Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 10 11 12 13 14 15 16 17 ... 61

называют также Лазарев крест. Ну, есть еще и Красный Крест. Синие, хоть и не

от спирта, скрещиваются перекладины синего креста, "Желтый крест" отравит

тебя, один крейсер потопит другой, крестовые походы обратят меня в другую

веру, пауки-крестовики пожирают друг друга, на перекрестках я перекрещивался

с тобой, крест-накрест, перекрестный допрос, крестословица призывает:

разгадай меня. Паралич крестца, я свернул, оставил крест позади, повернулся

спиной к спортсмену на кресте, рискуя, что он пнет меня ногой в крестец, ибо

я ophakhf`kq к Деве Марии, держащей мальчика Иисуса на правом своем колене.

Оскар сидел перед левым боковым алтарем в левом приделе. У Марии было такое

же выражение лица, какое, вероятно, бывало у его матушки, когда

семнадцатилетней девушкой, помогая в мелочной лавке, в Троиле, она не имела

денег на кино, но взамен углубленно созерцала афиши с Астой Нильсен. Однако

Мария не занималась Иисусом, она разглядывала другого мальчика у своего

правого колена, которого я во избежание дальнейших ошибок сразу назову

Иоанном Крестителем. Оба мальчика были моих размеров. Иисусу, если уж быть

совсем точным, я бы дал сантиметра на два больше, хотя, согласно Писанию, он

был моложе Крестителя. Скульптора явно тешила возможность представить

трехлетнего Спасителя голым и розовым. На Иоанна, поскольку он впоследствии

удалился в пустыню, была накинута косматая шкура шоколадного цвета,

прикрывавшая половину его груди, живот и поливалочку. Оскар предпочел бы

находиться возле главного алтаря или уж не мудрствуя лукаво возле

исповедальни, а не возле этих двух мальчиков, не по летам разумных и

вдобавок до ужаса на него похожих. У них, конечно же, были голубые глаза и

его каштановые волосы. Не хватало только, чтобы цирюльник-ваятель снабдил

обоих стрижкой под бобрик, как у Оскара, срезав предварительно спиральки

локончиков. Впрочем, я не хочу без нужды мешкать возле Крестителя, который

левым указательным пальцем тычет в младенца Иисуса, словно намерен начать

считалку: "Аты-баты, шли солдаты..." Не желая участвовать в этой считалке, я

сразу называю Иисуса по имени и прихожу к выводу: двойняшка! Однояйцевый

близнец! Вполне мог быть моим братом. У него мой рост, моя фигура, моя

поливалка, на ту пору еще не знавшая иного применения. Моими глазами

кобальтовой синевы -- глазами Яна Бронски он взирал на мир и демонстрировал

-- что меня больше всего раздражало -- да же мою жестикуляцию. Мой двойник

вздымал обе длани и сжимал их в кулак таким манером, что туда можно было без

труда что-нибудь засунуть, мои барабанные палочки к примеру; догадайся

скульптор это сделать, прикрепи он вдобавок к розовым бедрам мой

красно-белый барабан, из Иисуса получился бы я, воплощенный Оскар, который

сидит на коленях у Богородицы и сзывает паству барабанным боем. Есть многое

на свете, друг Горацио, во что -- сколь ни свято оно в нашем представлении

-- лучше не вникать. Три ступени, влекущие за собой ковровую дорожку, вели к

серебристо-зеленому облачению Девы, к шоколадного цвета косматой звериной

шкуре на плечах Иоанна и к младенцу Иисусу цвета сырокопченого окорока. Был

там алтарь Марии с чахоточными свечками и цветами на любые цены. У зеленой

Богородицы, у коричневого Иоанна, у розового Иисуса к затылку были

прилеплены нимбы с тарелку величиной. Сусаль ное золото увеличивало

стоимость тарелок. Не будь перед алтарем этих трех ступеней, я никогда бы

туда не полез. Но ступени, но дверные ручки, но витрины вводили тогда Оскара

в соблазн. Даже и сегодня, когда он, казалось бы, вполне может

довольствоваться казенной кроватью, они не оставляют его равнодушным. Вот он

и позволял каждой ступеньке соблазнять себя на очередную, все это время не

сходя с дорожки. От алтаря Марии статуи были совсем близко и дали Оскару

возможность костяшками пальцев простукать, отчасти пренебрежительно, nrw`qrh

благоговейно, всю троицу. А его ногтям удалось произвести соскоб, который

обнажает гипс под краской. Складки вокруг Девы закручивались, ниспадали до

кончиков ее пальцев на гряде облаков. Чуть намеченная голень Девы наводила

на мысль, что сперва скульптор лепил плоть, а уж затем драпировал ее

складками. Когда Оскар вниматель нейшим образом ощупал поливалочку младенца

Иисуса, по ошибке не обрезанную, затем погладил и осторожно стиснул, словно

хотел привести ее в движение, он отчасти с удовольствием, отчасти с

непривычным смятением ощутил свою собственную поливалочку, а потому оставил

в покое поливалочку Иисуса, чтобы за это собственная тоже оставила его в

покое. Ну обрезанный или необрезанный -- этим я пренебрег, извлек из-под

пуловера барабан, снял его с шеи, перевесил, не повредив при этом нимб, на

шею Иисусу. При моих размерах это оказалось не так-то просто. Пришлось

взбираться на самое скульптуру, чтобы уже с гряды облаков, заменяющей

постамент, наделить Иисуса инструментом. Оскар совершил это не по случаю

своего первого посещения церкви после крестин, то есть не в январе тридцать

седьмого года, а на Страстной неделе того же года. Его матушка всю зиму

прилагала усилия, чтобы при посредстве исповеди разобраться в своих

отношениях с Яном Бронски. А потому у Оскара оказалось вдоволь времени и

вдоволь суббот, чтобы продумать свою запланированную акцию, проклясть ее,

оправдать, спланировать заново, осветить со всех сторон и в результате,

отвергнув все предшествующие планы, просто-напросто осуществить ее с помощью

молитвы- беседы в Страстной понедельник. Поскольку матушка изъявила желание

исповедаться еще до пика пасхальной суеты, она вечером Страстного

понедельника взяла меня за руку, повела через Лабе-свег -- угол Нового

базарного рынка на Эльзенштрассе, потом -- на Мариенштрассе, мимо мясной

лавки Воль-гемута, свернула у Кляйнхаммерпарка налево, под путями, по

пешеходному тоннелю, где сверху всегда сочилось что-то желтое и мерзкое, --

к церкви Сердца Христова, в церковь Сердца Христова, что как раз напротив

железнодорожной насыпи. Пришли мы поздно. Всего лишь две старухи да робкий

молодой человек дожидались перед исповедальней. И покуда матушка предавалась

мыслям о своих грехах -- она листала реестр грехов, как листают амбарную

книгу, слюня большой палец, заполняя налоговую декларацию, -- я выскользнул

из объятий дубового сиденья и, стараясь не попадаться на глаза ни Сердцу

Христову, ни спортсмену на кресте, шмыгнул к алтарю в левом приделе. Хотя

действовать следовало как можно быстрее, я не обошелся без Introitus*. Три

ступени -- Introibo ab altare dei2. К Богу, который даровал мне радость с

первых дней моего бытия. Снять барабан с шеи и, растягивая Kyrie3, влезть на

гряду облаков, не задерживаться у поливалки, даже, напротив, незадолго перед

Gloria перевесить жестянку на Иисуса, осторожнее с нимбом, вниз -- с гряды,

расслабление, отпущение, прощение, но до того еще надо сунуть палочки в

сложенные как раз для этой цели руки Иисуса, одна ступенька, две, три, я

возвожу очи горе, еще немного дорожки, наконец-то каменные плиты и

молитвенная скамеечка для Оскара, который тотчас встал коленями на подушечку

и, закрыв лицо сложенными руками барабанщика -- Gloria in excelsis Deo4, --

мимо этих сложенных рук все поглядывал на Иисуса и его барабан, дожидаясь

чуда: будет он барабанить, или он не умеет барабанить, или ему нельзя

a`p`a`mhr|, или он забарабанит, или он не настоящий Иисус, скорее уже Оскар

настоящий Иисус, чем этот, если, конечно, он так и не станет барабанить.

Тот, кто хочет чуда, должен запастись терпением. Вот я и ждал, и поначалу

делал это терпеливо, но, может, без должного терпения, ибо чем дольше я

повторял слова: "Очи всех уповают на тебя", заменив, в

1 Вводная молитва (лат,).

2 К алтарю Господню хочу приблизиться (лат.).

3 Помилуй, Боже (греч.).

4 Слава в вышних Богу (лат.).

соответствии с моими намерениями, глаза на уши, тем большее

разочарование испытывал Оскар на своей молитвенной скамеечке. Правда, он

предоставлял Богу разнообразные возможности: закрывал глаза, дабы тот скорей

решился, пусть еще неумело, начать, поскольку за ним никто не наблюдает, но

наконец после третьего "Верую", после Отец, Творец, зримый и незримый, Сына

единородного, от Отца, истинный от истинного, зачатый, не сотворенный, он и

Отец -- одно, через него, ради нас и во имя наше он сошел, принял облик,

покинул, стал и даже был, внизу был он, погребен, воскрес, как сказано,

вознесся, восседает одесную Бога и вершит суд над, и судимы будут мертвые,

несть конца, верую во, с ними тот, одновременно, рек устами, верую во единую

святую католи ческую... Нет, тут я ощущал только запах католицизма. О вере

едва ли можно было говорить. Но и запах был мне ни к чему, я жаждал другого:

я хотел услышать свою жесть, Иисус должен был кое-что ниспослать мне,

маленькое негромкое чудо! Не обязательно становиться ему громом, с бегущим

во всю прыть викарием Раш-цейей, с его преподобием Винке, одышливо влекущим

свой тук по направлению к чуду, с протоколами -- в епископат, в Оливу, с

епископским докладом по направлению к Риму, нет, тут я не имел амбиций, и

Оскар не хотел, чтобы его причислили к лику святых. А хотел он маленького,

сугубо личного чуда, чтобы увидеть и услышать, чтобы раз и навсегда

определить, как ему, Оскару, барабанить: за или против, чтобы во

всеуслышание установить, кто из двух голубоглазых однояйцевых близнецов

сохраняет на будущее право числиться Иисусом. Я сидел и ждал. Меня

тревожило, что матушка тем временем вошла, наверное, в исповедальню и уже

миновала шестую заповедь. Старичок, который всегда ковыляет по церквам,

проковылял мимо главного алтаря и наконец мимо того, что в левом приделе,

приветствовал Богородицу с мальчиком, может, даже углядел барабан, но не

понял, что это, а зашаркал дальше, старясь на ходу. Время уходило, а Иисус

все еще не ударил по барабану. С хоров я слышал голоса. Как бы они там не

вздумали играть на органе, тревожился я. С них станется устроить

предпасхальную репетицию, и тогда своим грохотом и громом они заглушат как

раз начавшуюся тоненькую дробь младенца Иисуса. Но они не стали играть на

органе. Иисус не стал барабанить. Чуда не произошло, и я приподнялся с

подушечки, хрустнув коленками, и потащился, смурый и недовольный, по

ковровой дорожке, и влачился от ступеньки к ступеньке, хотя на сей раз не

стал повторять те же молитвы, влез на облачную гряду, опрокинув при этом

mejnrnpne количество цветов по умеренным ценам, с целью изъять у этого

дурацкого голыша свой барабан. Сегодня я могу прямо сказать и повторяю снова

и снова: я совершил ошибку, когда надумал учить его. Ну что меня побудило

сперва отобрать у него палочки, оставив барабан при нем, чтобы этими

палочками сперва едва слышно, далее -- подобно нетерпеливому учителю

наставить лже-Иисуса, наиграв что-нибудь, потом снова сунуть палочки ему в

руки, чтобы он мог показать, чему выучился у Оскара. Но прежде чем я успел,

не щадя нимб, отобрать у самого тупого из всех учеников палочки и барабан,

за спиной у меня возник его преподобие Винке -- моя дробь заполнила церковь

в высоту и в ширину, -- за спиной у меня возник викарий Рашцейя, за спиной у

меня возникла матушка, за спиной у меня возник старичок, и викарий дернул

меня, и его преподобие шлепнул меня, и матушка оплакала меня, и его

преподобие шепотом воззвал ко мне, и викарий упал на колени, вскочил с

колен, отобрал у Иисуса палочки, с палочками еще раз упал на колени, вскочил

-- за барабаном, отнял у Иисуса барабан, повредил нимб Иисуса, задел

поливалочку Иисуса, обломил кусочек облака и на коленях -- еще раз на

коленях -- скатился назад по ступенькам, не пожелал вернуть мне барабан,

сделал меня еще злей, чем я был, принудил меня лягнуть его преподобие,

устыдить матушку, которая и в самом деле устыдилась, потому что я лягался,

кусался, царапался, наконец вырвался от его преподобия, викария, матушки,

старичка, очутился перед главным алтарем, почувствовал, как скачет во мне

сатана, и услышал его голос, словно тогда при крестинах. "Оскар, -- шептал

сатана, -- ты только взгляни, всюду окна и все из стекла, все сплошь из

стекла".

И поверх спортсмена на кресте -- а спортсмен даже и не дрогнул,

спортсмен промолчал -- я поразил своим пением три высоких окна апсиды,

изображавших красным, желтым и зеленым на синем фоне двенадцать апостолов.

Но ни в Марка, ни в Матфея я не метил. А метил я в голубя над ними, что

стоял на голове и праздновал Троицу, и в Святого Духа я метил, начал

вибрировать, вступил своим алмазом в бой против птицы и -- я ли был

причиной? Или спортсмен, который был против, раз он не дрогнул? Или

совершилось чудо, но никто того не понял? Они видели, как я дрожу и

беззвучно устремляюсь в апсиду, все истолковали мое поведение -- все, кроме

матушки, -- как молитву, хотя я просто хотел получить осколки; но Оскар

сплоховал, его время еще не приспело. И я рухнул на плиты и зарыдал в голос,

потому что Иисус сплоховал, потому что Оскар сплоховал, потому что его

преподобие и Рашцейя неправильно меня поняли, начали бормотать что-то о

раскаянии. Не сплоховала только матушка. Она поняла мои слезы, хотя,

казалось бы, должна радоваться, что дело обошлось без осколков.

И тут матушка взяла меня на руки, попросила викария вернуть барабан и

палочки, пообещала его преподобию возместить убытки, в результате получила

от них -- я ведь не дал ей исповедаться до конца -- отпущение. Оскару тоже

перепало немножко благодати, но моему сердцу это ничего не говорило.

Покуда матушка на руках выносила меня из церкви, я считал по пальцам:

сегодня -- понедельник, завтра -- Страстной вторник, среда, Чистый четверг,

потом Страстная пятница -- тут ему и конец, ему, который даже барабанить не

умеет, который даже осколков для меня пожалел, который похож на меня и,

однако, ненастоящий, который должен qnirh в гроб, я же могу барабанить и

барабанить дальше, но уже никогда не возжелаю чуда.

УГОЩЕНИЕ НА СТРАСТНУЮ ПЯТНИЦУ

Двоякие -- вот подходящее слово, чтобы обозначить мои чувства между

Страстным понедельником и Страстной пятницей. С одной стороны, я сердился на

гипсового младенца Иисуса, который не захотел барабанить, с другой стороны,

барабан все-таки оставался при мне. Если, с одной стороны, мой голос

оказался бессилен против церковных окон, то, с другой стороны, Оскар при

виде невредимого и пестрого стекла сохранил те остатки католической веры,

которым еще предстояло подвигнуть его на изрядное количество отчаянных

святотатств. Но продолжим разговор об этой двоякости: пусть мне, с одной

стороны, посчастливилось на обратном пути из церкви ради пробы разрезать

пением какое-то мансардное окно, успехи моего голоса по отношению к

повседневному усугубляли горькое сознание провала в сакральной сфере. Двояко

-- так я выразился. И этот надлом сохранился, не поддавался лечению, зияет и

сегодня, когда я не принадлежу более ни к сакральному, ни к повседневному,

а, напротив, пребываю где-то в стороне, в специальном лечебном заведении.

Матушка оплатила урон, нанесенный правому алтарю. Пасхальная торговля

протекала весьма успешно, хотя на Страстную пятницу Мацерат, будучи лицом

протестантской веры, приказал закрыть лавку. Матушка, которая обычно умела

настоять на своем, по Страстным пятницам всякий раз уступала, лавку

запирала, но взамен, уже как католичка, настаивала на своем праве закрывать

лавку колониальных товаров в праздник Тела Христова, заменять пачки персиля

и всякие витринные заманки, вроде кофе Хааг, пестрым изображением Девы

Марии, подсвеченным лампочками, а также участвовать в Оливской процессии.

Имелась картонка, на одной стороне которой можно было прочесть: "Закрыто по

случаю Страстной пятницы". Другая сторона картонки сообщала: "Закрыто по

случаю праздника Тела Христова". В ту Страстную пятницу, первую пятницу за

Страстным понедельником без барабана и без алмаза в голосе, Мацерат вывесил

в витрине картонку: "Закрыто по случаю Страстной пятницы", и мы отправились

трамваем в Брезен. Чтобы еще раз вернуться к употребленному выше слову:

Лабесвег тоже выглядел двояко, протестанты шли в церковь, а католики тем

временем мыли окна и выбивали на задних дворах все хоть отдаленно

смахивающее на ковер с такой силой и с таким грохотом, что можно было

подумать, будто по всем дворам доходных домов библейские рабы одновременно

прибивали многократно размноженного Спасителя к многократно размноженному

кресту. Мы же, оставив позади выбивание ковров, возвещающее приближение

страстей Господних, уселись в привычном составе -- матушка, Мацерат, Ян

Бронски и Оскар -- в трамвай девятой линии и поехали вдоль по Брезенервег,

мимо аэродрома, мимо старого и мимо нового армейского плаца, на стрелке у

кладбища Заспе дождались встречного трамвая со стороны

Нойфарвас-сер-Брезена. Ожидание на стрелке матушка использовала, чтобы

довести до нашего сведения ряд соображений, высказанных хоть и с улыбкой, но

тоном, свидетельствующим об известной житейской усталости. Маленький

заброшенный погост, где под sgknb`r{lh соснами раскинулись растущие вкривь и

вкось замшелые могильные плиты прошлого века, она назвала пре лестным,

романтическим и полным очарования. -- Вот где я хотела бы лежать, если его

до тех пор не закроют, -- размечталась матушка. Мацерат же нашел почву

слишком песчаной, отрицательно высказался о забивших всю прочую

растительность береговом осоте и глухом овсе. Ян Бронски со своей стороны

добавил, что и шум с аэродрома, и расходящиеся на стрелке подле кладбища

трамваи неизбежно будут нарушать покой этого в остальном столь идиллического

уголка. Встречный трамвай проехал мимо, кондуктор дважды позвонил, и мы,

оставив позади Заспе и заспен-ское кладбище, тронулись в сторону Брезена,

морского курорта, который об эту пору, в конце марта, выглядел каким-то

похилившимся и унылым. Киоски забиты гвоздями, в курзале заколочены окна, с

мостков сняты флажки, в купальне -- ряды пустых кабинок числом двести

пятьдесят. На доске, где указывают температуру, -- следы мела еще с прошлого

года: воздух -- двадцать, вода -- семнадцать, ветер -- норд- ост, прогноз --

переменная облачность. Сперва мы думали дойти пешком до Глеткау, но потом

без всяких обсуждений вдруг пошли в прямо противоположную сторону, к молу:

Балтийское море широко накатывало на берег и лениво облизывало песок. До

самого входа в гавань, где по одну сторону -- белый маяк, а по другую -- мол

с навигационной вышкой, не было видно ни души. Прошедший накануне дождь

нарисовал на песке ровный узор, разрушать который, оставляя на нем отпечатки

босых ног, было очень приятно. Мацерат подбирал облизанные морем осколки

кирпича величиной с монетку, бросал их, чтобы прыгали по зеленоватой воде,

проявляя при этом изрядное честолюбие. Ян Бронски, не столь искусный

метатель, в промежутках между бросками отыскивал янтарь, нашел кой- какие

кусочки, один даже размером с вишневое зернышко, каковой и преподнес

матушке, что, подобно мне, бежала босиком, то и дело оглядываясь, словно из

любви к своим следам. Солнце пригревало весьма сдержанно. Было прохладно,

безветренно и ясно, так что можно было видеть на горизонте полоску,

означающую полуостров Хела, еще два- три исчезающих дымовых хвостика да

палубные надстройки торгового парохода, вприпрыжку одолевающего линию

горизонта.

Поочередно, через неравные промежутки мы подошли к первым гранитным

глыбам, лежащим в широком основании мола. Матушка и я снова надели чулки и

ботинки. Матушка помогла мне зашнуровать их, а Ян и Мацерат уже прыгали с

камня на камень по неровной поверхности мола в сторону моря. Осклизлые

бороды водорослей беспорядочно торчали между камнями в основании мола. Оскар

Blog

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Содержание