Олег Слободчиков по прозвищу пенда
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков – Заморская Русь, 7025.04kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Жил-был один батрак. Он работал на чужих полях, тем и зарабатывал себе на жизнь. Унего, 45.08kb.
- Мне хочется познакомить вас с человеком по имени Сянцзы, а по прозвищу Лото Верблюд, 2372.12kb.
- Программа VII всероссийской недели психологии образования «Машина времени», 86.98kb.
- Олег Анатольевич Усов подпись Контактное лицо: Усов Олег Анатольевич, конкурс, 1883.42kb.
- Приднестровской Молдавской Республики. Авторы, исследовав широкую нормативно-правовую, 2110.66kb.
- «Алисианс». Французский эпос, 49.02kb.
- О. В. Михайлов Михайлов Олег Васильевич, 170.11kb.
— Сидячие роды здесь есть? — спросил Пенда, потряхивая флягой.
— Их не понять! — подал голос второй промышленный с обгорелым носом. Рассеивалась хмельная муть в его взгляде, глаза с жадностью смотрели на флягу. Прежней хмурости уж не было, но появлялась на лице горемычная тоска от недопития. — Сегодня гарагиры живут, завтра — молчаги или хангаи. Тунгусы подолгу на одном месте не сидят…
— Воевода велел вызнать, где какие роды кочуют и кто в них главные люди. Вы со здешними людишками встречаетесь. Сказывают, торгуете.
— Кунаков уж завели, — насмешливо встрял Табанька, вытирая сухим мхом мокрые ступни со вздувшимися жилами. — Столь лет на одном месте не промышляют…
Гороховцы настороженно зыркнули в сторону разговорившегося промышленного. Глаза Табаньки с горючей тоской постреливали на флягу. И эту его тоску гороховцы поняли, заговорили теплей. Старший стал обстоятельно рассказывать:
— Прошлый год на устье приходили четверо мужиков тектеева рода, сентеевых — семеро. Двое когойцев возле зимовья ночевали, а за ворота не пошли. Гиргиров было девять мужиков, и лиргилов пятерых встречали… Этот год гиргиры опять были на урыките. Вдруг и сейчас стоят. Один сентей был — оленей потерял. Молчаги — двое были… Гарагиры с молчагами чаще на устье живут. Больше сказать о тунгусах нечего.
— Если их так мало, что же боитесь дальше капища ходить? — допытывался Пенда.
Снова заговорил промышленный в рысьей шапке:
— Мало их, пока у нас мир. Как не мир — так сотня соберется с большими клееными луками. Голов высунуть из-за острожин не дадут.
— Стреляют метко! — хмыкнул в сивую бороду другой и добавил: — Стрелы у них — лося насквозь пробивают, им наши брони — не брони. — Оговорившись про брони, он помолчал и продолжил: — У нас с ними уговор — до урыкита промышляем, дальше не ходим. Тут они наши кулемники не портят и самострелов не ставят. Без того у них никак нельзя. С осени самострелов понаставлено — шагу не ступить!
— Станете аманатить — врагов наживете! — прогнусавил второй. — Без тунгуса в тайгу пойдете — под самострелы их попадете… Толмач-то у вас есть?
— Есть и толмач! — браво ответил Пенда и обернулся к Вахромейке, тихонечко сидевшему на корме. И показалось передовщику, что у того опустились плечи, опасливо ссутулилась спина от взглядов и внимания. Он едва обернулся и неохотно кивнул из-за плеча. Зимовейщики же смутились вдруг. Или невольное удивление на миг отразилось в их глазах
Передовщик отметил все это про себя. Но он был занят другими мыслями и задал сидельцам коварный вопрос:
— Если договорились о мире, то с кем-то договаривались. С какими-то родами, с их главными мужиками?
Длиннобородый опять растерялся, но тут же выкрутился:
— Оттого и стоим, что каждый год с поклоном ходим то к одним, то к другим… С кем ни договоришься из гарагиров или молчагов, о том другие роды знают. А все равно: то кулемники забьют, то шалаши спалят… Всяко бывает.
Как ни исхитрялся Пенда расспрашивать о родах и местах их кочевий, о главных мужиках, гороховские промышленные отвечали путано. Сами не понимали, какие роды с каким племенем связаны и кто в них князцы. По их понятиям тунгусы жили вольно, не почитая никакой власти, даже богов своих не очень-то уважали. Поклонялись скалам, рекам, причудливым деревьям, им творили требы 1.
О том, с кем гороховцы в хороших отношениях, они также отвечали уклончиво. Что до воровского ясака, так над обвинениями воеводы смеялись — дескать, одаривают тунгусов каждый год, чтобы жить в мире. Разговор сам собой прекратился. Ватажные, едва подсохшие на неярком осеннем солнце, раздраженно задвигались, собираясь продолжить поход. Комары вились над стругами черной гудящей тучей. Гороховский промышленный, тот, что больше помалкивал и сопел, напомнил сиплым обиженным голосом:
— Пора бы и по второй чарке налить!
— А вторую нальем, когда вы к нам гостями придете! — язвительно посмеялся передовщик. Это была месть за негостеприимство. — И в бане попарим, и накормим, и спать уложим! У нас все по-людски, по-христиански!
Гороховец в рысьей шапке угрюмо сверкнул глазами и засопел громче прежнего.
Крутые берега реки порой сжимали русло так, что нельзя было пройти возле берега, проталкиваясь против сильного течения шестами. Если река разливалась, вырвавшись из теснин, добрая половина ватаги была мокрой по самую грудь: то прижимы, называемые щеками, обходили по пояс в воде, то нависшую над водой непролазную чащобу. Едва начинало припекать солнце, тучи мошки набрасывались на идущих. Едва заходило оно за тучи или за увалы из сырого леса, вылетали комары.
Промышленные привычно ругали бурлацкую долю. Те, что на бечеве, и те, что в стругах, одинаково остервенело отбивались от гнуса. На коротких привалах злорадно мечтали о морозе, который прибьет всю гудящую, кровососущую рать.
Не прошло и недели, как прежний плес и пережитые труды поминали добрым словом. Стало еще хуже. Даже передовщик намокал так, что с шапки текло. Самые сварливые из промышленных, Тугарин и Нехорошко с Табанькой, побаиваясь ругать здешнюю страну-Енисею, чтобы не накликать худшего, вспоминали сплав по Тазу да по Турухану как милость Божью.
Бывало, ертаульная молодежь едва держалась на ногах от усталости. Старики к вечеру едва волоклись в холодной воде. Но, будто в насмешку, конопатый юнец Семейка Шелковников вскарабкается на валун, вывалившийся из берега, присвистнет, гикнет и давай плясать.
— Чему радуешься, недоумок? — заворчат бурлаки, едва не до слез огорченные новым препятствием. Но, поглядывая на молодежь, лицами посветлеют, вроде и сил прибудет.
Место для табора было самым неподходящим. Берег крут, течение сильное. Но передовщик наказал становиться на ночлег. Пришлось разложить костры на косогоре, в ямах от вывернутых корней.
Чуницы стали готовиться к ужину и ночлегу. Вдруг закричали, залязгали топорами и котлами с верховий табора. Это к кострам выскочил медведь. Он подошел к огню так близко, что кто-то из туруханских покрученников, как вспоминали после, подпалил его головешкой.
Вахромейка Свист, босой, сушился у костра. Вскочил, увидев медведя, визгливо закричал, размахивая руками:
— Что пришел? Иди себе своей дорогой! Тебе же совсем в другую сторону надо!
Медведь его понял и послушал. Направился к другому костру. Кто вставлял тесак в ствол пищали, кто зажигал фитиль, иной размахивал пылавшей головешкой. Полуголый Табанька, подвывая от страха, взялся было торопливо натягивать мокрые штаны. Запутался в них, упал едва не к самым медвежьим лапам и так засрамословил, дрыгая голыми ногами, что зверь, смутившись, отошел от табора, не наделав вреда.
Туруханцы уверяли потом, что здешние медведи сговорчивы, но понимают только по-тунгусски. Вахромейка признался, что от страха забыл здешний язык. Табанька, придя в себя, стал похваляться: медведь — зверь стыдливый, срамословия не терпит. А орал-де он не от страха, но нарочито.
Все произошло так быстро, что никто не успел выстрелить из пищали или мушкета.
— Похоже, нам на роду писано только с такими бабами спать в обнимку, — передовщик защипнул фитиль, вздохнул, вспомнив Маланью. Велел двоим держать ружья наготове, другим вставить в стволы тесаки. А всем — посматривать вокруг.
Туруханские покрученники все посмеивались над Табанькой и уверяли, что здешние медведи по-русски даже срамословия не понимают.
Старый Лука Москвитин окликнул молодежь к ужину. Те на склоне выше табора валили сухостой на костры. Сенька с Угрюмкой уже подходили, волоча лесину. Федотка с Ивашкой стучали топорами, обрубая сучья. Возле костров опять закричали, зазвенели котлами, гулко ухнула пищаль.
Смеркалось, с горы уже не видно было, что там на таборе. По шуму молодые догадались, что к кострам опять пожаловал медведь. Зверя в этих местах видели так часто, что промышленным казалось, будто тут одни медведи и живут. Сенька с Угрюмкой дождались товарищей и вышли к кострам вместе.
Пенда распорядился поставить по склону теперь уже четверых промышленных с огненным боем и сторожить подходы к табору. Светлячками тлели в ночи фитили на их пищалях. Молодых позвали к самому большому и жаркому костру. Они сбросили сырую одежду и стали сушиться.
Присесть было негде. От усталости ныли натруженные ноги. Топорами и ножами промышленные откапывали углубления в склоне, чтобы прилечь. Под мхом земли было на пол-аршина, затем железо скоблило по камням или по льду.
Подкрепившись едой и питьем, просушившись, люди стали устраиваться на ночлег: кто навалился на поваленный ствол дерева, кто привязывал себя к коряге кушаком. До половины ватажных ушли ночевать в струги.
В монотонном гуле реки что-то менялось. Передовщик лежал под иссохшим деревом недалеко от попыхивавшего костра. Прислушивался к звукам ночи. Низкие тучи ползали по небу, гася тусклый свет звезд. Явно послышался треск стволов и хруст веток, но караульные молчали. Перекрестившись, Пенда придвинул пищаль со вставленным в ствол тесаком, нащупал саблю. Впервые, верная и привычная с юных лет, она показалась ему бесполезной.
Снизу раздались хруст и скрежет. Это рядом со стругом проплыл комель лиственницы. Затем топляк хлестнул ветками по смоленому борту. Другой струг тряхнуло от удара. Где-то закричали. Один из стругов накренило и стало выдавливать на крутой берег.
Похватав из костров головешки, наспех вырубив жерди, люди, в чем были застигнуты, высыпали к воде. Кто-то, оступившись, уже бултыхался в реке. Отталкивая жердями плывущие деревья, ватажные громко ругали здешнего водяного дедушку.
Вскоре лес пронесло. Снова все затихло, только слышно было, как плещет и клокочет волна на перекатах у камней. Постояв без дела, настороженно высвечивая факелами берег, кто-то облегченно вздохнул:
— Слава Богу! Отбились!
— Вроде все целы и все добро на месте!
Еще две лесины проплыли вдали от берега. Дальше, сколько виднелось в сумеречной ночи и при свете костров, была гладь.
— Поспим, пока гнус не поднимет, — громко зевнул Лука Москвитин.
Тут все заметили, что в ночи похолодало, да так, что пар шел изо рта. А комаров не слышно. На таборе опять запылали костры. Иные снова сушились. Кому повезло остаться сухим — укладывались, зевая и крестясь.
— Ведмедей бы леший не привел! — ворчали сонно.
Непогодой не пахло. Но среди ночи погасли последние звезды, а на рассвете над табором закружился снег. Вот и кончилось здешнее лето.
Снег пошел гуще. Из-под коряги, где устроился передовщик, укрывшись шубным кафтаном, струйкой курился пар. Услышав возню у костра, Пенда высунул голову. На него в упор смотрел Лука Москвитин. Он раздул костер, зябко кутался в кафтан и хрипло посмеивался:
— Воровское отродье: ни холод, ни голод, ни гнус — все вам, казакам, нипочем.
Передовщик чувствовал себя отдохнувшим. Под корягой, где он устроился, было сухо.
Подкрепившись едой и питьем, ватажные разобрали шесты и бечевы, отвязали струги. Кружился снег. Тошно и зябко было лезть в стылую черную воду.
— «Отче Никола, моли Бога о нас!» — пропел звонким голосом Третьяк. Ертаулы повеселели и потянули струг против течения.
— «К чудному заступлению твоему притекаем, — зашлепали густо смазанные дегтем бахилы по самому краю у воды. — Радуйся, плавающих посреде пучин добрый кормчий».
Скорый в бедах заступник путешествующим и плавающим не бросил молящихся. Вскоре снег прекратился, засияло солнце. Мох быстро впитал в себя остатки влаги, душно запарил. Пар пошел от одежды. И вот уж появился мельтешащий рой, послышался первый гулкий шлепок по щеке:
— Объявились, кровососы!
На Успенье прошли мимо большого притока с левого берега. По словам гороховцев, здесь кончались их промысловые угодья. Дымов и чумов на берегу не было. Передовщик послал Вахромейку Свиста, а с ним Луку Москвитина да Алексу Шелковникова с сыном посмотреть, нет ли поблизости урыкита. Те обошли пологий берег и вернулись, никого не встретив. Но следы от костров и летников были. Тунгусы ушли за день до прихода промышленных.
Дальше простирались земли немирных народов, где, по слухам, бесследно пропала тобольская ватага. Низкое осеннее солнце, едва поднявшись над рекой, уже клонилось к западу: не слепило глаз, не грело и отбрасывало длинные тени до самого стрежня реки. Из-за гор, из тундры черными стаями пролетели птицы в теплые полуденные края. Били крылами о дремучий лес, вскрикивали гулко и печально. На восточной стороне, среди увалов, покрытых тайгой, виднелся и радовал глаз ровный плес. Берег издали выглядел ровным, манил и поторапливал. Казалось промышленным, что вдоль него можно пройти шестами, а по нему — не замочив ног.
Пока ватажные отдыхали возле стругов, нелегкая унесла Семейку Шелковникова к яру. Он испуганно завопил оттуда, махая руками. Первыми к нему подбежали молодые. Глядя на них, потянулись и ватажные. Из глины и окатыша торчал остов рогатой бычьей головы. Самый большой из виденных на Руси быков был теленочком по сравнению с этой башкой. Меж рогами — аршин, да каждый рог не меньше.
Тугарин, глядя на череп, крестился и удивленно срамословил:
— Такого только пушкой валить… Куда с нашими-то мушкетиками.
Вскрикнул Федотка. В двадцати шагах нашел другое торчащее из яра страшилище, у которого одна башка была с доброго быка, а зубы в пол-аршина.
— Уй! — заскулил Табанька. — Куда нас тайгун ведет?
Вяло заспорили туруханцы, что в здешних местах много костей древних зверей, которых живыми никто не видел и тунгусы про них не сказывали.
Нехорошко, глядя на те кости, только почесывал трясущуюся бороденку. От удивления или от страха исступленно бормотал:
— Оп-тыть! Вот жа… Оп-тыть!
Передовщик внимательно осмотрел кости и заявил, что они древние.
— Где же — древние? — вскрикнул Нехорошко, указывая пальцем на зубатое чудище. — Вона шерсть и кожа! — Кадык по тощей шее дергался вверх-вниз.
Пенда принес горящий сук от костра. И сколько он не жег рог, предлагая принюхаться, запаха паленых костей не было. Шерсть пованивала, как обычно. Не убедил испуганных. Вернулись к стругам, стали думать, как дальше жить.
— Не возвращаться же! — крестился Лука Москвитин.
Табанька, поскуливая, стал напоминать, что воевода велел с гороховскими промышлять. Его не услышали.
Помолясь соборно Господу Вседержителю, да Пречистой Его Матери, да Николе-чудотворцу, да всем святым своим заступникам, ватажные разобрали бечевы с шестами и двинулись дальше.
И гнус на Успенье не был назойлив, и тишь была другой — манящей. Оттого, что впереди расстилались неведомые земли, дышалось привольней. И жутковато было входить в тот мир. Посматривали промышленные вокруг настороженно, оружие держали под рукой.
Почти до сумерек поднималась ватага, не встречая преград. К вечеру люди едва плелись от усталости, но радовались и благодарили Пречистую Матерь Бога нашего за помощь явную. И медведи не донимали, и в сумерках уже вышли на пологий берег, где можно было с удобством поставить табор и заночевать. А ведь ворчали иные и пророчили, что на Успенье работать грех. Передовщик, поторапливая к местам промыслов, взял тот грех на себя.
Ертаульный струг остановился, приткнувшись носом к суше. Бурлаки присели на поскрипывавший от сухости мох, на иссохшую, вросшую в землю лесину. Лука Москвитин обернулся к передовщику. Тот пронзительно свистнул и махнул рукой. Ертаулы стали вытаскивать струг на берег. Пенда сошел со струга с ликом Богородицы и обнес будущий ночлег.
«Не отступим, Владычице, от Тебе: Твоя бо рабы спасаеши присно от всяких лютых» — пропели усталые люди и стали крепить суда. Передовщик указывал, кому готовить дрова для костров, кому драть кору и хвою на постели.
На другой день до полудня вышли к луке реки, огибавшей скалистый холм. На нем торчали старые, скрученные ветрами, иссохшие на корню деревья. И не было на них ни одной живой ветки. Но издали виднелись полощущие на ветру лоскуты шкурок, которыми было обвешано самое толстое и причудливое дерево, похожее на великого горбуна.
— Капище! — шестом указал передовщику Лука Москвитин. Тот дал знак остановиться против холма. Вахромейка, волочивший последний струг, опасливо глянул на иссохший лес, огляделся по сторонам, почесал зад под мокрыми, липкими кожаными штанами. Пожал плечами: капище — оно и есть капище.
Вскоре в одном месте собралась вся ватага. Промышленные заспорили — пройти мимо, прочитав молитвы от осквернения, или заглянуть? Всегда неунывающий и неусердный в вере Вахромейка вдруг стал корить всех ересью и богохульством. Извилистый, улыбчивый, начал он насмешливо запугивать тунгусами, которые не простят самовольного посещения капища. А предостерегая, с чего-то так озлобился, что гладкое лицо покривилось.
— Отслужим молебен и пройдем мимо! — удивленно зароптали набожные устюжане с холмогорцами. Молодежь помалкивала. Помалкивал и сибирский бывалец Лука Москвитин.
— Надо хоть издали осмотреть! — говорили туруханские покрученники, знавшие тунгусские нравы. — Бросим болванам по рыбине да лоскут какой — здешние тайгуны будут нас миловать. А где самострелы стоят — разберемся… Вдруг след пропавшей тобольской ватаги найдем.
Передовщик думал долго, строго поглядывая то на одних, то на других. И скверниться боялся, и гневить здешнюю нечисть не хотел, и о выгоде купцов да складников радел, и воеводское наставление исполнить хотел — вызнать все о здешних народах. А больше всего не понравился ему Вахромейка. Прежде был ленив и равнодушен до всяких споров, а тут вдруг разъярился. Пристально всматривался в его лицо Пантелей Пенда, стараясь как-то растолковать себе его вздорную горячность и незамечаемую прежде набожность. А тот уже приветливо помалкивал с кривящейся, неловкой улыбкой.
И велел передовщик — пусть назовутся трое добровольцев из туруханских покрученников. Дал им две пищали да добрый боевой лук. Наставил: крадучись, с опаской великой, чтобы не попасть ни под самострел, ни в ловчую яму, сходить к болванам и выведать, какие они из себя и какому племени могут принадлежать.
И вызвался идти Третьяк. С ним назвались трое туруханских бывальцев, много лет промышлявших возле тунгусов. Среди них — разорившийся архангельский купец.
Ватажные добровольцев благословили, вынесли на берег все лики, складни и обещали молиться непрерывно. Пенда велел запалить пищали с мушкетами и занять круговую оборону, укрывшись за стругами и деревьями.
Доброхоты ушли. Ватажные, молясь и поглядывая вокруг, прислушивались, готовые в любой миг идти на помощь. Вернулись посланные скоро. Трое без шапок шли в полный рост, другого, мотавшего головой архангельца, вели под руки. Фитили были погашены, на помощь кинулись товарищи и принесли контуженого. Тяжелый медный крест на груди раненого был смят боевой тунгусской стрелой. Грудь под крестом посинела. Крови не было, но нутро болезному отбило.
Вернувшиеся трижды перекрестились на лики, сели на борта стругов и сказали обступившим их ватажным:
— Там распяты остовы семи тел. На них ржавые латы и куяки, в руки вложены копья и мечи. Иные покойники сильно погнили, но по бородам да по волосам видать своих… Не тобольская ли ватага здесь кончину приняла?
Нежданно-негаданно затянулась стоянка возле тунгусского капища. Собрались промышленные в круг и стали думать: оставить ли мощи православные поруганными или прибрать их, отпев по-христиански? Бога ли прогневить или со здешними народами быть в ссоре?
По обычаю стародавнему помолясь Милостивому, в Святой Троице восславляемому Спасу нашему, да Пречистой Матери Его, да Николе-чудотворцу, передовщик каждого промышленного спрашивал, не давая никому отмолчаться. И даже Вахромейка Свист, призывавший не ходить на капище, побоялся словом неразумным Господа опечалить и дело начатое погубить. И стал он со всеми заодно.
Решили ватажные, что нельзя пройти мимо оскверненных мощей. И надумали с предосторожностями и с опаской от возможных нападений на капище пройти и тела оттуда вынести, чтобы, отпев их по обычаю русскому, предать земле.
Уже солнце скользило по правому берегу реки, бросая длинные тени. Наказал передовщик холмогорцам готовить ночлег и караулить струги с добром. Остальных людей поделил на два отряда. Одним с оружием велел оборонять капище на подходах, другим наказал разведанной тропой пройти к телам, снять их и вынести на берег.
Из набожных устюжан только старый Лука да племянник его Ивашка Москвитины решились идти на капище — остальные пошли в охранный отряд.
Шагая след в след, обойдя все самострелы и ловчие ямы, прошел отряд среди причудливых деревьев, похожих на всяких уродливых зверей. На открывшейся поляне стоял шалаш, крытый берестой. У входа сидели три болвана с медными, позеленевшими от сырости личинами. На суку иссохшего кедра висели беличьи, собольи и горностаевы шкурки. Возле шалаша лежала куча рыбьих и лосиных костей. А на подступах к нему привязаны были к кольям и к оструганным стволам людские тела с надетыми на них ржавыми кольчугами. В кости рук были вложены длинные медные мечи, неведомыми народами в неведомые времена выкованные. На истлевших, безгубых головах крепились высокие кованые шлемы.
Узкие длинные мечи были непригодны для нынешнего боя. В тайге от них и вовсе не было пользы. О таком оружии много рассказывали сибирские насельники. Его обломки находили по всей Сибири и выкапывали из древних могил.
Чтобы не гневить божков и здешних народов, ватажные оставили им богатые дары. На дерево, увешанное шкурками, повесили снизки бисера и одекуя