Олег Слободчиков по прозвищу пенда
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков – Заморская Русь, 7025.04kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Жил-был один батрак. Он работал на чужих полях, тем и зарабатывал себе на жизнь. Унего, 45.08kb.
- Мне хочется познакомить вас с человеком по имени Сянцзы, а по прозвищу Лото Верблюд, 2372.12kb.
- Программа VII всероссийской недели психологии образования «Машина времени», 86.98kb.
- Олег Анатольевич Усов подпись Контактное лицо: Усов Олег Анатольевич, конкурс, 1883.42kb.
- Приднестровской Молдавской Республики. Авторы, исследовав широкую нормативно-правовую, 2110.66kb.
- «Алисианс». Французский эпос, 49.02kb.
- О. В. Михайлов Михайлов Олег Васильевич, 170.11kb.
С молитвами останки сняли с кольев, освободили от чужих лат, развесив ржавые брони в том же порядке на тех же местах. Останки русских промышленных вынесли с капища и на бересте перенесли к табору. За собой добровольцы замели следы и даже заново насторожили самострел, стрела которого контузила покрученника.
Ночью возле прибранных тел поочередно сидели по трое ватажных из устюжан и холмогорцев, читая молитвы по умершим. Другие грели землю кострами и рыли могилу в мерзлоте. А после утренних молитв на восходе солнца их тела предали земле. Помянув погибших едой с питьем, промышленные прилегли отдохнуть перед дорогой. Но недолог был их сон.
Дозорные донесли передовщику, что на урыките появились пешие тунгусы, там закурились дымы. Подумав, Пенда решил не встречаться со здешними народами, но сделать вид, будто ватага их не заметила. После полудня промышленные поклонились кедровому кресту на братской могиле и с облегченными душами продолжили путь. И шли так они с редкими дневками целый месяц.
И дал им Бог дойти к Воздвиженью до благодатного места с пологим берегом, с ровным плесом реки, с густым лесом: становись и живи, воздвигнув добротный дом. И рыбы в реке было множество, и утки с гусями садились в заводях бесчисленными стаями.
Опала багровая хвоя с лиственниц. Последние желтые листья висели на черных березах. Тихие заводи и старицы реки были затянуты льдом. После полудня на таборе мылись и чистились. В ночь молились долго и благостно, надеясь здесь и зазимовать.
Едва блеснул на небе первый робкий и холодный луч осеннего солнца, хозяйским глазом оглядели промышленные окрестности. Место понравилось им пуще прежнего. И начали они праздничный день молитвами. Сначала читали Третьяк с Лукой Москвитиным, потом каждый, что знал и умел. Затем, подкрепившись едой и питьем, развели они костер повыше, запели, заплясали, веселя силы небесные и всех помогавших в пути. И так веселились до самого вечера.
Наутро передовщик разослал во все стороны дозорных. Вскоре они вернулись и доложили, что рядом, за поворотом реки, по другому берегу видны урыкит и дымы костров, слышны собаки. Подумал передовщик, посокрушался и велел впрягаться в бечевы и двигаться еще против течения.
Большинство промышленных согласились, что надо уходить. Покрученники отмолчались. Но самые вздорные из складников стали роптать, подсказывая передовщику, что можно и с тунгусами жить мирно по разным берегам реки, если их мясные да рыбные угодья не занимать. Громче всех возмущался Нехорошко Москвитин. Другие либо ворчали, либо помалкивали. А этот вошел в раж, понося и реку, и кочующие здесь народы. Да так разъярился, что стал и самого передовщика обличать во всяких злых умыслах.
Пенда терпел, сколько мог, горластого устюжанина. Потом молча схватил его за плечи и так тряхнул, что у Нехорошки головенка на кадыкастой шее мотнулась по-петушиному. Он сипло пискнул. Не поддержанный ни своими, ни покрученниками, обиженно умолк.
Пришлось по студеной воде подниматься еще с неделю. На Феклу-заревницу, еще до полудня, ертаулы увидели холм, отделенный от реки живописным заливом старого русла. Старица была скована хрустким гнущимся льдом, под которым ходили сонные непуганые рыбины.
Люди остановились, любуясь местом. Ивашка Москвитин, Угрюмка да Федотка Попов, не сговариваясь, вышли на берег и стали сбивать лед со штанин и с зипунов. Шедший следом струг холмогорцев тоже ткнулся носом в берег.
Передовщик издали увидел, как два судна пристали к берегу. Никаких знаков опасности не было. Едва с его струга стал виден холм и старица, он вытянулся на корме, упершись шестом в каменистое дно, поправил колпак, глянул на лица ватажных, зачарованно смотревших на берег, и сказал:
— К добру ли, к худу ли, но пора и зимовье ставить.
По-осеннему зябко светило солнце. В дымке невысоко над берегом катилось оно к закату дня, и принимала его на ночь заря темная, вечерняя. Через неделю-другую подходила пора обустраивать станы, сечь кулемники. По всем приметам, надо было готовиться к зиме, запасаться мясным и рыбным припасом.
Как принято на Святой Руси со времен стародавних, стали промышленные в круг и, помолясь Господу Вседержителю, да Святой Троице, да Пречистой Богородице, да Николе-чудотворцу и всем святым, единогласно решили тут и зимовать.
Передовщик взошел на холм и осмотрел окрестности взором воина. Сняв колпак, поднял над головой нагрудный кедровый крест в треть аршина, обошел вершину холма, где быть стенам зимовья. Призывая в помощь Духа Святого на доброе дело, промышленные запели: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…»
* * *
Ертаулы ходили в разные стороны, но следов здешних кочевых народов не заметили. И все равно зимовье строили с опаской: среди бела дня выставляли секреты, хотя рук не хватало. А день стал короток. Поздно гасли на небе звезды частые. Едва не до полудня занималась над урманом заря дальняя. Ненадолго являло себя тусклое солнце. Работать начинали затемно, затемно расходились для отдыха. Будто праздника, ждали очереди в дневной караул или на рыбный промысел, на добычу зверя и птицы. Там и отдыхали от трудов.
Бывальцы из туруханских покрученников уверяли, что такие предосторожности напрасны: пока не померзли грибы — олени разбегаются по тайге и тунгусы живут оседло там, где их застает осень. Пенда все советы выслушивал со вниманием, оглаживал отросшую бороду, но людей в дневные секреты посылал. Никто не видел даже следов чудных зверей, чьи кости то и дело находили у реки, но передовщик держал наготове крепостное ружьецо, в зелейник которого набивалось пороха, как в добрую пушку.
К Покрову ватажные успели срубить, накрыть драньем избу и баню. То и дело выпадал снег на вершок и больше, но долго на мхах не держался. На Покров же повалил он густо, покрывая прошлые грехи и страсти. Чтобы поставить частокол, пришлось разгребать сугробы. Засвистел ветер, замела пурга, и пришла ранняя зима — хозяйка полуночных стран.
Между избой, баней и лабазом промышленные поставили частокол с бойницами и крытый берестой навес, чтобы всегда иметь под рукой запас сухих дров. Печи сложили из речного камня, обмазав их глиной. Трубу из избы вывели по-промышленному. Закрыв проемы дверей кожами, втиснулись все разом в сырое жило, пропели молитвы на вхождение в новый дом, на освящение его, трижды окропили углы и все отверстия святой водой, а после того радостно затопили печь. И потянулся дымок из трубы, наполняя сырой сруб теплом и запахом жилья.
Вечером в жарко натопленной избе Лука Москвитин с наговором выпустил из ларца засидевшегося домового. Тот стал осваиваться, наводя свой порядок: потрескивал венцами стен, перебирал дранье на кровле.
Молодой месяц народился рогами вверх — к снегам. Но только пуще приморозило. По всем приметам, после Покрова сделалось нечисти под землей тесней, чем промышленным в избе. От лютой злобы полезла она наружу, завыла и закружилась вихрями. Мороз, что железо рвет и птицу на лету бьет, заскакал по ельникам, по березникам да по сырым борам. Холод не любит голод. А мужику что деется — бежит да греется. Припадет к горячей печи, пожует скоромного да жирного — и снова за дело.
Еды было в достатке. За малый срок набили ватажные рыбный и мясной припас, наморозили его корзинами. Дичи поблизости было множество. Сидя возле огня, радовались крову и достатку. Думали, жизнь вскоре станет легче — и будет время отдохнуть. А пока готовились к промыслам. Чуницы наряду с общими работами делали себе нарты и лыжи.
Едва утихла пурга и окреп снег, передовщик послал две туруханские чуницы разведать места промыслов на два дня пути вверх и вниз по реке да по притокам. Наказал строго: с тунгусами не ссориться и аманат не брать, чтобы здешние народы не гневить. А еще велел, идучи по льду, высматривать полыньи и, где надобно выходить на сушу, там по берегу идти с опаской, чтобы не попасть под тунгусский самострел.
Покрученники ушли с панягами 1 за спинами. К ним были приторочены кожаные мешки с четырехдневным хлебным и квасным припасом. Взяли они тяжелые пищали, топоры, свинец и порох.
Зимовейщикам же велел передовщик готовить лыжи и нарты. Указывал, кому распускать осиновые чурки на дранье, кому парить и гнуть концы. Сам же с Угрюмкой и с Третьяком собирал двухкопыльные нарты, крепил их клеем, сваренным из рыбьих костей.
Туруханцы вернулись на пятый день, когда в зимовье и двери были навешаны, и нары с полатями выстелены сухим мхом. Они попарились в бане, отдохнули и доложили собравшимся, что поблизости тунгусы не промышляют. Из прошлых лет им известно было, что здешние мужики считают для себя достойным делом только охоту на крупного зверя. Пушнину у них добывают дети да девки с собаками и с луками. Всякие ловушки у здешних народов презираются.
Видели посланные диких в дне пути ниже по реке. С разных берегов реки махали друг другу руками без всякой вражды.
Туруханцы принесли в зимовье пару белок да пару соболей, добытых в разных местах. Промышленные осмотрели их и решили, что пушной зверь уже вылинял: пора рубить станы, тропить ухожья и сечь кулемники.
Сход проходил шумно, с незлобливыми спорами. Вверх по ручью, впадавшему в реку возле зимовья, желали промышлять сразу три чуницы. Передовщик велел спорящим атаманам бросить жребий. И вышло старым Луке Москвитину с братом Гюргием и с племянником да Алексе Шелковникову с сыном промышлять по тому ручью до его верховий. Все сошлись на том, что места промыслов поделены справедливо.
Холмогорцы взяли в свою чуницу Третьяка. Ни одна из чуниц не приняла Вахромейку Свиста, туруханского «лешего», хотя ничего плохого о нем никто сказать не мог. Ручавшийся за него передовщик вынужден был оставить толмача при себе.
Угрюмка тоже остался в зимовье. Не звал никто и Табаньку. Тот и не хотел в чуницы: хозяйничал по избе, кашеварил, квашню творил и пек хлеб, со знанием дела, со страстью проращивал солод на пиво. Так сама собой сложилась чуница зимовейщиков.
Но выйти в намеченный срок на обустройство станов ни одной из чуниц не удалось. Во время последних сборов в тесовые ворота зимовья на вершок воткнулась длинная стрела, исчерченная причудливыми знаками. На ней был железный наконечник, кованный для войны и человекоубийства.
Пускалась стрела с дальнего расстояния из большого тунгусского лука, склеенного рыбным клеем из разных пластин 1. Такие луки высоко ценились среди промышленных. Били они дальше пищали и пробивали легкие брони.
Передовщик осмотрел принесенную стрелу и передал ее другим. Вахромейка Свист, непонятно к чему посмеиваясь, сказал:
— В самый раз для тунгусов война. Олени из тайги вернулись. На мясного зверя идти рано, а дружные роды уже собираются для промыслов.
— Навел Бог за грехи наши! — крестились устюжане с холмогорцами, выглядывая из-за тына.
С холма, на котором было поставлено зимовье, виднелись скрывавшиеся за деревьями люди. Их было человек до ста. Многие вооружены боевыми луками в рост человека и пальмами 2.
Стряхнув с жупана налипшие стружки, Пенда бросил на нары суконную шапку и надел войлочный колпак. Сбив его на ухо, сразу исполнился ратного духа. Перепоясав чресла саблей, он и вовсе помолодел, как боевой конь, вдыхающий запах пороховой гари. Стал похаживать вдоль частокола, высматривая воинские приготовления в противном лагере. Велел, чтобы промышленные зарядили все пищали и длинноствольное крепостное ружье. Наказал держать под рукой тлеющий трут. Едкий дымок — предвестник боя и крови — заклубился под кровлей навеса.
— Откуда их столько разом? До снега больше пятерых не доводилось видеть, — опасливо выглядывая из-за частокола, ругался Нехорошко.
— Время такое! — опять с глупым смешком подсказал Вахромейка. Он был рассеян, бестолково суетился и часто отвечал невпопад.
— И долго так простоять могут?
— С месяц на рыбном корме простоят! Сейчас подледный лов хорош. Дольше не выдержат, разбредутся по промыслам. Иначе к морозам без мясного припаса останутся, оленей друг у друга красть будут, меж собой воевать.
— Можно и отсидеться! — молодецки глянул на притихших промышленных передовщик Пенда. — А можно и удивление здешним землям устроить, чтобы старые рассказывали, а молодые помнили! — рассмеялся, скаля белые зубы в заиндевелой бороде. — Мы не на обиды рождены!
Не голодал, не изнурял себя казак в нынешней промысловой жизни, а вот пьянящего возбуждения перед боем ему порой не хватало.
— Можно! — повторил, оглядывая тунгусский табор. — Да нам ведь промышлять надо.
Его бодрый голос, удаль передались приунывшим людям. Устюжанские да холмогорские складники, повеселев, стали угодливо посмеиваться и пошучивать:
— Запремся в осаде. Отоспимся впрок.
— Некогда отсыпаться! — сверкнул глазами Пенда. — Что ж! Может, так и лучше. Не мы первыми мир нарушили — за нами право наладить его, как умеем.
Еще несколько стрел, гулко задребезжав, воткнулись в стены избы и в частокол.
— Попугивают! — усмехнулся передовщик, цепким взглядом высматривая, что делается в лесу. — На приступ пойдут! Но не сейчас. Ночью!
За деревьями гулко звучал бубен. Над лесом поднялись дымы костров. Тунгусы начали камлание, призывая на помощь духов. Передовщику удалось высмотреть шамана, который был строен, как удалой стрелец, и на голову выше всех своих сородичей. Одет он был в оленную парку, сверх всякой меры обвешанную какими-то побрякушками. Черные длинные волосы лежали распущенными по плечам. По тому, как толпились возле него сородичи, как кидались на помощь, нетрудно было догадаться, что шаман был не из простых, но почитался среди многих родов.
— Вон того, с камом, — указал на шамана Третьяку, — надо зааманатить 1. Выбери верных помощников, кого знаешь, и с Богом. — Кивнув за плечо, пробормотал тише: — Возьми-ка с собой и Угрюмку.
— До аманатов ли? — слезливо простонал суетившийся Табанька — Живыми бы дал Бог уйти!
— После всех мытарств вернуться с голым задом к жене и христарадничать… Спаси Господи! — прошипел Нехорошко, вытягивая тонкую кадыкастую шею.
Как и предполагал передовщик, ночью тунгусы подкрались к стенам зимовья. Только начали раздувать принесенный огонь, чтобы поджечь пучки сухой травы, смоченные в жире, из-за частокола прогрохотал залп. Душное облако порохового дыма рассеялось. На снегу корчились и уползали ранеными до десятка нападавших. Остальные бежали к лесу. Добивать упавших передовщик не велел и не препятствовал сородичам подобрать их.
— Это вам игрушка первая, не последняя! — захохотал, до пояса высунувшись из-за частокола. — Это мы только ружья почистили. Иным вас попотчевать нечем. Дело наше осадное!
На повторную ночную вылазку тунгусы не решились.
Небо было чистым. День обещал быть ясным. Едва забрезжил рассвет, по наказу передовщика промышленные поставили на нарты щит из полубревен и, скрываясь за ним, скатились по снегу к самому табору. Из-за своей многочисленности тунгусы даже не выставили караула и были подняты врасплох.
Третьяк с саблей в руке, с полуаршинным кедровым крестом во всю грудь, распоряжался вылазкой. С ним был Угрюмка. Взял он в помощники молодого Семейку Шелковникова, Луку и Ивашку Москвитиных, Федотку Попова да чуницу туруханских покрученников.
С пронзительными воплями, с посвистом промышленные выскочили из-за щита в нескольких шагах от островерхих чумов и тлеющих костров. Размахивая топорами, кинулись на сонных воинов. Те, побросав громоздкие луки, схватились за рогатины. Раздались лязг железа, хруст черенков, крики и ругань.
Третьяк с молодыми промышленными в общей сече не участвовал. Под прикрытием туруханцев он прорвался в середину табора к шалашу шамана, возле которого стояла пальма, пышно украшенная перьями. Что произошло потом, сами молодые промышленные вспоминали с трудом, расспрашивая видевших их со стороны.
Из шалаша выскочил шаман. Он не схватился за оружие, не бросился в лес, но вытянулся, как тарбаган у норки, и стал пристально глядеть на окруживших большими, черными глазами. Угрюмка, встретив тот блестящий взгляд, спокойный и строгий, почувствовал, что ноги у него подгибаются, как во сне, а руки, обессилев, едва удерживают виснувший топор. Он заставлял себя бежать, но едва шевелился.
Оцепенение прошло так же неожиданно, как и наступило. Словно проснувшись, он резво кинулся к шаманскому шалашу, чтобы перехватить пальму. Шаман же упал навзничь, не сгибая колен. «Убили!» — испугался Угрюмка, помня строгий наказ передовщика.
Он отбил топором чью-то рогатину, огрел по спине обухом тунгуса в собольей шубе. Подскочил к шаману. Тот лежал на снегу, вращая дурными глазами. Федотка с Третьяком вязали ему руки.
Едва они подхватили под руки знатного пленника, раздался залп. Пенда, размахивая саблей на частоколе, кричал, чтобы все возвращались. Промышленные укрылись за щитом на нарте и поволокли его в гору, к зимовью. Из-за частокола раздался новый залп.
— А это вам игрушка вторая! — с посвистом и с гиканьем крикнул обескураженным тунгусам Пенда и с такой яростью закрутил саблю, что отбил несколько пущенных в него стрел.
Ворота распахнулись, впустив своих, и затворились, накрепко заложенные березовым брусом. На таборе же началась суматоха. Убитых среди промышленных не было. Двое были ранены, но могли ходить. Среди них опять оказался неудачливый бывший архангельский купец. Шаман пришел в себя уже за воротами. Были взяты в плен еще два тунгуса. Табор, потрясенный дерзкой вылазкой, стал осыпать зимовье стрелами.
Возбужденные боем, промышленные смеялись и громко рассказывали о пережитом, не обращая внимания на стоны раненых. Угрюмка ошалело таращил глаза, мотал головой, пытаясь понять, что же с ним было.
— Я к шаману — вот он! — весело лопотал кому-то Ивашка Москвитин. — Тот зенки вылупил — чую, чарует, ведьмак. Я за крест… Слышу, Третьяк в голос — «Отче наш…». Я — ну подпевать! И Федотка. Прибыло сил. А шаман — брык оземь.
— У меня ноги будто в болоте вязли, — удивляясь, выкрикивал Федотка. — И расслабление…
Третьяк да туруханские бывальцы посмеивались над молодежью. Обстоятельно поучали:
— Узнаешь в бою чародея, саблей не маши — пустое дело. Читай «Отче наш…», «Троицу» — колдунишек молитва Господня с ног валит.
Пленные сидели в невыстывшей бане с безразличными лицами. Им развязали руки, возле двери поставили караульного. Побитым туруханцам помогли раздеться, очистили их кровоточившие раны, приложили целебные травы, посыпали золой и перевязали.
Ватажные собрались в избе, стали усердно молиться на иконы в красном углу. И уповали не только на Господа и Его Пречистую Матерь, но всех святых на помощь призывали, говоря: «Вы, Божьи угодники, помолитесь и помогите нам против нечестивых, и покорите нам непокорных, и уймите врагов наших, и укротите этих неукротимых, да побегут они, никем не преследуемы: не от многих воинов победа бывает, но от Бога свыше!»
Обильно подкрепившись хлебом, квасом, рыбой и мясом в скоромный день, все, кроме раненых и пленных, были радостны и беспечны.
Пенда сделал, что хотел, — взял заложников. Теперь нужно было выждать и узнать, стоят ли пленники того, чтобы их кормить и охранять. Аманацких цепей было только две. Держать третьего в колодках — вдруг помрет!? Это новые заботы вместо промыслов.
К вечеру опечаленный тунгусский табор оживился. К зимовью направились трое посыльных. Не доходя до стен сотни шагов, они воткнули в мерзлую землю рогатины и смело пошли к воротам.
Встречать их ватажный сход отправил Луку Москвитина с Вахромейкой Свистом. Третьим пошел Федотка Попов, брат главного холмогорского пайщика. Оружия они не взяли, зная, что находятся под прикрытием своих пищалей.
Остановившись в пяти шагах друг от друга, послы начали переговоры. Трое гостей предложили себя аманатами вместо шамана и дарили в знак примирения соболью шубу. О двух других плененных они не упоминали.
Из того, как говорил с послами Вахромейка, Лука с Федоткой поняли, что толмач он плохонький, понимает с пятого на десятое и толмачит ненамного лучше иных туруханцев. Припомнили, что Вахромейка никогда не похвалялся, будто он хороший толмач. По туруханским обычаям, толмача в ватагу меньше чем за полную ужину не нанимали. Этот пошел покрученником.
Восчувствовав себя послом, Лука Москвитин встал фертом, подражая голосу и манерам пославшего его передовщика, выдержал паузу, заломил бровь и пригласил послов в зимовье. Вахромейка и Федотка, каждый по-своему, повторили приглашение.
Тунгусы безбоязненно пошли за ними, не выказывая недоверия. У ворот зимовья их обыскали и провели в избу. Сюда же были приведены из бани пленники. Всех усадили за стол и выставили щедрое угощение.
Поев вареного мяса и порсы, попробовав хлеб, послы снова заталдычили о своем и без толмача понятном деле. Вахромейка и другие туруханские бывальцы, знавшие по нескольку тунгусских слов, стали переводить. Шаман сидел молча, с гордым видом, не прикасаясь к еде.
К расспросам приступил сам передовщик, Пантелей Пенда. На вопрос, зачем тунгусы напали на промышленных, те ответили, что они уже платили ясак царю, чтобы тот их защищал. Некоторые роды сверх того давали подарки жившим в низовьях. Теперь те говорят, что платить ясак надо вам.
— Несправедливо! Два раза платить ясак они не желают! — чисто перевел туруханский бывалец.
— Вона! — раздался возмущенный крик Нехорошки. — Гороховские берут на себя, а на нас наводят смуту.
Подумав, передовщик сказал ласково:
— Добрый русский царь два раза ясак с подданных не берет. Только один раз в год. — И показал перст. — Всех дающих ему ясак защищает от врагов, справедливо судит и дает подарки верным.
По возмущенному гулу в избе тунгусы поняли, что «лучи»