Олег Слободчиков по прозвищу пенда
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков – Заморская Русь, 7025.04kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Жил-был один батрак. Он работал на чужих полях, тем и зарабатывал себе на жизнь. Унего, 45.08kb.
- Мне хочется познакомить вас с человеком по имени Сянцзы, а по прозвищу Лото Верблюд, 2372.12kb.
- Программа VII всероссийской недели психологии образования «Машина времени», 86.98kb.
- Олег Анатольевич Усов подпись Контактное лицо: Усов Олег Анатольевич, конкурс, 1883.42kb.
- Приднестровской Молдавской Республики. Авторы, исследовав широкую нормативно-правовую, 2110.66kb.
- «Алисианс». Французский эпос, 49.02kb.
- О. В. Михайлов Михайлов Олег Васильевич, 170.11kb.
По наказу передовщика Угрюмка залег в секрете вдали от костра так, чтобы можно было просматривать подходы к табору с реки. Укрылся и сам Пенда. Едва стемнело, Угрюмка стал подремывать. Голова его то и дело падала на грудь. Он вздрагивал всем телом, с удивлением вспоминал промелькнувший перед глазами сон. Снова таращил глаза на тихую, темную реку, на звезды, которые будто застыли на небе, не двигаясь по великому кругу.
Как на грех, похолодало так, что стал куриться от дыхания пар. Прибило гнус. На таборе похрапывали сладко и привольно. Опять мысли Угрюмки стали путаться со снами. Вдруг он испуганно вскинул голову. В яви, в нави ли увидел, как вдоль берега, от дерева к дереву, в короткой перебежке промелькнула тень с длинными, полощущими за спиной волосами. Гулко заколотилось сердце. Угрюмка стряхнул сон, пришел в себя, беззвучно читая молитву. Глаза пристально вглядывались в дерево, за которым скрылась шалунья.
Осенив его нагрудным крестом, Угрюмка осторожно запалил от тлевшего трута фитиль пищали и, скрывая тлеющий огонек полой зипуна, увидел, как три тени с луками в руках метнулись от другого дерева. Тут уж он поднял пищаль, заряженную картечью, и, прежде чем вспыхнула затравка на полке, услышал пение тетивы в той стороне, где укрылся передовщик. Ухнула пищаль, высветила табор и берег снопом огня. Тут же все затянулось непроглядным пороховым дымом. Но на таборе уже прогрохотали, один за другим, два выстрела.
В наступившей тишине Угрюмка торопливо почистил ствол пищали и забил новый заряд. Откуда-то сбоку пронзительно, по-казачьи, свистнул Пенда, подзывая караульного. Пригибаясь, волоча за собой ружье, Угрюмка кинулся на условный свист.
На таборе закидали мхом тлевший костер и залегли в круговой обороне. В редеющей ночи светлячками мерцали тлеющие фитили.
— Держи! — одышливо кряхтя, приказал передовщик. Под ним беззвучно корчился связанный тунгус.
Со стороны реки и со стороны леса было пущено несколько стрел. Пенда бесшумно метнулся к табору. На том ночной бой прекратился. Рассветало.
Неволей или Божьей милостью, как и принято на Руси от старого века, ватажные встречали солнце на Петра и Павла. Едва встала на крыло птица зоревая да рассветная — Алконост, едва заалел, заиграл, заблистал голубым, розовым, белым цветами краешек солнца — так, что стало слепить глаза, едва полетел на запад первый зрелый луч — дружно крикнула ватага апостолам. Гулкое эхо прокатилось по руслу реки.
Осмотрев следы и примятый мох, передовщик велел пострелять картечью по опасным местам. Затем позволил выкупаться для здоровья и бодрости. Пока одна половина ватаги с оружием в руках следила за лесом, другая с воплями и рычанием бултыхалась в воде.
Тут сон и усталость святые апостолы как рукой сняли. Холмогорцы вытащили корчаги, набитые рыбой, раздули костры. Пока готовился завтрак, посланные в разные стороны ертаулы вернулись с донесением, что табор окружен. Угрюмка, о котором забыли, обозлился и приволок пленного к костру. Тот, связанный по рукам и ногам, с насмешливым любопытством водил глазами, разглядывал промышленных.
— С ним-то что делать? — обиженно крикнул передовщику Угрюмка.
— Погоди, — озабоченно отмахнулся Пенда, отдавая распоряжения.
Отбитые в ночном нападении тунгусы подтянулись к табору и постреливали из-за деревьев. Передовщик наказал двум чуницам валить лес и делать засеку, остальным завтракать.
Еще до полудня берег реки с дымящими кострами превратился в крепость. Наваленные одно на другое деревья защищали от стрел и от неожиданных набегов.
Расставив караулы, отдуваясь после спешной работы, передовщик наконец-то вспомнил о пленном. Угрюмка со скучающим видом сидел под кромкой берега и держал в руке конец бечевы, которой был связан тунгус. Неподалеку за вывернутым корневищем укрылась Аська, оберегая руками большой живот. Она старалась не мешать мужчинам в их делах и не быть обузой. Те же заботы виделись на мордах ее собак, тихо лежавших рядом.
По зову передовщика явился Синеуль, рубивший засеку. Увидел пленного, глаза его блеснули острыми щелками, лицо напряглось, и распрямились губы. Он спросил, какого тот рода-племени. Выслушал ответ, и на голых щеках вздулись желваки.
— Нюрюмня 1, — презрительно бросила Аська, слушавшая допрос. Неприязненно разглядывая плененного, она сделалась похожей на брата.
— Спроси, зачем напали? — велел передовщик, устало отмахиваясь от наседавших комаров. Как ни плохо знал тунгусскую речь, но понял, что Синеуль допытывается, есть ли среди нападавших момолеи и сонинг Ульбимчо.
Пленный что-то презрительно ответил. Брюхатая Аська резво выскочила из укрытия и вцепилась обгрызенными ногтями в его длинные волосы. Синеуль впился пальцами в глотку врага. Передовщик, удивляясь их ярости, освободил полузадушенного тунгуса, вращавшего испуганными глазами.
У того из-под замшевой рубахи вывалилось серебряное блюдо, которое он носил на груди на кожаной тесемке, как иные русские люди носят складни 2. Пленному блюдо служило панцирем, защищавшим грудь от стрел и колющего оружия. Посередине его с редким мастерством был изображен невиданный в здешних местах конь со всадником в шапке с тремя острыми верхушками, похожими на старокняжеский венец. В руке его — длинный палаш, похожий на те, которыми были вооружены остяцкие менквы.
Пожурив свояков за горячность, Пенда снова велел толмачу спросить тунгуса, зачем на них напали сородичи пленного.
Тот, испуганно поглядывая на Синеуля и Аську, торопливо залопотал, дескать, ватажные каждый вечер выдирают из земли траву. Пенда прищурил глаз, поскреб рубец под бородой, глянул на толмача вопросительно. Тот пояснил:
— Трава — волосы Земли. Ее резать надо. Если драть — Земле больно, и она мстит всем.
Сбив колпак на лоб, Пенда рассмеялся.
— И то правда! Выдираем! — согласился. — А что прежде не сказал? — кивнул толмачу. Тот вместо ответа пнул связанного и просипел:
— Чужое добро грабить хотели! Травы мы совсем мало драли!
Был пленный тунгус в каком-то непонятном для русских родстве с момолеями, что сильно злило Аську с братом. На вопросы — кто у них сонинги и шаманы, он называл имена, которые ни о чем не говорили ни сибирцам, ни Синеулю.
Пенда уже с досадой подумывал, что делать с тем пленником? Ни убивать его не хотелось, ни караулить. Синеулька продолжал пытать о своих врагах. Пленный назвал «биру» 1 Илэунэ и живущий там народ йохо, среди которого будто скрывался Ульбимчо.
Передовщик снова стал задавать вопросы, на которые тунгус отвечал с явной охотой. У промышленных, разглядывавших серебряное блюдо, горели глаза.
Пленник рассказал, что у верховий этой реки, за горой, течет на полночь другая полноводная река. А по берегам ее живут бородатые, не лесные народы, которые держат много скота, пашут землю, покупают соболей и торгуют железом. Тунгусы хоть и считают их заклятыми врагами, но ездят к ним для торга и меняют соболей на железо, на скот и на всякие украшения.
— Это у них взяли? — спросил передовщик, указывая на серебряное блюдо.
— Ээ-э (да)! — важно ответил ободренный вниманием пленник.
За спиной передовщика прокатился удивленный гул. Блюдо пошло по рукам, изумляя промышленных. Уже никто не спорил, что беглецкая, промышленная ли, или древняя Русь где-то близко. И только Федотка Попов, разглядывая серебро, бормотал:
— Не Индия ли рядом? Там, сказывают, дороги золотом мощены.
— А мужик-то наш, — вскрикнул Нехорошко, ткнув пальцем в чеканный рисунок. — Кольчуга наборная до колен. Так в давнюю старину носили. — Присмотревшись, проворчал: — Всадник отчего-то лупоглазый — не грек ли?
— Без сапог, в поножах? — удивленно поскреб затылок Федотка.
Передовщик раздраженно отобрал блюдо, впился взглядом в чеканный рисунок. Собравшиеся загалдели:
— В поножах или в сапогах… Ты на кедрине свою рожу вытеши — еще посмотрим, лупоглазой, узкоглазой ли выйдет личина… А тут серебро, тонкая работа…
Не хотелось передовщику слушать спорщиков. Нутром чуял — рядом исконная прадедовская Русь. Не вся передралась и осквернилась предательством.
Федотка Попов ласково спросил пленного, сколько хода до йохов? Тот отвечал, что за лето на хороших оленях их люди доходят до «бикитов». Поспрашивав у Аськи и Синеуля, что такое «бикиты», к бурной радости собравшихся получил ответ, что «бикиты» — деревянные дома, как у «лучи».
— Бикиты — хорошо! — вздохнул кряжистый сивобородый гороховец, напоминая о делах дня. — А то, что мы в осаде, — плохо. Так ведь и до холодов продержат.
— Господь не выдаст, — перекрестился передовщик и, возвращаясь к заботам, велел приковать пленного к дереву аманацкой цепью да собирать на сход всех свободных от караулов. Пригласили промышленные на круг и Синеуля.
Помолившись да откланявшись на восход солнца, стал говорить передовщик зычным голосом:
— Куда не посланы были ертаулы — везде натыкались на засады тунгусов с луками и с рогатинами. Сил их мы не знаем, напасть на них не можем. За ними по лесам гоняться — только время терять и головы: завлекут и перебьют поодиночке. На открытое место для боя они не выйдут.— Подумайте, братья, как быть? — спросил и сел под дерево, ожидая советов.
— На другой берег переплыть, — сказал Лука Москвитин. — Пока они с оленями да со скрабом переправятся, мы далеко уйдем.
— Скорей, и там нас караулят, — недослушав, нетерпеливо оборвал его Пенда. — Отчалим — стрелять станут. К тому берегу пристанем — опять стрельба. Новую засеку к ночи рубить придется.
— Плыть по реке обратно! — неуверенно пробурчал, дергая головой, Нехорошко, а сам воротил виноватые глаза в сторону. — Столько волоклись… И все зря, — добавил хмуро.
— Оставались бы в зимовье, вторую бы зиму промышляли с Божьей помощью, — прогнусавил Тугарин, непонятно кого укоряя. — Эка невидаль — соболишко ушел. Придет! Вдруг — и зимовье цело…
Зашикали, загудели люди, недовольные словами холмогорца.
Просил слова Сивобород — покрученник из распавшейся гороховской ватаги. Снял шапку, перекрестился, сказал, вдумчиво оглядывая лица собравшихся:
— Если дружные нам низовые тунгусы-одигоны пошли войной на здешних, а мы вернемся, то они нас пожгут: если без нас победят кондагиров — пожгут от презрения, а вернутся побитые — пожгут за бесчестье. И станут грабить по нужде и по ненависти. И промышлять на прежних местах не дадут. Надо или возвращаться в Туруханское зимовье, или идти вперед, как Бог вразумит.
Передовщик стал пытать Синеуля, можно ли вернуться в старое зимовье? Тот, будто забыл вдруг русский язык, поднимал к небу печальные глаза, топтался на месте, невнятно бормотал:
— Эми (нет)!.. Эру (плохо)! — Твердил, что надо ждать три дня.
Не зная, что предпринять, передовщик объявил три дня отдыха.
Менялись дозорные, постреливая в места, откуда вылетали стрелы. Праздник и в осаде — праздник. По окончании петровского поста стали в засеке устраивать баню по-промышленному. Холмогорцы, молясь святым апостолам Петру и Павлу, покровителям рыбаков: «…разных рыб гоните нам из-под крутых берегов, желтых кустов, и чтобы она шла к нам, рыболовам…», — забросили корчаги и поставили в омуте сеть.
Недоспавшие да те, кому идти в караул, отсыпались перед короткой северной ночью, которую для счастья и удачи надо было провести весело: с песнями и плясками.
Милостью святых апостолов показались к вечеру на воде ветвистые рога лося. Под крики и возгласы охотчих людей на берестяной ветке 1 двое холмогорцев быстро догнали и застрелили плывшего зверя боевой стрелой из тунгусского лука. Пока лось не утонул, промышленные накинули петлю на рога и стали подгребать к берегу. Ветку сносило много ниже засеки.
Осаждавшие явно наблюдали за плывущими, но стрельбы из леса не было. Отряд с заряженными пищалями со всеми предосторожностями двинулся берегом по течению реки. Промышленные пробирались тайком, скрываясь от стрел тунгусов. И, как оказалось, не напрасно.
Ветку со зверем снесло на четверть версты. Едва холмогорцы выскочили из нее на песчаную отмель, к берегу выбежали десятка полтора тунгусов в коротких кожаных рубахах, пустили стрелы в добытчиков.
Те залегли за тушей зверя, застрявшей на косе, пустили по боевой стреле в ответ. Тут и подоспели промышленные. Залпом из пищалей и мушкетов отогнали нападавших в лес.
Лось оказался большим и тяжелым. Уволочь его по воде против течения людям не хватало сил. Они наспех расчленили тушу, сложили мясо в ветку, просевшую до самых краев, и бечевой дотащили ее до засеки.
Никто не был ранен. Но все были мокры с головы до ног. Ходившим на вылазку тут же дали лучшие места у огня, напоили горячим отваром из трав. Все свободные от караулов стали разделывать мясо и отделять его от шкуры.
Синеуль с сестрой со знанием дела очистили голову лося, вынули язык и отделили рога. Аська стала азартно перебирать внутренности, откладывая лакомые куски. Ей мешал работать вздувшийся живот. То одним, то другим боком пристраивалась она к делу, вставала и садилась.
Промышленные беззлобно пошучивали. Но брюхатую девку шутки нисколько не смущали. Она с гордостью выпячивала живот, показывая, что скоро станет настоящей женщиной. Серебряным колокольчиком звенел на таборе ее смех. Осада Аську не пугала. Бесконечный путь не страшил. Она была вполне довольна жизнью.
Вскоре на углях зашипела печень, стали печься почки и грудинка. Ватажные, выкопав яму и выложив ее камнями, развели огромный костер. Они собирались испечь сразу все мясо по-промышленному.
Два дня ватага пировала и веселилась на зависть врагам. На третий ертаулы донесли, что осаждавшие ушли: то ли коварство задумали, то ли нужда заставила отступить. Передовщик какое-то время не решался продолжать путь, посылал с разными поручениями ертаулов, но те возвращались, никого не встретив.
После полудня Пенда собирался еще раз отправить людей на вылазку. Но к засеке верхами подъехали тунгусы с поднятыми луками. В них ватажные узнали старого Минчака с сыном Укдой. Лица гостей сияли. Старик даже помолодел. Печальник Синеуль, глядя на них, болезненно пытался улыбаться, распрямляя губы.
Поговорив с передовщиком и с родственниками, они объявили, что пришли не одни, но со многими родами: напали на давних своих врагов и победили.
Встречены гости были радостно, обильно угощены мясом и рыбой. Их звали ночевать, но они спешили к своим станам, где делилась захваченная добыча. К вечеру, забрав пленного тунгуса, они уехали в глубь леса. Путь на восход был свободен.
Передовщик поглядывал на шуряка. Вспоминал, как оживилось его лицо, когда пытали пленного, и удивлялся, что встреча с родственниками не развеяла печали. Заметил он, что Минчак с Укдой смотрели на Синеуля с жалостью, как на пропащего и безнадежного.
За время, проведенное в ватаге, тунгус выучился говорить по-русски. К Пенде относился по-родственному, называя его «дялви» 1 или «ибде» 2. По-своему любил сестру и ждал, когда ей придет срок разрешиться от бремени. По обычаю многих сибирских народов, дядья любили и почитали племянников больше, чем собственных детей.
Не раз подступался Пенда к Аське с разговором о младшем брате. Жалея его, она пыталась объяснить, что из Синеуля ушел другой Синеуль, которого не видно. Не умея растолковать мужу скорбный вид брата, она злилась и оттого яростно чесалась.
— Со страха душа отлетела? — выспрашивал он, желая помочь найти нужные слова.
Аська смотрела пристально, грустно качала головой, то соглашалась, то не соглашалась, шумно выдыхала воздух, указывая под нос.
— Юла 3, — бормотала, цокала языком и говорила, мотая головой: — Синеуль здесь, а «кут» 4 Синеуль — там, — указывала рукой то на землю, то на небо, куда-то на полночь. — Кут могут обидеть, сделать больным, взять в плен. Тогда Синеуль из мяса и костей умрет.
Коротко полярное лето. Настали звездные ночи. На первый Спас обильно поплыл по воде желтый лист. Еще вчера казавшаяся сочной, зелень берегов поблекла. В считанные дни пожелтели, стали осыпаться лиственницы. Разом началась короткая и яркая северная осень.
По подсчетам передовщика и ватажных, по неведомой реке пройдено было более сорока поприщ, а то и вся полусотня. Но река была широка и глубока. До истоков, по всем приметам, не близко. По берегам реки было много зверя и птицы. Непуганая белка шишковала едва ли не на каждом дереве. Примечали ватажные соболя, росомаху, лис. Медведей было множество.
К третьему Спасу, в середине августа, высмотрели они скалистую сопку с крутым, срывающимся к воде берегом. Осмотрев ее и лес поблизости, решили зимовать, устраиваясь надежно и неторопливо — не как прошлый раз.
Выгрузили ватажные поклажу из стругов, наспех навалили засеку, сделали шалаши. Постояв день и другой на одном месте, разведали окрестности. Признаков опасности не было. Урыкитов поблизости не нашли. Были все приметы к добрым промыслам и к спокойной зимовке.
На Успенье Пресвятой Богородицы с пением, с крестами, с мощаницами, с образами обошли они место, где решили ставить зимовье. Наложив на себя трехдневный пост без хлеба и кваса — на ягоде, рыбе, на орехе, на корнях и сосновой заболони, принялись за строительство.
Неделю промышленные валили лес, расчищали поляну под зимовье. Вдруг крикнул дозорный, указывая на реку. Передовщик взошел на скалу и увидел два струга, которые по-русски, бечевой, тянули бурлаки. Весной ватажные передали купцам через Третьяка свое согласие принять до десятка бывших гороховцев при верных поручниках. О них уже и думать забыли. В лучшем случае, те могли занять пустовавшее зимовье. В то, что гороховцы нагонят ватагу к осени, не мог поверить даже Сивобород.
Побросав топоры, промышленные побежали встречать гостей. Передовщик опоясал кожаную рубаху, надел казачий колпак, повесил на бок саблю и с чуничными атаманами за спиной спустился к реке.
— Здорово живете, православные! — радостно закричали прибывшие. — А мы вам ржи приволокли, да соли и круп.
— Что в старом-то не зимовали? — обнимая знакомых, расспрашивал Сивобород.
— Одни головешки застали! — шепелявя, выступил вперед тот самый гороховец, что неласково встречал ватажных на устье прошлым летом. Он заметно постарел за этот год.
— Недопил из нашей фляги на Спас? — пошутил передовщик, глядя на него приветливо.
— Недопил! — согласился тот, шамкая впалыми губами. Зубов у него, судя по всему, стало еще меньше. — Если нальешь другую — выпью за твое здоровье. А зовут меня Михейка, по прозванью Скорбут 1.
— Нет бы — неделей раньше прийти! — пожурил ватажку передовщик. — Мы уж лес навалили.
— Так поможем зимовье поставить.
— А как добром вас звали промышлять заодно! — не удержался, чтобы не припомнить зла, Нехорошко.
— Отслужим за былой грех! — смущенно выкрикнули со стругов и стали выгружать мешки на берег.
— Слава тебе, Господи, догнали! Не в одиночку зимовать.
— Кабы сразу была ватажка в сорок удальцов — и нам бы легче! — кивал передовщик. — Отдыхайте. Завтра вам лес валить еще на одну избу.
В середине сентября, на Никиту-гусятника, зимовье было срублено и поставлено. За крепким лиственным тыном укрылись две избы с нагороднями, баня и лабаз. Ватажные неспешно достраивали сени. Передовщик с подручными сушили тес на лыжи и нарты.
Пока рубили зимовье — рыба и мясо не переводились. На берегу застрелили двух медведей, что гороховцы и туруханцы сочли хорошей приметой перед промыслами. Уже и устюжане не воротили нос от медвежатины. Только головы не соглашались держать в зимовье.
Выпал снег, покрыв землю вершка на два. Передовщик разослал во все стороны ертаулов смотреть следы. Те вскоре вернулись. Соболя они видели множество, загоняли его на деревья, легко добывали стрелой. Был здешний зверек рыжеват, но не пуган. Мех до холодов был не выходным.
Но не было радости в глазах ертаулов: вниз и вверх по реке появились тунгусы. В лесу нашли они настороженные самострелы. Как здешние кондагиры поведут себя, когда вернутся из леса олени: уйдут ли ко времени промыслов или станут мстить за обиды — оставалось только гадать.
По всему выходило, что побежденные собрали многих своих сородичей и готовились воевать с ватагой и с дружными ей одигонами хангаева племени.
* * *
На святой Руси Покров не лето, Сретенье не зима. В полночном краю два раза падал снег до бабьего лета и таял без следа. Снова отходила мошка и лютовала едва ли не по-летнему. На преподобного Сергия 1 и в добром краю зима начинается. На Тунгуске-реке на пол-аршина завалило зимовье снегом. На святой Руси коли выпадет первый снег на Сергия — ждут зиму сорок дней. Здесь на второй день пошел дождь, а среди ночи ударил мороз и сковал растаявшую слякоть.
Ранним утром Угрюмка выскочил из избы по нужде, сделал шаг, другой и заплясал между баней и сенями. И так он махал руками, так выбрасывал ноги, что ватажные диву давались, высовываясь из распахнутых дверей. Только когда молодец шлепнулся на четвереньки и пополз к избе на карачках, поняли, что пляска была невольной.
Ивашка Москвитин, посмеиваясь над дружком, лихо сиганул с порога в бахилах, подшитых лосиной кожей. Покатился с гиканьем. Не доехав сажень до бани, замахал руками, извиваясь, как змей на сковороде, заплясал и так же, на четвереньках, пополз к отхожему месту.
Смех в избах стих. Из прируба высунулся передовщик. Зевнул, поскребывая пятерней грудь, поводил босой ногой по наледи. Вытянув шею, глянул на нагородни, крикнул караульному:
— Если везде так — иди, грейся!
Он еще раз зевнул, крестя бороду, мотнул нечесаной головой, поглядел на небо, на распахнутые двери изб. Над трубой его прируба закурился дымок.
Старики стали посыпать двор золой из очага. Кто за дровами, кто в лабаз начали ходить, придерживаясь за стены. Задымили трубы в избах, начался непутевый предпраздничный день.
Передовщик велел перед Покровом чистить избы, конопатить дыры, менять постели, топить баню, всем париться и мыться.
Запас мха был в дровянике, там же лежали кучи чурок и щепок, оставшихся после строительства. За водой, за ветками для свежих постелей, за льдинами в окна надо было как-то спускаться к реке да идти в лес. Из-за бывшей оттепели прежние льдины растаяли и вывалились. В избах было темно от заткнутых окон.
Кто выворачивал чуни мехом наружу, кто плел лапти. Так и ходили к лесу и к реке. Весь день только и было разговоров: если лед покроется снегом — быть голодной зиме; не будет снега на Покров — не быть счастью и удачам. И так плохо, а эдак не лучше. И не понять промысел Божий: где гнев, где Его милость.
К вечеру ватажные, набившись в одну избу, стали молиться истово. Пели громко. И уносились их голоса в распахнутую дверь по долине реки да к высоким, ясным, холодным звездам.
— «Царица Небесная… покрой нас от всякого зла и лютых напастей; на Тя бо уповаем и, Твоего Покрова праздник чествующе, Тя величаем».
И услышаны были молитвы. В Покров к полудню лед растаял, расправился и зазеленел по-весеннему мох. А к вечеру пошел снег.
Теребили бороды кичижники