и успокаивал ее, если она

принималась без удержу ругать Мацерата, не захлопнувшего крышку по греба, и

предавать его проклятию на все времена.

Когда спустя несколько месяцев во время очередной консультации в среду,

желая продемонстрировать то ли себе, то ли сестре Инге успех проводимого им

лечения, доктор захотел взять мой барабан, я разрушил большую часть его

коллекции жаб и змей, а также всех собранных им эмбрионов различного

происхождения.

Если не считать полных, но не закрытых кружек пива и матушкиного

флакончика с духами, Оскар ни разу еще не пробовал силы на таком количестве

наполненных и тщательно закрытых стеклянных сосудов. Успех был уникальный и

для всех участников, даже для матушки, которая уже знала мои отношения со

стеклом, потрясающий и убедительный. Первым же еще не в полную силу звуком я

взрезал вдоль и поперек витрину, где Холлац хранил свои мерзкие экспонаты,

потом заставил почти квадратное стекло с внешней стороны упасть на крытый

линолеумом пол, куда оно легло и, не теряя своей квадратной формы,

растрескалось на тысячу кусков, далее я придал своему крику более выраженные

черты и почти чрезмерную настойчивость и этим столь щедро оформленным звуком

проделал путь от одной колбы к другой.

Колбы разлетались со звоном, зеленоватый, слегка сгустившийся спирт,

увлекая за собой свое препариро ванное, бледное, тоскливое содержимое,

разбрызгивался, растекался по красному линолеуму кабинета и наполнял

помещение своим, я бы даже сказал -- осязаемым, запахом до такой степени,

что матушке стало дурно, а сестре Инге пришлось распахнуть окна на

Брунсхефервег. Но доктор Холлац ухитрился обратить в достижение потерю своей

коллекции. Через несколько недель после моего злодеяния в медицинском

вестнике "Врач и мир" появилась принадлежащая ему статья о голосовом

феномене Оскара М., разрезающем стекло. Позиция доктора Холлаца, изложенная

там, вызвала в профессиональных кругах широкий отклик, как внутри страны,

так и за ее пределами, встретила и приятие и неприятие со стороны

компетентных лиц. Матушка, которой было прислано сразу несколько экземпляров

журнала, испытала прилив странной гордости, заставившей меня призадуматься,

и не могла отказать себе в удовольствии зачитывать отрывки из этой статьи

Греффам, Шефлерам, своему Яну и -- снова и снова, после обеда -- своему

супругу Мацерату. Даже покупатели, приходившие в лавку, b{msfdem{ были

заслушивать выдержки из статьи и при этом восхищались матушкой, которая лихо

произносила различные термины, демонстрируя хоть и неправильные ударения, но

зато богатую игру воображения. Лично меня то обстоятельство, что мое имя

впервые появилось на страницах печати, ничуть не трогало. Мой тогда уже

недремлющий скептицизм побудил меня считать статью доктора Холлаца именно

тем, чем она, если вникнуть, и была на самом деле: многостраничные, не

лишенные ловкости разглагольствования врача, имеющего виды на

университетскую кафедру.

Сегодня в своем специальном лечебном учреждении Оскар, чей голос не

способен более сдвинуть с места даже стаканчик для чистки зубов, когда

врачи, подобные Холлацу, одолевают его своими визитами, учиняют над ним

ассоциативные, так называемые роршаховские и прочие тесты, чтобы его

принудительное пребывание в данном учреждении наконец-то получило

благозвучное наименование, -- сегодня Оскар с удовольствием вспоминает

архаические, ранние времена своего голоса. Если в тот начальный период он

разрезал изделия из кварцевого песка хоть и основательно, но лишь бывая к

тому вынужден, то впоследствии, когда его искусство достигло расцвета, а

затем пошло на убыль, он уже пользовался своими способностями без всякого

внешнего принуждения. Поддавшись на искусы позднего маньеризма, ради игры

как таковой, служа искусству для искусства, Оскар проникал голосом в

структуру стекла и при этом взрослел.

РАСПИСАНИЕ УРОКОВ

Порой Клепп часами напролет составляет для себя распорядок дня. То

обстоятельство, что во время этого составления он непрерывно поглощает

кровяную колбасу с разогретой чечевицей, лишь подтверждает мой тезис,

гласящий: все мечтатели -- обжоры. А то, что Клепп, заполняя отдельные

рубрики, проявляет совершенно очевидное прилежание, подтверждает другой мой

тезис: лишь истинные ленивцы способны совершать открытия, делающие работу

менее трудоемкой.

Вот и в этом году Клепп две недели подряд тщился составить почасовое

расписание дня. Навестив меня вчера вечером, он первым делом напустил на

себя таинственность, затем достал из нагрудного кармашка многократно

сложенный лист бумаги и протянул его мне, сияя, даже с выражением гордости:

он снова сделал открытие, позволяющее экономить рабочее время.

Я пробежал его записи глазами, но ничего такого уж нового не обнаружил:

в десять -- завтрак, до обеда -- работа мысли, после обеда -- тихий час,

далее -- кофе, по возможности -- в постель; не вылезая из постели, час игры

на флейте, затем встать и еще час маршировать по комнате под звуки волынки,

еще полчаса волынки во дворе на свежем воздухе, потом -- чередуя каждые два

дня: либо два часа кровяной колбасы под пиво, либо два часа в кино, но в

любом случае перед кино или за пивом незаметно поагитировать за нелегальную

КПГ, не более получаса, чтобы не переборщить. Три вечера в неделю займет

производство танцевальной музыки в "Единороге", по субботам послеобеденное

пиво вкупе с агитацией за КПГ переносится на вечер, поскольку день отведен

бане с массажем на Грюнштрассе, после бани -- бросок в "U9", где rph

четверти часа гигиенических упражнений с одной девушкой, потом с той же

девушкой и ее подружкой -- кофе и пирожные у Шваба, незадолго до конца

трудового дня -- бритье, а если понадобится, то и стрижка, наскоро сняться в

фотоавтомате, потом пиво, колбаса, агитация за КПГ и приятное

ничегонеделание.

Я похвалил тщательно выполненный Клеппом хронометраж, попросил сделать

для меня копию, полюбопытствовал, как он преодолевает минуты изнеможения.

"Сплю или думаю о КПГ", -- после кратчайших раздумий ответил Клепп.

Рассказывал ли я ему, как Оскар впервые столкнулся с понятием

"распорядок дня"?

Все началось вполне безобидно в детском саду у тети Кауэр. Хедвиг

Бронски каждое утро заходила за мной и отводила меня вместе со Стефаном к

тете Кауэр на Посад овскивег, где вместе с шестью--десятью ребятишками --

некоторые вечно пропускали по болезни -- мы должны были играть, пока не

затошнит. К счастью, мой барабан шел по разряду игрушек, а поэтому мне не

навязывали кубиков, да и лошадку-качалку подсовывали, лишь когда по ходу

игры требовался барабанящий рыцарь в бумажном шлеме. Клавиром для меня

служило черное шелковое платье тети Кауэр, тысячекратно застегиваемое и

расстегиваемое. Я с полным основанием могу утверждать, что при помощи моего

барабана мне удавалось по нескольку раз на дню одевать и раздевать щуплую,

морщинистую фройляйн, когда барабанным боем я застегивал и расстегивал ее

платье, даже и в мыслях не держа ее тело.

Послеобеденные прогулки по каштановым аллеям до Йешкентальского леса,

вверх по Эрбсбергу, мимо памятника Гутенбергу были так приятно скучны и

беззаботно глупы, что я и по сей день мечтаю совершать подобные

хрестоматийные прогулки, держа тетю Кауэр за пергаментную ручку.

Восемь нас было или двенадцать, все равно нам полагалось войти в

упряжку. Упряжка эта состояла из вязаной голубой ленты, заменяющей дышло.

Слева и справа от шерстяного дышла отходило по шесть шерстяных уздечек для

двенадцати -- если пришли все -- детей. Через каждые десять сантиметров на

уздечках висело по бубенчику. Перед тетей Кауэр, которая держала вожжи, мы,

звякая и брякая, а я упорно барабаня, топали по улицам пригорода. Порой тетя

Кауэр заводила песню "Иисусе, тобой живу я, Иисусе, тобой умру я" или

"Привет тебе, звезда морская", и прохо жих умиляло, когда мы воссылали в

ясный октябрьский воздух "О помоги мне, Дева Мария!" и "О сладостная Матерь

Божия!". Если мы переходили через главную улицу, транспорт останавливался.

Скапливались трамваи, машины, экипажи, пока мы вели свою "морскую звезду"

через мостовую. И всякий раз тетя Кауэр своей хрусткой ручкой благодарила

переведшего нас через улицу полицейского.

"Господь наш Иисус вознаградит вас", -- сулила она и шуршала прочь

своим шелковым платьем.

Сказать по правде, я очень сожалел, когда весной, после шестого дня

рождения, Оскар вместе со Стефаном и, собственно, из-за Стефана покинул

фройляйн Кауэр, которую можно было застегивать и расстегивать. Как и всякий

раз, когда в дело замешивалась политика, не обошлось без актов насилия. Мы

поднялись на Эрбсберг, тетя Кауэр сняла с нас упряжь. Поблескивали молодые

деревца, в ветвях царил веселый гомон. Тетя Кауэр сидела на замшелом камне,

который указывал различные направления для одно- и двухча совых прогулок.

Подобно молоденькой девушке, не по нимающей, что с ней творится по весне,

она напевала песенку, встряхивая головой, как это можно наблюдать у цесарок,

и одновременно вязала для нас новую сбрую, сбруя предполагалась дьявольского

красного цвета, жаль только, мне так и не довелось ее носить: в кустах

раздался крик, фройляйн Кауэр вспорхнула и, увлекая за собой красную нить с

вязаньем, ринулась на крик, в кусты. Я последовал за ней и за нитью, мне

предстояло увидеть еще больше красного: из носа у Стефана текла кровь, а

мальчишка по имени Лотар, кудрявый и с голубыми жилками на висках, сидел на

груди у слабенького и жалкенького Стефана и вел себя так, словно хотел

вогнать его нос внутрь лица.

"Полячишка! -- шипел он между ударами. -- Полячишка!"

Когда пять минут спустя тетя Кауэр снова надела на нас голубую упряжку

-- только я бежал сам по себе, разматывая красную нить, -- она начала для

всех нас молитву, которую обычно произносят между жертвой и претворением:

"Посрамлен я, полон раскаяния и боли..."

Потом -- вниз с Эрбсберга и остановка перед памятником Гутенбергу.

Длинным пальцем указывая на Стефана, который хныкал и прижимал к носу

платок, она мягко пояснила: "Стефан не виноват, что он маленький поляк". По

совету тети Кауэр Стефану не следовало больше ходить в ее сад, и Оскар, хоть

и не был поляком и не так уж чтобы любил Стефана, тут проявил солидарность.

Когда пришла Пасха, решили рискнуть, и доктор Холлац в своих очках с толстой

роговой оправой заключил, что повредить это не может. Он даже высказал свое

заключение вслух: "Маленькому Оскару это не повредит".

Ян Бронски, который после Пасхи тоже намеревался отдать своего

маленького Стефана в польскую народную школу, не давал себя отговорить,

снова и снова твердя матушке и Мацерату, что он чиновник на польской

государственной службе и что за достойную работу на Польской почте он

получает от польского государства достойное вознаграждение. В конце концов,

он поляк, и Хедвиг тоже станет полячкой, как только удовлетворят ее

заявление. К тому же такой умный и одаренный выше среднего ребенок, как

Стефан, вполне способен изучать немецкий язык в семье, ну а что до

маленького Оскара -- всякий раз, произнося имя "Оскар", он слегка вздыхал,

-- так Оскару, как и Стефану, шесть лет, он, правда, и говорить еще толком

не умеет, и вообще для своих лет довольно неразвит, и расти не растет, но

попробовать тем не менее стоит: обязательное обучение -- оно и есть

обязательное обучение, если, конечно, школьное начальство не станет

возражать.

Школьное начальство сперва засомневалось и потребовало медицинское

заключение. Холлац назвал меня здоровым мальчиком, который ростом с

трехлетнего ребенка, однако умом, если отвлечься от того, что он пока не

умеет как следует говорить, ни в чем не уступит пяти-шестилетним. Еще Холлац

говорил что-то про мою щитовидку.

В ходе всех обследований, во время уже привычного для меня

тестирования, я вел себя спокойно, от "равнодушно" до "доброжелательно", тем

более что на мой барабан никто не покушался. Разрушение холла-цевской

коллекции змей, жаб и эмбрионов было еще свежо в памяти у тех, кто меня

обследовал и тестировал, и внушало опасения.

Только дома, причем в первый день занятий, я оказался вынужден

продемонстрировать алмаз в своем голосе, поскольку Мацерат, не наученный

прежним горьким опытом, onrpeanb`k, чтобы я проделал путь до школы

Песталоцци через Фребелевский луг без своего барабана и чтобы я не брал его

с собой в школу.

Когда же он дал волю рукам, захотел взять то, что ему не принадлежит,

то, с чем он и обращаться-то не умеет, то, для чего у него отсутствует

понимание, я раскричал пополам пустую вазу, о которой говорилось, будто она

подлинная. Когда подлинная ваза в виде подлинных осколков оказалась на полу,

Мацерат, высоко ее ценивший, чуть меня не ударил. Но тут подскочила матушка,

да и Ян, который вместе со Стефаном и школьным подарочным набором наскоро и

как бы случайно заглянул к нам, тоже вмешался. -- Прошу тебя, Альфред, --

произнес он в своей спокойной, чуть елейной манере, и Мацерат, пораженный

голубым взглядом Яна и серым -- матушки, опустил занесенную было руку и

сунул ее в карман. Школа имени Песталоцци представляла собой новое кирпично-

красное, в современном духе украшенное граффити и фресками, трехэтажное

продолговатое здание с плоской крышей, построенное сенатом богатого на детей

пригорода по шумному настоянию еще весьма активных тогда социал- демократов.

Мне этот ящик понравился, если не считать запаха и занимающихся спортом

мальчиков в стиле модерн на граффити и фресках. Неестественно крохотные и,

однако же, зеленеющие деревца стояли между защитными, похожими на

епископский посох железными прутьями на гравии перед порталом. Со всех

сторон к школе стекались мамаши, держа пестрые остроконечные фунтики и

волоча за собой орущих либо примерных мальчиков. Ни разу еще Оскар не видел

так много матерей, направляющихся в одну сторону. Казалось, будто они

совершают паломничество к некоему рынку, где намерены выставить на продажу

своих первенцев либо вторых по старшинству. Уже в вестибюле -- этот школьный

запах, неоднократно описанный и превосходящий по своей интимности любые

Blog

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Содержание