Историческое произведение

Вид материала

Книга

Содержание Прежереченый Митяй и преподобный отец наш Стефан Происхождение и образование Места и пути Власть и богатство Свершения и достижения Диспуты и состязания Кончины и упокоения

Подобный материал:

• Образ Маши Мироновой в повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка», 212.49kb.
• Как феномен культуры, 3903.05kb.
• Глоссарий (Составитель А. П. Абраменко), 331.48kb.
• План. 1 Герои произведения. 2 Блиц опрос «По страницам текста» 3 Жанр произведения, 79.22kb.
• Историческое образование в европе: 10 лет сотрудничества между российской федерацией, 2241.69kb.
• Э. А. Шеуджен Историческое сочинение, 188.03kb.
• Аналитическая геометрия с элементами линейной алгебры, 44.1kb.
• Аналитическая геометрия с элементами линейной алгебры, 54.48kb.
• Программа по аналитической геометрии и топологии. Раздел I: Векторная алгебра, 46.51kb.
• Вопросы к зачету по ено фк: математика для студентов 111 – 116 групп, 19.15kb.

Прежереченый Митяй и преподобный отец наш Стефан:

варианты проявления личностного начала в культуре Руси XIV века


Летом 1379 года из Москвы в разных, практически противоположных, направлениях отправились два человека. Первый из них, находясь у вершины церковной власти, ехал в сопровождении русского посольства в Константинополь, чтобы утвердиться на престоле митрополита Киевского и всея Руси. Это был наместник митрополичьего престола архимандрит Михаил, любимец великого князя Владимирского и Московского Дмитрия Ивановича, которого русские монахи упорно продолжали звать Митяем. Вторым человеком был почти никому не известный пресвитер Стефан, проведший всю предшествующую жизнь над страницами книг. Получив благословление епископа Герасима Коломенского, он уходил в одиночку в неведомую Пермь крестить язычников. Сравнение судеб этих двух очень разных людей, на основании написанных о них произведений, дало повод перебрать случайности и закономерности путей утверждения личности в русской культуре в один из переходных моментов ее истории.


Возможности проявления личности

в культуре Руси XIV века


Вторая половина XIV – первая треть XV веков, начиная с позапрошлого столетия, выделяется учеными как особый период, характеризующийся «духовным подъемом», «культурным расцветом», «становлением национального самосознания», «восстановлением международных связей», «укреплением великокняжеской власти». Именно по отношению к этому периоду Д.С. Лихачев предложил использовать термин «Предвозрождение»¹, а ряд других видных ученых разглядели в нем истоки отечественного свободомыслия². Представляется, что все вышеперечисленные характеристики объемлются типологическим понятием «социокультурный подъем», предполагающим синхронизацию динамики развития отдельных сфер и процессов в рамках единой социокультурной системы. Правда, ее масштаб и степень взаимосвязи пространственных подсистем современной наукой до конца не выяснены.

Нет никаких оснований представлять консолидацию Владимирской Руси в XIV веке уникальным явлением. Практически в то же время сходные процессы происходят в соседних и отдаленных европейских странах. В более широком контексте политическая централизация оказывается лишь вариантом развития отдельных регионов христианского мира в условиях общего социокультурного подъема. Центром духовно-культурного движения в это время продолжает оставаться Константинополь. Процесс гибели Византийской империи оказывается важнейшим фактором культурной жизни всех европейских стран. Наряду с изменением общей конфигурации христианского мира, связанной с образованием полицентричного пространства, огромную роль сыграл последний религиозно-интеллектуальный посыл, по-разному воспринятый в разных странах. Появившиеся в этот период ростки и элитарной возрожденческой культуры (в Италии, на юге Франции, во Фландрии), и массовых протестантских движений (в Англии и Чехии), имеют в своей основе идею конца истории, выраженную во вселенском масштабе образом Страшного Суда, а в земном пространстве – гибелью Империи. Ожидание первого и переживание второго вызывало сложное взаимодействие актуальных реакций притяжения-отталкивания, в результате которых наследие великой цивилизации осмыслялось и как позитивное, что вызывало многочисленные заимствования, и как негативное, что стимулировало развитие критического мышления. Политический кризис Константинополя совпадает с кризисом его бинарного идеологического противовеса в христианском мире (возможно, его в какой-то степени провоцируя) – папского Рима. Попытки заключения унии между церквями стали не выражением единства, но свидетельством крушения равновесной системы. Кризис обоих центров и развитие эсхатологических настроений стимулировали актуализацию личностного начала, как в католической, так и в православной культуре.

Многодесятилетняя отечественная установка на обретение социокультурных и психических образцов в Европе не могла не сказаться на взглядах целого ряда российских ученных, открывавших личностные проявления в древнерусской культуре только в произведениях и поступках «гуманистического» типа. На деле подобные открытия неизбежно сводились к представлению редких еретических высказываний, антисистемность которых в равной мере импонировала и марксистам, и диссидентам, и постмодернистам¹. Сведение личностных проявлений к деструктивным идеям и жестам, превращает их на фоне православной социокультурной традиции в точечные всплески «свободомыслия», не оказавшие на общий ход ее развития никакого существенного влияния.

Средневековая социокультурная система устойчиво тяготела к стереотипным формам выражения любых своих форм развития, даже принципиально новых, облачая их в деиндивидуализированные, формально традиционные одеяния. Не признание этого принципа мешает разглядеть в ней вообще какое-либо движение, кроме «подавления свободомыслия». Это хорошо видно на примере освещения в отечественной научной литературе спора исихастов с «гуманистами». Непоколебимая уверенность в европейской прогрессивности вторых, заставила многих специалистов не замечать личностной оригинальности первых. Между тем, достаточно познакомиться с дошедшими до нас биографическими фактами и авторскими текстами, чтобы понять, что личностный потенциал Григория Паламы и его образованных соотечественников был ничуть не меньшим, чем у Варлаама Калабрийского и его итальянских учеников Франческо Петрарки и Джованни Боккаччо. Искать основу личностного роста следует, вероятно, не в системе убеждений одной из сторон, а в самой ситуации культурного подъема, провоцировавшей возникновение конфликта, выпукло обозначившего личностные особенности агонистов.

Столкновение, спор, привнесение в процесс культурного развития состязательных элементов, неизбежно нарушает устойчивое воспроизводство традиционных для данной системы клише и проявляет индивидуальные черты участников противоборства. Однако происходит это только в тех сферах культуры, которые по своей организации преимущественно не агональны, в которых само состязание не приняло стереотипных форм. Тогда, попытка уйти от состязательности приводит к ее активной репрезентации в качестве инородного, исключительного образования, вызывая последующие культурные фиксации в виде нетрадиционных текстов.

Образы правителей Руси и сопредельных стран, созданные в древнерусской литературе XIV – XV веков, практически лишены какой-либо индивидуальности. Связано это не только с их сакральным статусом, но и с тем, что политическая борьба была неотъемлемой частью их социокультурной роли. Летописная традиция за века своего существования выработала определенный набор клише для описаний междоусобиц, вероломств, измен, сражений, побед и поражений, среди которых почти не оставалось места для рассмотрения индивидуальных проявлений. Если же за создание образа князя брался автор, привыкший к житийному канону, как в Слове о Дмитрии Донском, то правитель оказывался внешне похож на подвижника. Выяснялось, что он не жил с женой, целыми днями молился, прощал своих врагов и т.д. Просочившиеся в этот панегирик указания на то, что князь не был в чем-то силен, например, в книжном знании, воспринимаются как несомненные факты, личностные характеристики и проявления критической позиции сочинителя.

Основным поприщем для личностного проявления в русской культуре XIV – XV веков становится церковная монашеская книжная традиция, которая в другие периоды своего существования обычно умело скрывала все случайные и индивидуальные отклонения под надежным панцирем сакральных цитат и общих рассуждений. Для того чтобы нарушить процесс создания отвлеченных от земной суеты и повседневных забот образов, мало было просто появиться выдающимся деятелям или произойти масштабным событиям. Все это случалось за вековую историю нередко, устойчиво перерабатываясь и обретая форму традиционных текстов, в которых обычно страсти гасились, а особенности стирались или отсеивались в силу своей космологической несущественности. Конфликтам, жизненным промахам, сомнительным поступкам как правило не находилось места в Житии достойного мужа, кроме тех случаев, когда они могли подчеркнуть подвижнический характер его жизненного пути. К нарушению литературных канонов могла привести лишь экстраординарная ситуация, нарушавшая нормальное функционирование всей церковной системы. Кроме того, в наличии должны были быть талантливые авторы, готовые к изменению этих канонов и адекватному описанию этой ситуации.

Представляется, что исследуемые в этой работе личностные проявления в культуре Руси второй половины XIV века были восприняты и зафиксированы благодаря сочетанию трех масштабных факторов: волны социокультурного подъема, прошедшей через весь христианский мир; политического кризиса Золотой Орды, приведшего к эмансипации и внутренней консолидации русских земель; кризиса церковной власти в русской митрополии, спровоцированного политикой князей. Столкновение разнонаправленных процессов не только создало условия для формирования выдающихся личностей, но и позволило современникам воплотить их биографии в своеобразных произведениях.


Жизнеописания Митяя / Пимена и Стефана Пермского


Жанр, авторство и обстоятельства создания биографических произведений непосредственно связаны со степенью личностной выделенности персонажей, хотя говорить о жесткой детерминированности не приходится. Жизнеописания архимандрита Михаила (Митяя) и епископа Пермского Стефана создавались «по горячим следам»: непосредственными современниками, авторами, довольно близко знавшими своих героев, пользовавшихся живыми рассказами тех, кто знал их еще ближе, жившими в среде, где их поступки воспринимались и обсуждались весьма неравнодушно. В отличие от позитивистской оценки такой вовлеченности историка в судьбу героя, как негативной, противоречащей «объективной позиции», здесь видится не только позитивный факт непосредственного знания, но и символ смены мировосприятия, потребовавшего вместо отстраненной выжидательности, активного, нетерпеливого, творческого соучастия. Такое отношение родилось собственно в тот период, на который пришлась большая часть жизни персонажей биографических произведений, отмеченный неустройством в управлении митрополии всея Руси. Поскольку Стефан Пермский прожил, в отличие от Митяя, до конца этого периода, то логичным представляется продолжить линию судьбы последнего жизнеописанием его непосредственного преемника – митрополита Пимена, тем более что этот исследовательский ход предуготовлен логикой мышления древнерусского летописца. Выступив последователем Митяя в борьбе за митрополичий престол, Пимен в значительной степени стал олицетворением тех же черт церковного иерарха, которые были присущи предшественнику. Не обладая, по-видимому, талантами Митяя, не имея влияния на великого князя Дмитрия, Пимен полнее успел проявить свои личностные наклонности в экономической сфере, показав, куда может завести церковь руководитель такого типа.

Судьба Митяя (и первая часть жизни Пимена) изложены в традиционной по форме, но специфичной по содержанию летописной повести, варианты которой были тщательно изучены и охарактеризованы в отдельной книге Г.М. Прохоровым¹. Сам этот жанр наводит на определенные размышления. По сути правил, которых придерживались православные писатели, человек вроде Митяя вообще не был достоин жизнеописания. Об этом недвусмысленно пишет Епифаний Премудрый в предисловии к житию Стефана Пермского, повторяя достаточно распространенный агиографический штамп.

«Иже преподобных мужей житие добро есть слышати или и преписати памяти ради, обаче от сего приносити успех не худ и ползу немалу послушателем и сказателем сведущим известно»².

Михаил/Митяй не был тем мужем, на чьих праведных поступках следовало бы учиться современникам и потомкам, извлекая духовную пользу, и, тем не менее, он известен нам гораздо лучше, чем большинство его современников. Подняв в русской церкви бурю, своим стремительным возвышением и кратковременным властвованием, наместник митрополита не мог привлечь к себе всеобщего внимания, но, с точки зрения православной традиции, этого было совсем недостаточно, чтобы удостоиться даже краткого жизнеописания. Коль скоро оно было все-таки создано, следует предположить, что жизнь Митяя (а следом и Пимена) использовали как пример недолжного поведения. И дело здесь не только в указаниях митрополита Киприана, желавшего снять все прошлые сомнения по поводу легитимности своего положения путем разоблачения былого соперника, но и в общем умонастроении церковников, не желавших повторения ситуации безвластия, стремившихся предостеречь светскую власть от вмешательства в дела церковного управления. Повесть написана внешне беспристрастно, автор избегает прямой хулы в адрес героя, стремясь не затронуть князя Дмитрия, но, в то же время, ясно показывает, к каким негативным последствиям привели необоснованные претензии Митяя на высокое положение, не соответствующее его внутренним качествам.

Произведение, описывающее последний период жизни митрополита Пимена, принадлежит также традиционному, но совсем не биографическому жанру хожений, который на Руси XIV – XV веков как раз переживает расцвет. Примечательны обстоятельства создания этого текста, который был написан дьяком Игнатием Смольнянином по прямому указанию самого митрополита Пимена¹. Отправляясь в третье, роковое для него, путешествие в Константинополь, митрополит отдает достаточно необычное для того времени указание составить подробное описание этой поездки. Вынужденный оправдываться в своих действиях перед церковным собором, он, вероятно, рассчитывает в то же время оправдаться и перед потомками. Следовательно, личностно ориентированное историческое сознание, выражавшееся в стремлении представить себя перед будущими временами, получило в исследуемый период большее развитие, чем это принято обычно считать. Следуя той же внешней «летописной» беспристрастности, что и автор Повести, спутник Пимена выступает в роли его обличителя, поскольку обстоятельства взаимоотношений митрополита с генуэзцами и византийцами характеризуют его не с самой лучшей стороны. Вероятно, писатель не был горячим сторонником своего партнера. Свидетельства Повести и Хожения дополняются другими источниками: постановлениями Константинопольских соборов, житием Сергия Радонежского, посланиями митрополита Киприана.

Если образы Митяя и Пимена воссоздаются на основе разных произведений, не имеющих в большинстве своем собственно биографического характера, то образ Стефана Пермского воссоздается, в первую очередь, в рамках специально предназначенного для этого жанре жития. Сам жанр уже предполагал особую отмеченность и заслуженность персонажа, снискавшего на протяжении своей жизни высшее качество по шкале ценностей средневековой культуры – святость. Жанр был сугубо традиционным, но, как и раннее упомянутые произведения, Житие выбилось из общего ряда, став одним из самых своеобразных произведений древнерусской литературы. Необычны уже обстоятельства его создания. Автор Жития, иеромонах Троицкого монастыря, основанного Сергием Радонежским, Епифаний по прозванию Премудрый, был лично знаком с персонажем своего произведения, к созданию которого он приступил сразу же после смерти Стефана. Это противоречило принятому порядку создания житий, которые могли создаваться через десятилетия, и даже столетия, после успения святого. Сам путь признания святости человека был, как правило, долгим и неторопливым, предполагая не столько прижизненные свершения, сколько посмертные чудеса. В результате жития святых становились рассказом о легендарных событиях, очень слабо связанных с историческими обстоятельствами. Епифаниевское произведение совсем другого рода. Для его автора значимость персонажа стала очевидной еще при его жизни. Такого же мнения придерживались многие другие современники святителя, воспринявшие создание данного сочинения как должное.

Следуя общим законам жанра, агиограф существенно расширяет его границы. Житие вместило в себя и христианскую концепцию развития человечества, и сакральную историю отдельных народов, и геокультурный образ мира, и апологию письменной книжной культуры. Обильно цитируя Библию и сочинения различных христианских авторов, Епифаний умело отбирает и выстраивает только актуальные для каждой главы и произведения в целом фрагменты, организуя при их посредстве обоснование целого ряда не бесспорных для культуры того времени идей. В результате мы имеем своего рода теоэтноисториософский трактат, биографическая канва которого является способом организации единого текста. По существу это первая серьезная работа такого рода в отечественной культурной традиции, свидетельствующая о начале нового этапа мироосмысления¹. Стиль «плетения словес», вершиной которого стало это произведение, большинством исследователей рассматривается только как эстетическое явление, отмечающее специфичный этап развития древнерусской литературы. Д.С. Лихачев полагает, что агиограф более характеризует свои чувства, проповедует и учит, чем размышляет и предает факты². В то же время, есть основания полагать, что Епифаний, заимствуя этот стиль в балканской греческой и славянской литературе, использует его на русской почве как способ построения интеллектуальных высказываний, все смыслы которых могут быть поняты сегодня лишь в результате интеллектуального же перевода и реконструкции. Сам письменный текст был для Епифания высшей формой культуры, пространством встречи человека и Бога. Изощренная и избыточная форма организации изложения мысли, кажущаяся современному человеку лишь прихотливой литературной игрой, была для агиографа средством концентрированного выращивания смысловых кустов, образующих в итоге достаточно сложное и разработанное учение.

Концептуализм Епифания подводит итог развития не только древнерусской культуры, но и целому апостольскому святительскому учительскому направлению восточноправославной традиции. Автор Жития четко обозначает весь длинный ряд его представителей: апостол Павел, Василий Великий, Григорий Богослов, Константин / Кирилл Философ, Стефан Пермский. Формирование этой традиции Епифаний представляет как целостный, но прерывистый процесс, по сути своей исторический. Разрывы позволяют возобновлять его в новых пространственных и временных координатах, выдвигая на историческую арену нового деятеля, персонифицирующего очередной этап христианской культуры.

Примечательной особенностью Жития является отсутствие в нем изображений конкретных чудес. Притом, что Епифаний восхищается всей миссией Стефана как грандиозным чудом, результатом несомненного вмешательства Божественного промысла, отдельные ее части не выходят за пределы системы вполне земных причинно-следственных связей. Даже в тех случаях, когда чудесное разрешение житийной ситуации напрашивается само собой, автор уклоняется от его использования. Вполне вероятно, что здесь выявилась не только позиция самого Епифания, но и взгляды Стефана Пермского, рационально отрицавшего мистическую трактовку своих действий.

В отличие от анонимного создателя Повести и гораздо более активно, чем автор Хожения, Епифаний подчеркивает свое личностное присутствия в тексте Жития. Указывая на свое знакомство с персонажем, споря с оппонентами Стефана, выражая собственное отношение к событиям и идеям, он доходит до частичного самоотождествления с героем, что характерно и для других его произведений.

Общей чертой жизнеописаний Митяя/Пимена и Стефана Пермского является не формальное сходство друг с другом, но отличие от других произведений аналогичных жанров. Повесть, Хожение и Житие демонстрируют мировоззренческий сдвиг произошедший в сознании авторов и той социальной группы, которую они представляли. Результатом этого перелома стало утверждение в культуре личностного начала, коснувшееся разных по жанру творений и очень отличных по характеристикам исторических персонажей. Сопоставляя в своей книге образы митрополита Алексия и Митяя из сходных летописных повестей, Г.М. Прохоров показывает существенную разницу их черт. В произведении об Алексии опущены все конфликты, персонаж фактически обезличен. Однако этот житийный лик отличается от образа Стефана не меньше, чем от изображения Митяя. В то же время, между представлениями в культуре двух последних героев можно отыскать немало общего, несмотря на их нравственное и статусное противостояние.


Сравнительный анализ образов

Митяя/Пимена и Стефана Пермского


Внешность и имя


Сопоставляя образы митрополита Алексия и Митяя, Г.М. Прохоров обращает внимание на подчеркивание телесности внешности второго и полное отсутствие ее изображения у первого. На основании этого, он справедливо полагает, что таким образом автор демонстрировал бездуховность любимца князя Дмитрия, недостойного занять место митрополита. Вот как описан Митяй в повести: «…возрастом не мал, телом высок, плечист, рожаист, браду имел плоску и велику и свершену, словесен речист, глас имея доброгласен износящь; грамоте горазд, пети горазд, чести горазд, книгами говорити горазд; всеми делы поповскими изящен и по всему нарочит бе»¹. Данное наблюдение можно развить при обращении к параллельным источникам. В Похвальном слове Дмитрию Донскому изображение внешности так же отсутствует, как в случае с митрополитом Алексием. Однако в Никоновской летописи до нас дошло весьма колоритное описание его облика, сильно напоминающее изображение Митяя: «Сам крепок зело и мужествен, и телом широк, и плечист, и тяжек собою зело, брадою же и власы черн, взором же дивен зело».

Вероятно, наделяя Митяя представительной телесностью, внушительной наружностью, автор Повести хотел показать не только его несоответствие роли главы русской церкви, но и связь со светской властью, одним из символов которой была дородность. Выстраивая сложную конструкцию имени персонажа, летописец подчеркивает его двойственность, добавляя к официальному «архимандрит Михаил» уничижительное «прозываемому Митяй». Если первая часть отдает должное церковному сану, то вторая выражает сомнение в праве на него. Отдавая в дальнейшем предпочтение прозвищу, автор постоянно воспроизводит это сомнение, приучая к нему читателя. Обосновывая это мнение, он приводит ходивший в церковной среде рассказ о насильственном пострижении Митяя в монахи, по приказу князя Дмитрия. Характерно, что первые буквы обоих имен персонажа совпадают. Согласно русскому обычаю при постриге часто давали имя, начинающееся на ту же букву, что и крещальное. Однако полное имя героя было «Дмитрий». Вполне вероятно, что постригавший его игумен «пошутил», давая новое имя на одну букву с прозвищем, тем самым намекая на неканоничность пострига.

Пимен оказывается в поле зрения автора Повести уже в сане архимандрита. Как член церковной иерархии, он обладает правом на бестелесность, которой лишается только после снятия с него сана митрополита. Этот процесс описан в постановлении Константинопольского собора.

«…и дрожа, и огня испълнену, и ни же мало мощи от зыбаниа и от одръжащао его болезни, вся подвижа и съставы, семо и овамо и нося и обдержим»².

Имя Стефана, данное ему при крещении, достоверно неизвестно. Епифаний его не сообщает, что дает возможность предполагать сохранение Стефаном при крещении своего изначального имени: он мог быть крещен в честь одного святого, а подстрижен в честь другого с тем же именем. Агиограф разнообразно обыгрывает различные культурные связи и значения имени своего персонажа, создавая вокруг него сеть сакральной семантики.

Внешность Стефана в Житии, согласно канонам этого жанра, не описывается. Однако, согласно церковному преданию, Епифаний создал вместе с Житием и первый иконописный образ зырянского апостола¹. В пользу этого говорит устойчивость характерного изображения святителя в иконах XVI – XVIII веков, возобновленному и в культуре конца XX века. Таким образом, интерес к внешности выдающихся людей может считаться специфической чертой, порожденной особой ситуацией второй половины XIV века, связанной с интересом к личности в целом.


Происхождение и образование


Сходство жизненных путей Митяя и Стефана связано, прежде всего, с их происхождением (кем были родители Пимена неизвестно). Оба родились в русских поповских провинциальных семьях. Про родителей Митяя достоверных сведений не сохранилось. Отца Стефана звали Симеон, он служил в Успенском соборе города Устюга. Мать святителя звали Мария, она была дочерью устюжского кузнеца Ивана Секирина. Сведения о них сохранились благодаря житию покровителя Устюга Прокопия Праведного и городским преданиям. Юродивый Прокопий благословил трехлетнюю Марию на рождение святителя Перми, а к Симеону он обратился с рассказом чудесного явления ангела с цветущей ветвью в морозную ночь². Эти предания, записанные в XVI веке, свидетельствуют об укорененности истории жизни Стефана в отечественной культурной традиции.

Начальное образование Митяй и Стефан получили в семьях, от своих отцов, которые были, вероятно, достаточно учеными для своего времени людьми. Во всяком случае, они не только обучили сыновей элементарной грамоте, но и внушили им тягу к знанию. Стефан уже в детские годы служит в церкви своего отца чтецом и канонархом. Тот же путь можно предполагать и для Митяя. Далее их пути простилаются розно: Митяй становится священником, заняв, скорее всего, место отца. Вероятно, он занимался самообразованием, приобретая те знания и умения, которые произвели впечатление на князя Дмитрия. Стефан же своему отцу не наследовал. Неизвестно был ли у него старший брат, который мог бы это сделать. В любом случае, желание поступить в крупный монастырь столичного Ростова было связано с потребностью в продолжении образования, о чем сообщает Епифаний: «…яко книги многи бяху ту доволны суща ему на потребу почитания ради»³.

Григорьевский Затвор был для Руси XIV века подобием университета, удовлетворяя потребность страны в образованных людях. Потребность эта была еще не очень велика, но довольно быстро возрастала. Ростовская библиотека активно и непрерывно формировалась на протяжении многих десятилетий, поскольку город не подвергался татарским нашествиям, а его князья и епископы были традиционно книголюбивы. Важной характеристикой полученного Стефаном образования была его эллинская ориентация. Обучение греческому языку в ростовском епархиальном монастыре было регулярным, поскольку даже церковные службы в одном из пределов городского собора постоянно велись на нем. По свидетельству Епифания, Стефан овладел не только письменным древнегреческим языком, но и разговорным среднегреческим.

Оба героя были людьми талантливыми и использовали образование для достижения собственных целей. Однако сами цели оказались принципиально разными, что повлияло на их судьбы.


Места и пути


Сходство в провинциальности происхождения Митяя и Стефана уменьшается разностью мест их рождения и взросления. Не став во второй половине XIV века еще настоящей резиденцией московских правителей, Коломна уже оказалась в поле их цепкого внимания. В пользу этого говорят по меньшей мере два события, пришедшихся на эти годы, и имеющие непосредственное отношение к жизни двух персонажей данного исследования. В январе 1366 года в Коломне состоялась свадьба юного Дмитрия Ивановича, великого князя Дмитрия Ивановича, и княжны Евдокии, дочери великого князя суздальского и нижегородского Дмитрия Константиновича. По обычаю тогдашних властных отношений, свадьбой закрепили мир, отметивший конец долгой борьбы за владимирский престол, в которой зять победил тестя. Однако, не желая ущемлять достоинство побежденного, бояре организовали свадьбу в городе равноудаленном от Москвы и Суздаля. В 1380 году под Коломной боярин Чюрович-Драница, выполняя поручение великого князя Дмитрия Ивановича, сорвал с головы Пимена белый митрополичий клобук. Отсюда разжалованного митрополита повезли в ссылку, в Чухлому. В обоих случаях Коломна становится символическим обозначением границы непосредственных владений московского князя, его вотчины. Крайняя точка, до которой Москва готова была поступаться своим достоинством, от которой считала вправе карать по своему усмотрению. Однако в масштабе северо-восточной Руси Коломна была одним из центральных городов. Коломенское духовенство вполне могло ощущать себя в центре событий. Митяй мог изучать в родном городе не только книжную мудрость, но и перипетии большой политики.

Еще менее провинциальным был Переяславль-Залесский, традиционно считавшийся религиозной резиденцией московских князей. Именно здесь, а не во Владимире, князь Дмитрий Иванович стал собирать снемы правителей Руси, приуготовляя разгром Твери и Куликовскую битву. Пимен, будучи игуменом фактически придворного Горицкого монастыря, постоянно находился в зоне столкновения властных интересов, из которой активно бежали в этот период монахи-аскеты, основатели пустынных монастырей¹.

Устюг, в отличие от Коломны и Переяслава, принадлежал не Москве, а Ростовскому княжеству, но и для этого, простершегося далеко на северо-восток владения (как и для всей Руси), он был городом действительно крайним, пограничным. С XII века он обозначал границу православного мира, стоя на краю неизведанных языческих земель. Здесь был вынужден остановить свой бег от цивилизации первый русский юродивый Прокопий, оставивший немецкую родину, богатый Новгород, Хутынский монастырь. Город существовал в отрыве от всех актуальных политических событий, даже слухи о них доходили в него с таким опозданием, что уже мало чем отличались от преданий старины и далеких стран. Библейские истории в сознании жителей такого места были не более древними, чем повести об основании Киева и татарском нашествии. Специфичность Устюга усиливалась также близостью новгородских владений. Фактически город находился на перекрестке культурных влияний монархического Владимира и демократического Новгорода².

Путь Митяя лежал из недалекой Коломны сразу в Москву. Сошедшись с князем Дмитрием, скорее всего, во время его бракосочетания, коломенский поп перебрался в столицу вскоре после этого события. Закрепив за своим князем Владимирский престол, Москва подтвердила свое значение теневой столицы, центра силы, оставив Владимиру лишь парадные полномочия. Символом нового статуса становится каменный кремль, хотя его уникальность обычно сильно преувеличивается: новыми крепостями примерно в те же годы обзаводятся Нижний Новгород и Тверь (в ней крепость была деревянной, но модернизированной). В Великом Новгороде каменное крепостное строительство началось значительно раньше, причем стены возводились вокруг всего города. Следствием оживления религиозно-культурной и политической жизни в Москве стало строительство каменных соборов, впрочем, догнать и в этом отношении старые города она смогла еще не скоро.

Достигнув максимально высокого для себя положения в Москве, Митяй вынужден был для его закрепления отправиться в два другие центра власти: ордынский улус Мамая и Константинополь. Правда, властное значение этих центров быстро снижалось. В Орде продолжалась Великая замятня, а Византийские земли постепенно завоевывались турками. В каком месте Митяй встречался с правителем Орды точно неизвестно. Темник в это время контролировал всю степь от Черного моря до Волги, но возможно по-прежнему тяготел к своему крымскому владению. Он обеспечил посольству безопасный проезд до моря, Митяй взамен пообещал восстановить символическое почитание ханской власти в Москве. Вероятно, было заключено и какое-то соглашение с генуэзцами, контролирующими морские пути и финансовые потоки. От Кафы путь Митяя лежал в столицу христианского мира. Константинополь все еще оставался его самым большим и известным городом, главной пространственной вехой. Согласно своему житию, Сергий Радонежский предсказал, что Митяю не видать Царьграда, и тот скончался на корабле.

От Константинополя (вернее от его пригорода Галаты, где обосновались генуэзцы) умершего Митяя сменяет Пимен, вызванный из исторического небытия и стремительно возвысившийся. Из Византии Пимен стремится в Москву, но попадает в чухломскую ссылку, лишившись даже прежнего положения. Через два года новый поворот событий позволяет ему занять митрополичий престол во Владимире и, соответственно, утвердиться в Москве. Однако его положение оказывается крайне неустойчивым, в чем свидетельствуют его поездки в Константинополь, последняя из которых стала роковой для этого случайно-закономерного иерарха.

Путь Стефана из родного Устюга лежит вначале в Ростов, бывший еще столицей независимого княжества, хотя уже при Иване Калите половина города отошла московским князьям. Однако как книжный и интеллектуальный центр Ростов первенствовал на северо-восточной Руси. Монастырь Григория Богослова был особожительным, то есть предполагал относительно свободное времяпрепровождение иноков, отдельное их экономическое положение. Интеллектуальным центром города и монастыря была знаменитая библиотека, в которой, вероятно, обучался и Епифаний Премудрый. Выходцем из ростовской земли был и Сергий Радонежский. Все эти деятели были людьми независимыми, сохранявшими критичность взглядов и определенную оппозиционность устанавливавшемуся на Руси новому порядку. Не смотря на это, Москва притягивала их к себе, открывая возможности для деятельности и самоутверждения.

Стефан Пермский посетил за свою жизнь Москву не менее пяти раз. Первые три поездки в этот центр Руси были связаны с утверждением результатов его интеллектуальной и миссионерской деятельности, необходимым для определения его места в социокультурной системе. Каждое посещение приводило к повышению его статуса. Остальные посещения Москвы были связаны с епархиальными делами. С той же целью первый епископ Перми посещает и Великий Новгород. Новгородский архиепископ был самым независимым русским иерархом, заправлявшим не только церковными, но и светскими делами. Признание Стефана новгородцами резко повысило статус и его самого, и его епархии.

Главным жизненным центром для Стефана стал городок Усть-Вымь, основанный им на месте крупного языческого святилища, рядом с коми селением Йемдын, в центре расселения вычегодских коми. Символическое значение этого места подчеркнуто в Житии, где его основание уподобляется Епифанием созданию новых церкви, народа, страны, мира.

Став создателем и правителем новой христианской страны, Стефан Пермский занял в социокультурной системе место, которого не имел ни один другой деятель в тогдашнем христианском мире. Его деяния предвещали географическую, политическую и религиозную экспансию европейской цивилизации, но они были облечены в гораздо более гуманные и прогрессивные формы, чем поступки большинства колонизаторов в последующие столетия.


Власть и богатство


Социальное положение и культурные свершения не давали Митяю никакого права на власть, что весьма четко осознавали его современники. Лишенный знатного происхождения, он не мог претендовать на нее от рождения. Церковь была в этом отношении более демократичной, но занять в ней высокий пост могли только монахи, а Митяй был белым священником. Стремительный взлет к вершинам церковной власти был связан с приязнью одного человека – великого князя Владимирского и Московского.

Знакомство Митяя с князем Дмитрием произошло, вероятно, в достаточно благоприятный момент, когда достигнув по русским обычаям совершеннолетия в результате своей женитьбы, молодой правитель стал тяготиться опекой митрополита Алексия и бояр¹. Именно этим объясняется, почему он делает своим духовником и печатником никому не известного попа. Оба эти звания свидетельствовали о большой близости к власти и давали независимость. Став любимцем великого князя, Митяй получил в руки средства властвовать, но мог делать это только тайно. Поскольку летописями такого рода власть в расчет почти не бралась, об этой стороне деятельности Митяя практически ничего не известно. Место «серого кардинала» его вполне удовлетворяло, с чем и было связано нежелание становиться монахом. Однако князь пытался полностью подчинить себе церковь, отделив свою половину митрополии от юго-западной ее части, и нуждался в верном человеке на митрополичьем престоле. Игнорируя волю митрополита Алексия, настроения епископов и монахов князь навязывает митрополии свою креатуру. Каково бы ни было первоначальное отношение Митяя к престолу митрополита, заняв его, он начинает активно бороться со своими противниками: митрополитом Киприаном, епископом Дионисием Суздальким, общежительным монашеством во главе с Сергием Радонежским. К властолюбию добавляется и корыстолюбие: первым делом Митяй берет под контроль сокровища патриаршей ризницы. Недовольству русских церковников, фактически отказавшихся утвердить его у власти, он противопоставляет власть светскую и приглашение из Константинополя от такого же, как он сам незаконного патриарха Макария.

Приняв эстафету от Митяя, Пимен проявляет те же качества, усиленные большей информированностью рассказчика и длительным периодом пребывания у власти. Добившись своего утверждения митрополитом при помощи подлога, массового подкупа, насильственного устранения соперника, Пимен уже этим зарекомендовал себя. Заняв в 1382 году митрополичий престол во Владимире, но, не пользуясь особой поддержкой великого князя, он стал укреплять свое положение финансово, обложив русских церковников непомерными податями. При этом он не спешил отдавать долги, с чем и был связан конфликт с генуэзцами во время третей поездки в Константинополь. Потерпев неудачу в попытках сохранить власть при помощи интриг, Пимен продолжает цепляться за нее до последнего момента жизни, теряя их вместе.

Стефан, в отличие от Митяя и Пимена, прошел свой путь к власти постепенно и последовательно, получая каждую новую ее часть за определенные заслуги. В положенный срок он посвящался в очередной сан, поднимаясь по лествице церковной иерархии. Монашеская среда XIV столетия дает немало примеров негативного отношения подвижников к властным полномочиям. Самыми известными являются примеры из жития Сергия Радонежского, который долго отказывался от игуменства и решительно отверг попытку митрополита Алексия сделать его своим преемником. Помимо того, он не слишком был склонен считаться с каноническими правилами и церковными обычаями, если они мешали осуществлению жизненной сверхзадачи. Стефан отличается той же независимостью. Епифаний пишет, как он ставил в священнослужители неофитов из коми, еще не будучи епископом. Позднейшие исследователи видят здесь ошибку или противоречие, но, думается, агиограф хорошо знал, о чем писал. В то же время, Стефан не уклонялся от возведения в очередной сан, иначе в Житие это было бы помянуто. Пресвитером он стал по прямому указанию Митяя, на которого, вероятно, произвел впечатление. Однако в Пермь Стефан отправляется уже после отъезда Митяя из Москвы, взяв на это благословление у Герасима Коломенского, временно замещавшего митрополита. В епископы Стефана посвящает Пимен, с согласия Дмитрия Донского. Епифаний особо подчеркнул необычность этого события, поскольку святитель Перми проявил необычное бескорыстие и щепетильность, не собрав в коми крае больших богатств, и не подкупив ими московских церковников. Необычность собственно и состояла в том, что Стефана поставили за заслуги, а не за мзду. В то же время, нет оснований считать его человеком отрешенным и безынициативным. Недаром недовольные его возвышением москвичи дали ему прозвище «Храп», указывающее на упорство, настойчивость, пробивные способности. Агиограф собственно пишет, что Стефан пришел в Москву просить поставить епископа в Пермь, а не предлагать на это место себя. Однако он не мог не понимать, что другой человек вряд ли бы смог успешно продолжить его дело. После смерти святителя так и произошло: преемники не сумели сохранить наследие Стефана в полном объеме, хотя и продолжили миссионерскую деятельность. Личностный характер деяний предполагал и личностную окраску власти. Власть над Коми краем была необходимым условием выполнения миссии, и получил ее святитель не от московского митрополита, но от языческого жреца, победив того в поединке. Каждый раз Стефан фактически вынуждал Москву признать свои свершения и санкционировать их продолжение, а не просто получал власть.

Стремясь оградить создаваемый новый мир от вредоносных влияний со стороны, Стефан идет на то, чтобы стать не только духовным, но и светским правителем. Этого удалось достигнуть при сложной балансировке между Москвой и Новгородом, при реальной поддержке со стороны родного Устюга. Фактически Пермская епархия становится теократическим образованием, больше напоминая в этом плане Новгород, а не Владимирское великое княжество. В то же время, Стефан правил этой землей, скорее всего, единолично, хотя и используя отдельные общины для решения важных вопросов. Защищая край от нападений, поборов и голода, епископ пытался формировать новые социальные отношения, пытаясь воспитать подлинных христиан. Религиозная сфера всегда оставалась для него приоритетной, создавая основу развитию всего остального.


Свершения и достижения


Деяния Митяя до его вступления на митрополичий престол остались за пределами интересов или компетенции летописца. Можно только предполагать, что в качестве печатника и духовника великого князя Митяй не стоял в стороне от известных политических событий в московской жизни 1366 – 1379 годов. Вероятно, он был в какой-то степени причастен к вмешательству Москвы в тверские дела, к заманиванию князя Михаила, которого вероломно, в нарушение всех соглашений и обычаев, схватили и держали в московской темнице. Это событие осталось темным пятном на репутациях князя Дмитрия и митрополита Алексия. Оно же повлекло за собой трудную и долгую войну с Литвой. Митяй остается в тени даже после смерти Алексия. Во всяком случае, ответственность за изгнание митрополита Киприана почти полностью ложится на князя Дмитрия. Судя по его посланию, Киприан подозревает в Митяе инициатора расправы над собой, но конкретными доказательствами этого не располагает.

Из-за спины великого князя Дмитрия Митяй показывается только после своего утверждения в качестве наместника митрополичьего престола. Более четкой его фигура становится после епископского собора, на котором церковные иерархи не дали своего согласия на возведение наместника в епископский сан. Столкнувшись с оппозицией, Митяй проявляет свои способности, создав сочинение, направленное против своего главного врага – Дионисия Суздальского. Сведения о нем в какой-то степени позволяют судить характер творческого мышления княжеского любимца. Для опровержения доводов противника и его обличения он создает компиляцию на основе компиляции: подборку цитат из сборника изречений античных мудрецов и отцов церкви. Таким образом, он полностью оставался в русле средневековой русской традиции, не предполагавшей создания собственных размышлений, и намного отставал по интеллектуальному развитию от Киприана и Епифания.

Ключ к реконструкции политических пристрастий Митяя дает рассмотрение взаимоотношений Москвы с татарами. Представляется, что политика князя Дмитрия вовсе не была столь последовательно антитатарской, как это обычно изображают. Москва колебалась и между разными центрами силы в распадающейся Орде, и между возможностями выхода из под власти ханов или ее сохранения. Символически эти колебания выразились в выборе князем Дмитрием митрополитов. Период нахождения на престоле Митяя совпал с попытками примирения с Мамаем, ключевым эпизодом которого стала выдача Митяю ярлыка, в котором он признавался митрополитом. Взамен он обещал упоминать хана в молитвах перед русскими князьями, то есть признавал власть Орды над Русью. Митрополит Киприан был приглашен в Москву сразу после Куликовской битвы, он никогда не ездил в Орду за ярлыком, и не молился за хана. Вторично изгнан он был после нашествия Тохтамыша, а вновь вернулся при вокняжении Василия Дмитриевича, проводившего политику эмансипации от Орды. Столь же отличались два претендента на русскую митрополию и по отношению к союзным татарам генуэзцам. Киприан знал опасности сближения с ними по примеру Византии, где итальянцы активно вмешивались в междоусобную борьбу и захватывали все торговые пути. Митяй же заключает с генуэзцами союз, получает от них деньги, возможно, берет на себя какие-то обязательства.

Пимен остается в русле политических пристрастий своего предшественника. Он берет у итальянцев крупные суммы для подкупа участников Константинопольского собора. При его утверждении митрополитом русское посольство добивается от патриархии неожиданно больших уступок: за князем признавалось право выдвигать кандидатуру митрополита, за Владимиром – значение главного центра русской митрополии. Однако, добытые нечестными средствами, эти достижения не принесли плодов. Даже князь Дмитрий их не оценил, предпочитая им личную преданность и послушание своей воле. Сесть на престол Пимену удалось после поражения Руси от татар. Отдельные достойные деяния его правления такие, как создание Пермской епархии или возведение в архиепископы Ростовские Феодора Симоновского, не смогли перевесить его недостатков. Многие епископы были недовольны утверждением Пимена и особенностями его правления, они фактически не подчинялись ему и добивались его смещения. В ответ он активно интриговал, использовал власть, доходя до грабежа и физических расправ, как в случае с архиепископом Феодором, во время их ссоры в Кафе. В результате русская церковь пережила смутный период.

Первый этап самостоятельной деятельности Стефана Пермского имел ярко выраженную интеллектуальную окраску. После многостолетнего перерыва он возобновляет в православной церкви традицию создания новых систем письменности и перевода религиозных текстов на новые языки. Стефановская азбука становится уникальным творением в отечественной культуре, но не менее замечательны методы перевода, разработанные святителем. В отличие от своих ближайших предшественников, создателей славянской азбуки, он переводит на коми язык даже сакральные понятия, обозначаемые в русском греческими заимствованиями. Прекрасное знание языков и огромная творческая работа позволили Стефану за считанные годы обогатить сразу две культуры и построить основание для их соединения. Согласно Житию и преданиям Стефан освоил также иконописание.

Второй этап его деяний связан с миссионерской работой, проповедью, противоборством с языческими жрецами, разрушением пермских капищ, строительством храмов и обучением неофитов. Результатом этих трудов стало обращение в христианство нескольких сотен человек в бассейне нижней и средней Вычегды.

Третий этап деятельности Стефана связан с управлением Пермской епархией, расширением ее пределов, защитой от врагов, основанием монастырей и школ, продолжением борьбы с язычеством. Для этого периода жизни Стефана также характерно более активное участие в делах митрополии в качестве иерарха. Особой страницей становится его выступление против новгородских еретиков.

Свершения первого Пермского епископа были высоко оценены уже его современниками. Однако время обошлось с его трудами немилосердно. Одной из основных причин, по которой его последователи не сумели развить результатов всех деяний святителя, видится их личностный характер. Стефан создал слишком необычные и сложные для своего времени вещи, далеко не все из которых могли быть использованы в культуре без его непосредственного участия. Основным его свершением стало включение в состав христианской европейской цивилизации целой страны, при сохранении культурного своеобразия населяющего ее народа.


Диспуты и состязания


Эпоха, в которую довелось жить героям данного исследования и авторам их жизнеописаний, была без сомнения переходной, что предполагало ее насыщенность кризисами, конфликтами, противоборствами, агональными столкновениями целых стран, народов, государств, церквей, и отдельных людей, идей, учений, направлений. Состязательными элементами оказались насыщены и жизни героев, и произведения о них. Именно в описаниях агонов, противостояний персонажей системам, силам и другим людям.

Первым известным соперником Митяя был митрополит Алексий. Неизвестно, в какой степени они сталкивались лично, но в их противостоянии проявлялся очередной конфликт между светской и церковной властями, митрополитом и князем Дмитрием. Точкой зарождения личностной неприязни можно считать момент выбора князем Митяя в свои духовные отцы. Почти наверняка это было знаком обретения Дмитрием самостоятельности, окончания периода опекунской власти митрополита. Своей кульминации конфликт достиг в последние годы жизни Алексия, когда Митяй был пострижен в монахи, стал архимандритом Спасского монастыря и откровенно готовился в новые митрополиты. Стареющий Алексий, в свое время активно вмешивающийся в политику, теперь пожинал плоды стирания границы между церковью и государством. Зная нелюбовь князя Дмитрия к митрополиту Киприану, утвержденному патриархией его преемником, Алексий попытался противопоставить Митяю самого авторитетного русского монаха – Сергия Радонежского. Однако эта попытка провалилась из-за упорного нежелания последнего занимать властные посты и втягиваться в политическую борьбу¹.

Следующим естественным противником Митяя был митрополит Киприан. Поставленный в 1375 году патриархом Филофеем Коккиносом в митрополиты Киева и Литвы, он должен был стать преемником Алексия с тем, чтобы сохранить единство русской митрополии. Киприана признал в этом качестве сам Алексий и его поддерживала значительная часть русского духовенства. Однако решающим фактором в борьбе осталась поддержка князя Дмитрия, который приказал схватить Киприана, решительно ехавшего в Москву, на дальних подступах к городу, чтобы не допустить его встречи со сторонниками и народом. После этого митрополит был обобран и так же тайно выставлен из княжества. В своих посланиях Сергию Радонежскому и Феодору Симоновскому он отлучил от церкви всех причастных своему изгнанию (Митяя персонально), но этот шаг не имел последствий. Митяй и Дмитрий обратились в Константинополь, события в котором удивительно синхронизировались с Русью. Патриарх Филофей, друг и покровитель Киприана, был смещен после очередного государственного переворота, его место занял Макарий, с готовностью утвердивший Митяя в качестве наместника и пригласивший его в Константинополь.

Следующим открытым противником Митяя стал епископ Суздальский Дионисий. Человек образованный и активный, один из лидеров общежительного монашества, добившийся от Алексия воссоздания Суздальской епархии, инициатор создания и редактор Лаврентьевской летописи, формировавшей идеологию антитатарской борьбы, он не мог смириться с главенством выскочки, чуждого монашескому движению. Удобный случай для выступления представился Дионисию на соборе епископов, весной 1379 года, когда Митяй решил упрочить свое положение, воспользовавшись каноническим правилом, по которому два епископа вместе могли посвятить в сан любого достойного человека. В прямом столкновении с Дионисием Митяй потерпел поражение, поскольку не ожидал столь решительного противодействия. Даже князь Дмитрий спасовал перед обличительными речами суздальского епископа при недоброжелательном молчании остальных участников собора. Митяй попытался отыграться интеллектуально, составив и распространив направленное против Дионисия сочинение, но тот, видимо, в долгу не остался и пользовался большим успехом среди церковников, обещая отправиться в Константинополь и разоблачить Митяя перед собором. Тогда наместник прибег к привычному уже средству – княжеской власти. Дионисия взяли под стражу.

Сергий Радонежский попал во враги к Митяю в связи со своим поручительством за суздальского епископа, хотя и раньше, скорее всего, наместник недолюбливал Маковецкого подвижника за слишком большое влияние и протекцию Алексия. Митяй был вынужден отложить борьбу против Троицкого монастыря до своего возвращения из Византии, но угрозу произнес. В ответ на нее Сергий и сделал свое известное пророчество, в соответствии с которым Митяй умирает в виду Константинополя, проиграв свое последнее состязание.

Первым противником Пимена становится архимандрит Иоанн, который был игуменом одного из московских монастырей и тоже сопровождал Митяя в Византию. Противостояние между двумя архимандритами было также не только политическим, но и идейным: Иоанн был главой общежительного движения в Москве. Пимен расправляется с ним по рецепту Митяя, возглавлявший посольство боярин Кочевин-Олешинский приказал схватить Иоанна и заковать в железо, чтобы не дать ему возможности выступить на соборе¹. Частично победив при помощи подкупа и интриг своего «наследственного» врага Киприана, Пимен добивается своего поставления в митрополиты всея Руси, но только в пределах ее владимирской части. Однако Киприан, при помощи своих союзников, обошел Пимена в самой Руси. В 1380 году князь Дмитрий приглашает болгарина в Москву через посредничество Феодора Симоновского, а вернувшегося на следующий год Пимена схватили и увезли в Чухлому. Через два года великий князь свалил на Киприана вину за свое поражение от Тохтамыша и приказал привезти Пимена в Москву. Новыми противниками Пимена становятся Дионисий Суздальский и Феодор Симоновский, которые пытаются добиться его смещения в Константинополе. Удается им это далеко не сразу, поскольку Пимен не собирается сдаваться, используя власть и деньги для затягивания рассмотрения своего дела. Во время второй поездки в Константинополь он даже сумел каким-то образом привлечь на свою сторону Феодора, поставив того в архиепископы Ростовские. Дионисий вроде бы добился своего поставления в митрополиты всея Руси, но был схвачен в Киеве по приказу местного князя и умер в заточении. Во время третей поездки в Византии Пимен проиграл состязание своим заимодавцам-генуэзцам, которые захватили корабль не желавшего платить свои долги митрополита и взыскали все сполна². Отыгрался он на Феодоре Симоновском, с которым вновь поссорился, приказав схватить его, ограбить и подвергнуть пытке, но это была его последняя победа. Приказав Игнатию Смольнянину подробно описать свое последнее путешествие, он инициировал фиксацию своего конца, хотя желал обратного.

Стефан Пермский не вступал в конфликт ни с кем из вышеперечисленных людей. Он сумел остаться в стороне от распри, раздиравшей русскую церковь. Епифаний сообщает, что Стефан был в хороших отношениях с ростовским епископом Арсением, коломенским епископом Герасимом, великим князем Дмитрием Ивановичем, митрополитом Пименом, митрополитом Киприаном, игуменом Сергием Радонежским. Можно предполагать, что он нашел общий язык и с наместником Митяем, и с новгородским архиепископом Алексием. Если не считать бесконфликтность жизнеописания агиографическим штампом, то следует признать, что Стефан прекрасно налаживал отношения с очень разными людьми, иногда враждебными друг другу. Подобная «неразборчивость» логично объясняется его ориентацией на цель, расположенную за пределами Руси и слабо связанную с раздиравшими страну конфликтами.

Основным противником святителя была языческая культура коми, в противоборстве с которой он провел всю вторую часть жизни, а первая была занята подготовкой к этой борьбе. Первоначальное столкновение Стефана с язычниками описывается в Житии как встреча с людьми неразумными, непросвещенными, слепыми и глухими. Это их состояние символизируют идолы, которых миссионер демонстративно уничтожает.

«А кумира преже обухом в лоб ударяше, ти потом топором иссечаше, а на малыя поленца, и, огнь възгнетивъ, обое сгараше огнем – и куча с куницами, и кумиръ вкупе с ними»¹.

Те же мотивы развиваются в позднейших народных и церковных преданиях, в одних из которых Стефан временно лишает зрения жителей Гама или Выми, сохранявших верность язычеству или угрожавших поразить миссионера стрелами, в других он побеждает колдунов-тунов, ударяя их в лоб крестом или обухом топора, и приказывая рубить на части².

Процесс разрушения языческих святилищ хорошо проявляет характер самого Стефана и его нравственные установки. Повалив идолов, он поджигал капище, после чего опускался на колени и погружался в молитву, не обращая внимания на сбегавшихся язычников, не решавшихся причинить ему вред и пораженных бессилием своих божков. Стефан сам не брал ничего из хранившихся в святилищах богатств, и запрещал что-либо брать своим помощникам. Подобное бескорыстие удивляло не только коми, но и русских современников святителя.

Основным состязанием Стефана при выполнении им миссии становится спор с коми волхвом Памом-Сотником, подробно описанный в центральной части Жития, являющийся его своеобразной кульминацией. В этом эпизоде видится параллель диспутам, описанным в житии Константина / Кирилла³. Описание противоборства с Памом делится на две части. Первая, более обширная, представляет словесный диспут, в котором оба персонажа выступают носителями разных типов мудрости. Пама Епифаний изображает носителем ветхозаветного допотопного знания, что связано в Житии с авторской концепцией развития мира, распространения письменности и христианства⁴. Спор разворачивается практически на равных, приобретая мировоззренческий характер. Пам отстаивает традиционно родовой характер своей веры и власти, а Стефан утверждает те обновления, которые пришли в мир с христианством. В уста волхва Епифаний вкладывает и описание достоинств коми народа, и критику политики Москвы, и обоснование необходимости сохранения традиций. Стефан не отвечает на заведомо верные обвинения противника, но показывает его социокультурную несостоятельность, демонстрируя приоритет христианского Слова, просвещающего мир и дарующего вечную жизнь. Диспут не приводит к победе одной из сторон, поскольку спорщики были не в состоянии уступать друг другу. Желая добиться решающего результата, Стефан решается на сакральное испытание огнем и водой. Проблема исторической возможности подобного состязания остается открытым, однако следует признать, что оно соответствовало религиозным представлениям обеих сторон, хотя Стефан видел в нем Божий суд, а Пам – колдовской поединок, подобный описанным в преданиях. Парность агона наводит на мысль о выборе каждым из участников «своей» стихии. В этом случае Стефан был должен выбрать огонь, при помощи которого он искоренял язычество, а Пам – воду, с которой во многом было связана магия коми. Кроме того, агиограф не доводит оба состязания до той границы, за которой начинается чудо, обосновывая победу миссионера нестойкостью Пама, уклонившегося в последний момент и от вхождения в горящий дом, и от проплывания подо льдом из проруби в прорубь. Состязание, таким образом, обретает психологический характер, обозначая внутреннее превосходство христианина над язычником. Проведенный анализ показывает, что Д.С. Лихачев, выстраивая свою концепцию развития личности в древнерусской литературе, недооценил сложность образов Стефана и Пама, упростил характер их взаимоотношений и, как следствие, не счел характеристики святителя Перми в житии личностными¹.

Победа над Памом позволила Стефану не только успешно завершить крещение населения средней Вычегды, но и получить власть над этой территорией, поскольку есть основания считать волхва вождем, отвечавшим за связи коми с русскими. На это указывает, в частности, прозвище «Сотник». Вытесняя Пама, Стефан занимал его место, так же как он строил храмы на месте разрушенных капищ, или надстраивал письменный текст над живым языком коми. Торжество святителя в состязаниях предполагало не уничтожение этнической культуры края, но преобразование, позволяющее присоединиться к цивилизованным народам.

Едва приняв сан епископа, Стефан Пермский столкнулся с новым мощным врагом: новгородскими ушкуйниками. Считая северное Приуралье подвластной себе территорией, новгородцы века с XII брали с коми дань, и не были склоны от нее отказываться. Для защиты епархии Стефан первоначально воспользовался традиционной враждой Новгорода и Устюга. Своевременно вызванный отряд устюжан прогнал ватагу ушкуйников, но все знали, что на следующий год придет новгородское войско. Предупреждая это, Стефан сам отправляется в древнейший город Руси, сумев доказать новгородскому архиепископу правомерность и необходимость своих действий². После этого новгородцы перестали вторгаться в пределы епархии, но устюжан приходилось призывать еще не менее двух раз, чтобы защитить мирных коми от вогуличей и от вятичей.

Составной частью переговоров, которые Стефан вел в Новгороде, стала его борьба с еретиками. Вероятно по просьбе самого архиепископа Алексия, он написал поучение против стригольников, которое стало единственным из созданных им литературных произведений, дошедших до наших дней³. Утверждения некоторых ученых, что Поучение написано другим автором, или что оно написано против воли архиепископа⁴, не доказательны. Нарушения канонических правил не было, если Стефан не поучал новгородцев от своего имени, но написал его специально для Алексия. Считать же последнего покровителем еретиков оснований нет. Расправившись с руководителями ереси в 1375 году и будучи, вероятно, не очень грамотным, архиепископ неоднократно выражал беспокойство ее неискорененностью, только этим можно объяснить появление двух поучений в 1380-е, первое из которых привез от константинопольского патриарха епископ Дионисий Суздальский. В отличие от патриарха Стефан тщательно изучил учение стригольников, благодаря чему его произведение стало основным источником конкретных сведений о нем. Стефан точно выявляет основной пункт, по которому еретики разошлись с официальной церковью: неприятие ими таинств от нечестивых священников. Из этого центрального противоречия он выводит неприятие стригольниками таинств, справедливо указывая, что практикуемая ими исповедь земле есть возвращение к язычеству. Характеристика автором Поучения церковной иерархии очень напоминает анализ современной ему обстановки в русской митрополии.

«Но мыслию и верою и исповеданием вси причащаемся к соборней апостольской церкви; а его же митрополита освятить нам патриарх, того вси чтем, яко Христосова наместника, тако же и епископа в коемъждо граде и области, и прозвитеры, яко апостоли Христови. Вам же где поставити попа по своей нечистой вере окаянной?»¹.

Стефан собственно защищает положение митрополита Пимена и свое собственное, указывая на нелепость смешивания индивидуальной греховности человека с сакральностью иерархии. В то же время, он не считает стригольников ни глупыми, ни порочными. Подобно Епифанию, наделяющему волхва мудростью, он характеризует их как людей книжных и чистых. Однако эти качества, по его мнению, служат соблазну. Борьбу стригольников с церковью Стефан возводит в космологический масштаб, уподобляет еретиков змею, соблазнившего Адама и Еву. Древу разумному, от которого они отведали запретного плода, он противопоставляет древо жизни, к которому людей ведет Христос. Новозаветным же аналогом еретиков Стефан считает фарисеев, переставших видеть за формальным стремлением к обрядовой чистоте и соблюдению буквы, духовную суть. В целом создается ощущение, что Стефан не слишком строго судил еретиков за умствования, если бы они не привели к уходу из церкви. В последнем абзаце слышится даже упрек новгородцам, казнившим еретиков: Стефан предлагает их изгонять, как сам он поступил с Памом.

В дальнейшие годы своего правления Пермский владыка был вынужден бороться уже в своей епархии с ересью двоеверия². Прочность нижнего этажа язычества, разрушить который полностью не удалось ни в одной из крещеных стран, показала утопичность многих замыслов и надежд святителя, потерпевшего поражение на поприще преобразования человека.


Кончины и упокоения


Митяй скончался при обстоятельствах малоподобающих смерти церковного иерарха. Умереть в пути, на корабле, посреди водной пучины, символизирующей зыбкость человеческого существования и путь в иной мир, не достигнув своей цели, в неудовлетворенности властолюбивых помыслов, что могло быть хуже? Жизненный путь Митяя прервался в точке своей кульминации, в шаге от обретения желанного сана, в преддверии торжества над своими противниками. Пророчество Сергия Радонежского санкционировало и объяснило эту смерть вмешательством Божественного промысла. Смерть окончательно дискредитировала Митяя, отталкивая от его имени тех сторонников, которые надеялись посредством его власти и близости великому князю снискать для себя жизненные блага. Спутники постарались побыстрее избавиться от сомнительного тела. Митяя похоронили прямо в Галате, куда причалил генуэзский корабль, не сочтя нужным отвезти тело в Константинополь.

Пимен также скончался ввиду византийской столицы, которую он посетил три раза, вынужденный постоянно бороться за право на власть, ускользая от символической смерти лишения сана. Во время второй поездки ему удалось избежать отстранения от митрополичьего престола благодаря заключению неожиданного и странного союза с Феодором Симоновским. К третьей поездке Пимен ощущает себя опытным политиком, он приказывает дьяку Игнатию написать Хожение, пытается избежать встречи с кредиторами (что ему не удается), старается обезвредить Феодора (что тоже не вполне удается: ростовский архиепископ быстро оправился от пыток и вовремя прибыл на собор, чтобы обвинить Пимена), рассчитывает вновь при помощи подкупов склонить на свою сторону видных византийских иерархов. Для того чтобы потянуть время, избежать прямого вызова на собор и подготовить путь для возможного бегства, Пимен обосновывается на противоположном от Константинополя берегу Босфора, который уже контролировался турками. Однако это не помешало посланцам патриарха и собора трижды передать ему вызов. По обычаю этого было достаточно, чтобы лишить митрополита сана без его непосредственного присутствия на соборе. Зная, что ситуация складывается не в его пользу, Пимен пытается избежать третьей встречи с посланцами, недостойно бежит от них, падает в нервном припадке, бьется в корчах и вскоре умирает. Похоронили его за пределами Константинополя, у церкви на берегу моря, вероятно специально предназначенной для захоронения иерархов, отлученных от церкви.

Стефан Пермский умер в Москве. Символичность этого события в значительной степени случайна, поскольку он мог с равной вероятностью умереть в любом другом месте. С той же степенью случайности Константин / Кирилл умер в Риме. Однако следует учитывать, что тело подвижника было немалой ценностью в глазах средневекового человека. И Константин и Стефан были прославлены уже при жизни, их отмеченность Богом не вызывала сомнения у многих современников, которые могли задумываться относительно места будущего упокоения святителей. И уж тем более те, от кого это зависело, не собирались расставаться с телами, коль скоро они оказались в их распоряжении. Поэтому ученикам и сподвижникам первого епископа Перми не позволили отвезти его тело в Усть-Вымь. О том, что они собирались это сделать свидетельствует Епифаний в финальной части Жития, одним из составляющих которой стал Плач пермских людей, содержащий прямые укоры Москве.

«Почто же и обида си бысть от Москвы? Се ли есть правосудье ся? Имеющи у себе митрополиты, святители, а у нас был един епископъ, и того к себе взя, и ныне быхом, не имущее ни гроба епископля. …

Добро же бы было нам, аще бы рака мощий твоих была у нас, в нашей стране, а въ своей епископьи, нежели на Москве, не в своем пределе. Не тако бо тебе москвичи почтут, якоже мы, ни тако ублажат. Знаем бо мы тех, иже и прозвища ти кидаху, отнидуже неции яко и Храпом тя зваху, не разумеющи силы и благодати Божиа, бываемыя в тебе и тобою»¹.

Стефана Пермского похоронили на территории Московского кремля в Спасо-Преображенском храме, прозываемом Спас на Бору. Этот собор использовался в XIV веке для захоронения членов великокняжеской семьи. В основном здесь хоронили великих княжон, но за три года до Стефана здесь упокоился также сын Дмитрия Донского Иван². Таким образом, Стефан был приравнен в смерти к младшим членам рода Рюриковичей. Вероятно, тем самым обозначалась его роль правителя отдельной земли. Отдать распоряжение о захоронении в таком месте мог только великий князь Василий Дмитриевич, использовавший тело святителя для дальнейшей сакрализации центра власти своего рода. Известно, что митрополит Киприан в это время совершал поездку в литовскую часть своих владений. Если бы он находился в Москве, то, скорее всего, распорядился бы похоронами по другому, но и в этом случае тело Стефана вряд ли было бы отправлено в Коми край.

В отличие от мест захоронения Митяя и Пимена могила Стефана никогда не забывалась, оставаясь местом поклонения даже после того, как другие захоронения в Спасе на Бору забылись. Стефан был канонизирован в 1549 году в ряду многих других отечественных святых³. Длительный срок, прошедший между началом почитания святителя и его канонизацией, объясняется тем, что до того к официальной канонизации на Руси прибегали крайне редко и проходила она в Константинополе. До смутного времени начала XVII века рака Стефана была открыта, но после разграбления могилы поляками ее убрали под спуд. В 1933 году Спас на Бору был разрушен новыми варварами, а могила пермского епископа уничтожена.