Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 61

хотел бы расчесать их. Но матушка взяла меня за руку, и мы побежали догонять

мужчин, которые шли впереди и резвились, как школьники. На каждом шагу

барабан ударял меня по колену, но даже здесь я не хотел, чтобы его с меня

сняли. На матушке было голубое весеннее пальто с малиновыми обшлагами.

Гранитные глыбы причиняли множество неудобств ее высоким каблукам. Как и

всегда по воскресеньям и праздникам, я мыкался в своем матросском пальтишке

с золотыми якорными пуговицами. Старая ленточка из сувенирных запасов

Гретхен Шеф-лер с надписью "ЕВК Зейдлиц" обвивала мою бескозырку и трепетала

бы на ветру, если бы, конечно, был хоть какой- нибудь ветер. Мацерат

расстегнул коричневое пальто. Ян был, как всегда, элегантен, в ульстере, с

переливчатым a`pu`rm{l воротником.

Мы добрались почти до навигационной вышки на самом конце мола. Под

вышкой сидел пожилой мужчина в шапке грузчика и ватнике. Рядом лежал мешок,

который все время вздрагивал и двигался. А человек, по всей вероятности

житель Брезена или Нойфарвас-сера, держал в руках конец бельевой веревки.

Опутанная морской травой веревка уходила в затхлую воду Моттлау, которая,

еще не осветленная и без помощи морских волн, билась в устье о камни мола.

Мы полюбопытствовали, почему этот человек удит рыбу с помощью обычной

бельевой веревки и явно без поплавка. Матушка задала свой вопрос тоном

добродушной насмешки и назвала его дядей. Дядя хмыкнул, обнаружив побуревшие

от табака пеньки на месте зубов, и без иных объяснений послал длинный,

перемешанный с крошками хлеба, растекающийся на лету плевок в месиво,

кипевшее между нижними, покрытыми смолой и нефтью гранитными горбылями. Там

плевок и качался до тех пор, покуда не прилетела чайка и, искусно

уклонившись от встречи с камнями, не подхватила его, после чего увлекла за

собой остальных крикливых чаек. Мы уже собрались уходить, потому что на молу

было холодно и солнце ничуть не грело, но тут человек в грузчицкой шапке

начал понемногу выбирать веревку. Матушка все равно хотела уйти, но Мацерата

было невозможно сдвинуть с места. Да и Ян, который обычно повиновался всем

высказанным вслух пожеланиям матушки, на сей раз заупрямился, ну а Оскару

было все равно, уйдем мы или останемся. Но раз мы остались, я глядел. Покуда

грузчик равномерными рывками выбирал веревку и при каждом рывке очищал ее от

водорослей, зажимая между коленями, я убедился, что торговый пароход, чьи

надстройки каких-то полчаса назад едва выглянули из-за горизонта, при

глубокой осадке сменил курс и теперь входил в гавань. Раз у него такая

осадка, значит, это швед, груженный рудой, смекнул Оскар. Но я отвлекся от

шведа, когда грузчик медленно привстал с камней. -- А ну-ка посмотрим чуток,

чего там у него есть. Это он сказал Мацерату, который с готовностью

согласился, хоть ничего и не понял. То и дело приговаривая: "Чуток

посмотрим!" и "Чего там у него есть!" -- грузчик продолжал выбирать канат,

хотя сейчас уже с натугой, потом он полез вниз по камням к канату и запустил

-- матушка не успела вовремя отвернуться, -- широко раскинув, запустил руки

в клокочущую воду бухты между гранитных глыб, пошарил, нащупал, схватил и,

громко требуя посторониться, швырнул что-то мокро-тяжелое, что-то бурлящее

жизнью на землю перед нами: лошадиную голову, свежую, совершенно как

настоящую, голову вороного коня, то есть черногривой лошади, которая вчера

еще, позавчера еще, возможно, заливалась ржанием, потому что она совсем не

разложилась, эта голова, и не издавала зловония, разве что речной водой от

нее пахло, но этой водой пахло все на молу. И вот уже человек в шапке стоит

широко расставив ноги над останками коня, из которого яростно прут

светло-зеленые маленькие угри. Грузчик не без труда ловил их, потому что

угри быстро и ловко скользили на гладких, мокрых еще камнях. Вдобавок над

нами тотчас возникли чайки со своим обычным криком. Они налетели играючи,

втроем-вчетвером подхватывали маленького либо среднего угря, и отогнать их

не было никакой возможности, потому что мол принадлежал hl. Однако грузчику,

который бросился между чаек, удалось кинуть дюжины две угрей к себе в мешок,

поддерживаемый Мацератом, который любил изображать готовность помочь. А

потому Мацерат и не мог видеть, что у матушки лицо вдруг сделалось

изжелта-бледное, что она положила сперва руку, а потом и вовсе голову на

плечо и на бархатный воротник Яна. Но когда все мелкие и средние угри

проследовали в мешок, а грузчик, у которого во время этой процедуры слетела

с головы шапка, начал выдавливать из дохлой головы темных угрей покрупнее,

матушке и вовсе пришлось сесть, Ян даже хотел повернуть ее голову в сторону,

но она не давалась, она продолжала неподвижно и тупо смотреть вытаращенными

глазами на возню грузчика с этими змеями. -- Посмотри-ка! -- стонал тот

время от времени. -- Ну-кась, ну-кась! -- И, подсобляя себе рыбацким

сапогом, распялил лошадиный рот, вставил палку между челюстями, так что

могло показаться, будто лошадь скалит в ухмылке желтые целые зубы. Но когда

грузчик -- лишь теперь стало видно, что голова у него лысая и похожа на

яйцо, -- запустил обе руки глубоко в лошадиную пасть и извлек оттуда сразу

двух угрей толщиной по меньшей мере в руку, да и длины такой же, у матушки

тоже развело челюсти, и она исторгла из себя весь завтрак: комковатый белок

и тягучие нити желтка среди комьев белого хлеба в струе кофе с молоком

обрушились на камни мола, рвотные позывы еще давали себя знать, но больше из

нее ничего не, вышло, не так уж и много съела она за завтраком, потому что

набрала лишний вес и непременно хотела похудеть, ради этого перепробовала

множество диет, хотя до конца ни одну не выдерживала -- тайком она, конечно,

ела, -- и только от одного никак не могла отказаться, от гимнастики по

вторникам в женском объединении, хотя Ян и даже Мацерат над ней смеялись,

когда, прихватив мешочек со спортивным костюмом, она ходила к этим смешным

теткам в синей блестящей одежде, делала упражнения с булавой -- и все равно

не худела.

Вот и в тот раз матушка исторгла из себя на камни мола не более

полуфунта, она могла давиться сколько угодно, похудеть еще больше ей не

удалось. Ничего, кроме зеленой слизи, из нее не вылетало, а тут налетели

чайки, налетели, едва она начала давиться, кружились все ниже, падали вниз,

жирные, гладкие, дрались из-за завтрака моей матушки, ни капельки не боялись

растолстеть, не давали себя отогнать, да и кто стал бы их отгонять, если Ян

Бронски сам их боялся и даже закрыл руками свои красивые голубые глаза.

Впрочем, и Оскару, когда тот пытался выдвинуть против чаек свой

барабан, когда дробью по белому лаку он начал войну против их белизны, они

не подчинились, ничуть его барабан не помог, он разве что сделал чаек еще

белей. А Мацерат, тот и вовсе не заботился о матушке. Он смеялся, он

подыгрывал грузчику, изображал человека с крепкими нервами, и, когда грузчик

почти завершил свое дело и под занавес извлек из уха у коня здоровенного

угря, а заодно с угрем выпустил белую кашу из лошадиных мозгов, Мацерат хоть

и сам позеленел от дурноты, но хорохориться не перестал и откупил у грузчика

почти задаром два средних и два больших угря, да еще пытался сбить цену.

Тут я не мог не похвалить Яна Бронски. Тот хоть и сам выглядел как

будто вот-вот зарыдает, однако помог матушке выпрямиться, обхватил ее одной

рукой за плечи, другой -- спереди и повел прочь, что со стороны выглядело

смешно, han матушка ковыляла на своих высоких каблуках с камня на камень по

направлению к берегу, ноги у нее подгибались на каждом шагу, однако она

ухитрилась ничего себе не сломать. Оскар остался с грузчиком и с Мацератом,

поскольку грузчик, несколько ранее повторно водрузивший на голову свою

шапку, подробно объяснял нам, почему мешок из-под картошки до половины набит

солью грубого помола. Итак, соль в мешке служила для того, чтобы угри

убегались в ней до смерти, чтобы соль впитала слизь с их кожи, а также

изнутри. Потому как если угри попадают в соль, они не перестают двигаться,

пока вся слизь не перейдет в соль и пока сами они не уснут. Так поступают,

если хотят их потом закоптить. Правда, полиция это запрещает, и общество

защиты животных -- тоже, но без соли не обойтись. Как иначе очищать угрей от

наружной слизи, да и от внутренней? Потом мертвых угрей начисто обтирают

сухим торфом и подвешивают в коптильной бочке над горящими буковыми

поленьями. Мацерат счел вполне разумным, что угрей суют в соль.

-- Они ведь и сами залезают в лошадиную голову, -- сказал он. -- И в

мертвецов, -- добавил грузчик. -- Говорят, после сражения в Скагерраке угри

сделались наособицу жирные. А врач из моего специального лечебного

учреждения как раз на днях рассказывал про одну замужнюю женщину, которая

надумала позабавиться с живым угрем, а угорь так вцепился в нее зубами, что

женщину пришлось отправить в больницу, и детей у нее теперь больше не будет.

Грузчик затянул мешок с угрями и солью и перекинул его через плечо, хотя в

мешке все время что-то двигалось. Высвободившуюся веревку он обмотал себе

вокруг шеи и затопал в сторону Нойфарвассера. Тут и торговое судно

приблизилось. Водоизмещением оно было примерно в тысячу восемьсот тонн, и

оказалось оно не шведским, а вовсе даже финским, и привезло оно не руду, а

лес. Грузчик с мешком, надо полагать, имел знакомых на "финне", он замахал в

сторону этой ржавой посудины и что-то прокричал. А с "финна" замахали и

закричали в ответ. Но вот почему замахал Мацерат и почему выкрикнул такую

ерунду, как "Эй, на корабле, ахой!", я так и не смог понять. Ведь, будучи

уроженцем Рейнланда, он вообще ничего не смыслил в морском деле, и ни одного

знакомого у него среди финнов не было. Но такая уж у него была привычка:

махать, если другие машут, кричать, смеяться, аплодировать, если кричат,

смеются, аплодируют другие. Потому он сравнительно рано и вступил в партию,

когда в этом еще не было особой необходимости, когда это еще ничего не

давало, только отнимало у него воскресные утра.

Оскар медленно следовал за Мацератом, грузчиком из Нойфарвассера и

перегруженным судном. Время от времени я оборачивался, потому что грузчик

так и бросил лошадиную голову под навигационной вышкой. Но сама голова была

уже не видна, потому что чайки ее облепили. Белая, едва заметная дырка среди

бутылочной зелени моря. Свежевымытое облачко, ежеминутно готовое

аккуратненько взмыть в воздух, громкими криками укрывая лошадиную голову,

которая издавала теперь не ржание, а крик.

Вдосталь наглядевшись, я убежал и от Мацерата, и от чаек, бил на ходу

кулаком по жести своего барабана, обогнал грузчика, успевшего тем временем

раскурить свою носогрейку, догнал Яна Бронски и матушку у начала мола. Ян

обнимал матушку, как и раньше, только одна из его рук m`undhk`q| теперь у

нее за пазухой. Впрочем, ни этого, ни того, что и матушка со своей стороны

запустила руку в карман Яновых брюк, Мацерат видеть не мог: он был слишком

далеко от нас и как раз заворачивал в газету, подобранную между камнями,

четырех угрей, которых грузчик по его просьбе предварительно оглушил камнем.

Догнавший нас Мацерат размахивал свертком с угрями и бахвалился:

-- Запросил полтора, но я дал ему гульден, и хватит с него. Матушка уже

выглядела лучше, и обе руки у нее были теперь на виду, и она ответила

Мацерату: -- Только не воображай, что я стану есть твоего угря! Я вообще в

жизни не съем больше ни куска рыбы, а уж про угрей и говорить нечего.

Мацерат засмеялся: -- Да будет тебе, девочка. Ты ведь и раньше знала, куда

лазят угри, а сама их всегда ела, свежих тоже. Вот поглядим, что ты скажешь,

когда твой покорный слуга отменно их приготовит со всеми штучками-дрючками и

немного зелени в придачу. Ян Бронски, своевременно выдернувший руку у

матушки из-за пазухи, ничего не сказал. Я начал барабанить, чтобы они не

заводили снова речь про своих угрей, и барабанил, пока мы не пришли в

Брезен. На трамвайной остановке и потом в прицепном вагоне я не давал трем

взрослым заговорить. Угри вели себя довольно спокойно. Стоять на разъезде у

Заспе не пришлось, потому что встречный уже прошел. Сразу за аэродромом

Мацерат, несмотря на мой барабан, начал рассказывать, до чего он

проголодался. Матушка не реагировала и смотрела куда-то мимо нас, пока Ян не

предложил ей одну из своих "Регат". Когда он дал ей огня, она, зажимая

губами золотой мундштук, улыбнулась Мацерату, так как знала, что он не

любит, если она курит на людях. Мы вышли из трамвая на Макс-Хальбе-плац, и

матушка против моих ожиданий взяла под руку Мацера-та, а не Яна, Ян пошел

рядом со мной -- он вел меня за руку и докурил до конца ее сигарету. На

Лабесвег домохозяйки католической веры все еще выколачивали свои ковры.

Покуда Мацерат возился с замком, я увидел фрау Катер, что жила по соседству

с трубачом Мейном. Мощными сине-красными руками она поддерживала на правом

плече скатанный бурый ковер. Под мышками у нее сверкали белокурые, слипшиеся

от соленого пота волосы. Ковер свисал спереди и сзади. С тем же успехом она

могла бы нести, перекинув через плечо, пьяного мужа, только ее муж давно

умер. Когда она проносила мимо меня свои телеса под черной юбкой из

блестящей тафты, мне ударили в нос испарения ее тела: нашатырь, огурец,

карболка -- не иначе у нее были месячные. Вскоре со двора донесся тот

равномерный стук палок по коврам, который гонял меня по квартире,

преследовал меня так, что под конец мне пришлось укрыться от него в платяном

шкафу нашей спальни, поскольку висящие там зимние пальто перехватывали

большую часть предпасхальных шумов. Но не только от фрау Катер, выбивающей

ковры, укрывался я в шкафу. Мама, Ян и Мацерат еще не успели скинуть свои

пальто, как уже завязался спор по поводу обеда на Страстную пятницу. Тема не

ограничилась одними лишь угрями, пошло в ход и мое знаменитое падение с

лестницы: "Ты виноват, ты во всем виноват, а вот я сейчас сварю суп из

угрей, и перестань ломаться, можешь варить что угодно, только не угрей, как

будто в погребе не хватает jnmqepbnb, достань банку с лисичками, только

крышку потом захлопни, чтоб опять не случилось беды, да хватит тебе

талдычить одно и то же, на обед будут угри -- и баста, с молочком, с

горчицей, с картошечкой, и лавровый листик туда положим, и гвоздичку, нет,

будет тебе, Альфред, раз она не хочет, а ты, между прочим, не вмешивайся, я

ведь не зря купил угрей, я их выпотрошу как следует и в воде подержу,

нет-нет-нет, вот когда я их подам на стол, тут мы и поглядим, кто будет

есть, а кто нет". Мацерат захлопнул за собой дверь гостиной, скрылся в

кухне, и мы услышали, как он на удивление громко там возится. Угрей он

убивал поперечным надрезом позади головы, а матушка, наделенная слишком

большим воображением, вынуждена была опуститься на кушетку, что вслед за ней

проделал и Ян. И вот они уже ухватили друг друга за руки и принялись

шептаться на кашубском наречии. Когда трое взрослых распределились по

квартире таким образом, я еще не сидел в шкафу, а сидел, как и они, в

гостиной. Возле изразцовой печки стоял детский стульчик. Я поболтал ногами,

подставив себя пристальному взгляду Яна и отлично сознавая, до чего я мешаю

обоим, хотя едва ли они могли учинить что-нибудь серьезное, когда за стеной

пусть даже невидимый отсюда, но вполне реальный Мацерат грозил полудохлым

угрем, которым размахивал, словно кнутом. Они сплетались руками, сжимали до

хруста в суставах все двадцать пальцев и этим хрустом окончательно меня

доконали. Разве ударов Катерихи по ковру было недостаточно? Разве не

проникали они со двора сквозь стены, разве не приближались, хоть и не

становясь при этом громче?

Оскар соскользнул со своего стульчика, помешкал мгновение возле печки,

чтобы уход его не выглядел слишком демонстративным, затем, всецело занятый

своим барабаном, шмыгнул в спальню.

Желая избегнуть каких бы то ни было звуков, я даже оставил дверь в

спальню полуоткрытой и с удовлетворением констатировал, что меня так никто и

не окликнул. Я все еще прикидывал, куда лучше залезть Оскару -- то ли под

кровать, то ли в платяной шкаф. Я предпочел шкаф, потому что под кроватью

мог испачкать свой синий и очень маркий костюмчик. Я еще смог дотянуться до

ключика, повернул его, развел зеркальные створки и с помощью барабанных

палочек сдвинул в сторону висящие на перекладине плечики с пальто и прочей

зимней одеждой. Чтобы дотянуться до тяжелых тканей да еще сдвинуть их, мне

пришлось встать ногами на барабан. Возникшая посреди шкафа брешь была хоть и

невелика, но все же достаточно просторна, чтобы принять залезшего туда и

присевшего на корточки Оскара. Мне даже удалось, правда не без труда,

закрыть за собой зеркальные дверцы и так засунуть между створками шаль,

которую я обнаружил на дне шкафа, что возникла щель с палец шириной,

обеспечивавшая как возможность наблюдения, так и приток свежего воздуха.

Барабан я положил на коле ни, но барабанить не стал, даже тихо -- и то не

стал, а, напротив, безвольно позволил испарениям зимних пальто окутывать и

пронизывать себя.

Как хорошо, что был у нас этот шкаф и тяжелые, слабо дышащие ткани,

которые почти позволяли мне собраться с мыслями, увязать их воедино и

вручить некоему идеалу, достаточно богатому, чтобы воспринять мой дар со

сдержанной, едва заметной радостью.

Как и всякий раз, когда мне удавалось сосредоточиться и жить в ладу со

своими возможностями, я переносился l{qklh в приемную доктора Холлаца на

Брунсхефервег и заново переживал ту часть еженедельных визитов по средам,

которая меня привлекала. Поэтому мысли мои устремлялись не столько к врачу,

сколько к сестре Инге, его ассистентке. Ей дозволялось раздевать и одевать

меня, ей одной -- измерять, взвешивать, испытывать меня; короче, все те

эксперименты, которые учинял надо мной доктор Холлац, сестра Инга выполняла

очень точно, хоть и не без досады, после чего с оттенком ехидства

рапортовала об отсутствии успехов, что доктор Холлац, со своей стороны,

именовал известными успехами. На чистой крахмальной белизне сестринского

облачения, на невесомой конструкции, которую она носила в качестве

сестринского чепца, на скромной, украшенной красным крестом брошке частенько

отдыхал мой взгляд и мое, порой затравленное, сердце барабанщика. Как

отрадно было следить за все новым и новым расположением складок на ее

сестринском одеянии! А имелось ли тело под этими складками? Ее стареющее

лицо, ее грубые, несмотря на тщательный уход, руки позволяли догадываться,

что сестра Инга все-таки женщина. Однако запахов, способных подтвердить ее

телесную суть, запахов, которые, к примеру, предъявляла моя матушка, когда

Ян или Мацерат у меня на глазах помогали ей скидывать одежды, такого рода

ароматов сестра Инга не источала. А исходил от нее запах мыла и наводящий

усталость запах лекарств. Сколько раз, покуда она обследовала мое маленькое

и, как все полагали, больное тельце, меня мог сморить сон -- сон легкий,

рожденный складками белой ткани, овеянный карболкой сон, сон без сновидений,

разве что брошка ее в этом сне разрасталась бог весть до чего: до моря

знамен, до отблеска зари на снежных вершинах Альп, до полей дикого мака,

изготовясь к мятежу против бог весть чего: против индейцев, вишен,

кровотечений из носа, петушиных гребешков, скопления красных кровяных

шариков, покуда все поле зрения не заливалось краснотой, являя достойный фон

для некоей страсти, которая тогда, равно как и сегодня, представлялась и

представляется мне вполне естественной, хотя поименовать ее очень трудно,

ибо само по себе словечко "красный" еще ничего не означает, текущая из носу

кровь здесь ничем не поможет. И кумач знамен со вре менем блекнет, и, если я

Blog

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография