Geum.ru

Рисунки на крови

Вид материалаДокументы

Содержание


Зах только покачал головой. Эдди видела, что этот вопрос действительно поставил его в тупик, и это было больнее всего, поскольку
Месяц спустя
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   27
Только скажи, как ты мог? — выдавила она.


— Как я мог что?


— Влюбиться за пару дней после того, как отказывался делать это все девятнадцать лет, ты, сволочь!


Зах только покачал головой. Эдди видела, что этот вопрос действительно поставил его в тупик, и это было больнее всего, поскольку она точно знала, что он чувствует.


— Не знаю, — ответил Зах. — Я просто нашел нужного человека.


Она посмотрела на Тревора, который твердо встретил его взгляд. Глаза у него были такими прозрачными, что Эдди подумалось, что через них можно увидеть все до самого мозга. Это


заставило Заха его полюбить? Она вообразила себе, как эти губы целуют Заха, эти изящные длинные пальцы касаются его, как Захова голова лежит на этой гладкой костлявой груди. Их что-то связывает, и это что-то не просто страсть — достаточно поглядеть, как они сидят рядом.


— О'кей, — сказала она. — Прекрасно. Надеюсь, ты счастлив. Я на пару минут выйду во двор. Если вы, ребята, решите, что собираетесь делать дальше, дайте мне знать.


Эдди встала и, поскольку слезы застилали ей глаза, ощупью выбралась из гостиной — сперва в коридор, потом в ванную. Теперь она уже рыдала, не видя ничего вокруг, не в силах дышать. Оа выбралась назад в коридор, едва не споткнулась о собственную ногу, потом почувствовала, как на плечо ей легла большая мягкая рука, а за спиной замаячила высоченная фигура. Кинси.


— Задняя дверь вон там. — Он проводил ее в кухню.


— С-спасибо... Извини, что я так сорвалась у тебя в доме...


— Не надо извиняться. Я понимаю. — Он открыл перед ней дверь. — Во двор никто даже не заглядывает. Оставайся сколько хочешь.


— Не думаю, что у нас есть столько времени.


— Я попытаюсь сдвинуть их с места, — пообещал он.


Несколько минут Эдди сидела на ступеньках, уставившись в джунгли двора и позволяя слезам свободно катиться по щекам. Она верила, что Зах действительно влюблен, — вот что было самое ужасное. Она видела это в его лице и в лице Тревора и в том, как соприкасались их тела. И едва ли Зах стал бы ей врать в таком деле. Понять это было достаточно просто. Она — не та, кого хочет Зах. Тревор — тот.


И все равно ей не хотелось, чтобы он попал в тюрьму. И все равно она хотела помочь ему.


Наконец ее слезы иссякли, и она просто сидела, опершись подбородком на кулачок, глядя, как пчела кружит по заросшему и перегруженному цуккини садику Кинси, и наслаждаясь тишиной. Она любила Французский квартал, но зачастую там слишком трудно думать — слишком много там всего: все эти уличные музыканты и кричащие заводилы, и рев машин на улицах. А если сейчас Эдди и нужно было что-то, так это время подумать.


Предоставленная самим себе, компания раздолбаев в доме так и будет сидеть и разговаривать, пока не появится со своими подручными агент Ковер. К тому времени, когда Эдди встала и вернулась внутрь, у нее уже был план.


— Так куда мы поедем? — спросил Зах Дугала. Дугал одарил его кривой белозубой ухмылкой.


— Я вас полечу с собой домой, друга. Ты ж вс'да говорил, что хочешь затеряться на Ямайке.


— Ямайка? — Зах повернулся к Тревору. — Я же видел это во сне. Как ты мне и сказал. Я шел по чистому белому пляжу с ярко-зелеными пальмами, и парень сказал “ганджа, мудрая ганджа”, так что я остановился...


— Это Ямайка и есть, — заверил его Дугал. — Всегда есть мудрая ганджа. У меня и с'час есть, если хошь.


Зах и Тревор разом кивнули. Дугал свернул новый бомбовоз, который тут же пошел по кругу. Вскоре комната наполнилась сладким пряным дымом.


— Черт побери, вы так и собираетесь сидеть и ПОДКУРИВАТЬСЯ?


В дверном проеме, уперев кулаки в бока, с лицом, залитым слезами, раздраженным до чертиков и прекрасным, стояла Эдди. Зах вдруг понял, что скучал по ней с самого отъезда, что ему всегда будет не хватать ее, куда бы он ни поехал. Она такая клевая.


— Спецслужбы ПО ВСЕМУ ГОРОДУ! Агент, ведущий твое дело, приходил в магазин Терри! — В два шага перейдя комнату и схватив Заха за плечи, она резко тряхнула его. — Ты не думаешь, что тебе пора ДВИГАТЬСЯ?!


Тревор оттолкнул ее руки.


— У него сотрясение мозга! Оставь его в покое!


— Ну а если вы не оторвете от кресел свои задницы, у него будет достаточно времени, чтобы оклематься, — в тюремной камере! Ты этого хочешь?


— Ребята. Заткнитесь, а? Пожалуйста? — Зах нахмурился, потер виски, пытаясь прочистить мозги. — Знаешь, Трев, она права...Если они уже здесь, нам надо уходить.


Зах с несчастным видом поглядел на Эдди.


— Мне очень жаль, что так вышло, Эд. Я бы хотел сделать что-то, чтобы все исправить.


— Отдай мне свою тачку.


— А?


— Ты слышал, что я сказала. Отдай мне свою тачку. Мне она всегда нравилась. А тебе она все равно больше не понадобится. Дугал сам отвезет вас в Луизиану. Как по-твоему, сможешь еще раз залезть в компьютер УДТа и зарегистрировать машину на мое имя?


— Ну... конечно. А что ты собираешься делать?


— Проеду через центр города и попытаюсь выманить их за собой. Я поеду на восток по 42-й трассе. А вы, ребята, тем временем потихоньку улизнете из города в противоположном направлении. Машину Дугала они искать не будут.


Все пятеро мужчин уставились на нее широко открытыми и полными благоговения глазами. Наконец Терри робко сказал:


— А если они догонят тебя и арестуют?


— Я заведу их как можно дальше. Может, меня и арестуют. Но если они не смогут доказать, что Зах был здесь, у них не найдется ни черта, чтобы мне пришить. Я скажу, что “мустанг” всегда был у меня, а компьютер это подтвердит. Так?


— Так, — подтвердил Зах.


— А потом? Кто знает. Может, я поеду в Калифорнию. Может, удастся познакомиться в Канзасе с Уильямом С. Берроузом. Может, застряну в Айдахо. Если уж на то пошло, мне плевать. Я просто хочу побыть одна.


Вытащив из кармана связку ключей, она швырнула ее Дугалу.


— Ты знаешь, где моя квартира. Ты и остальная ватага с Французского рынка можете забирать оттуда что захотите. Зах, хочешь забрать что-нибудь из машины?


— М-м-м... нет. Моя сумка при мне.


— Тогда, может, кто-нибудь мне поможет ее разгрузить? Не хотелось бы, чтобы меня забрали с жареным компьютером и кучей мужской одежды.


— Я все отнесу на “Кладбище забытых вещей”, — предложил Кинси.


— Оставь себе комп, — посоветовал Зах. — Там на винте полно всяких полезных штук. Тебе никогда больше не придется платить по счетам.


— Спасибо, я пас.


— Я заберу, — сказал Терри.


Пока остальные в пять приемов разгружали “мустанг”, Зах связался по модему с компьютером УДТа Луизианы и произвел необходимые изменения плюс кое-что приукрасил. Эдди выбрала несколько вещей из груды Захова барахла: объемистую армейскую куртку, солнечные очки, широкополую черную шляпу, которую Дугал продал Заху на Французском рынке всего неделю назад. Когда она надела все это, стало очевидно, что на расстоянии она вполне может сойти за Заха.


Эдди подошла к дивану.


— Извини, — сказала она Тревору, а потом наклонилась и крепко поцеловала Заха в губы. Затем повернулась, и вот уже почти ушла.


Только обернулась, чтобы улыбнуться им, уже у самой входной двери. Улыбка вышла довольно унылая, но вовсе не горькая.


— Приятно было познакомиться, — сказала она. — Правда приятно. Удачи. Думаю, вам всем она понадобится. Дайте мне десять минут форы.


На том дверь за ней бесшумно закрылась. Несколько минут спустя они услышали ровное гудение отъезжающего от дома “мустанга”.


Все неуверенно поглядели друг на друга. Потом Тревор спросил Заха:


— Ты действительно видел сон о Ямайке?


Зах, который собрался было кивнуть, поморщился и сказал:


-Да.


— Тогда поехали.


Оба подняли глаза и увидели, как Кинси, Терри и даже Дугал улыбаются словно гордые родители на свадьбе.


— Может, у нас есть время на еще один маленький перекур? — сказал Дугал. — По-моему, у нас есть что отпраздновать.


Выведя “мустанг” с дороги Кинси, Эдди довольно долго стояла на перекрестке, потом повернула у “Скобяной лавки фермера” на Пожарную улицу. Она не знала, ни где сейчас агенты, ни как


могут выглядеть их машины, но сочла, что надо помозолить им глаза подольше.


Надвинув черную шляпу пониже на глаза, она спустила очки на кончик носа и постаралась взять себя в руки. Ей придется поупражняться в довольно рискованном вождении. Но “мустанг” это выдержит. Зах возил ее однажды по трассе №10 на скорости сто двадцать миль в час. И она тоже такое выдержит.Ее тошнит от жаркой, влажной погоды, которая выматывает душу, но раздразнивает либидо. Если уж на то пошло, ее тошнит от самого либидо. Ее тошнит от красивых мальчиков, и от придурков, и от мутантов всех сортов, какие попадаются между этими крайностями. Ей предстоят приключения, которые ей всегда хотелось встретить, те, что не будут вертеться вокруг какого-то мужчины. Так или иначе это будет первым.


Впереди и слева она увидела “Вертящийся диск”. Значит, пол-города уже позади. У Них было полно времени заметить машину, полно времени разобрать номера — если Стефан успел выболтать Им и это.


Вдавив в пол педаль газа, Эдди со свистом понеслась по Потерянной Миле. Стрелка, качаясь, скользнула к шестидесяти, к семидесяти пяти, к восьмидесяти. Глянув в зеркальце заднего вида, она увидела, как от обочины позади нее трогаются три белых фургона-“шеви” и издала победный вопль.


На трассу они выскочили на скорости в девяносто. Эдди все гнала “мустанг”, глядя, как фургоны понемногу отстают. Она постаралась удерживать стрелку на “сто”. Не дело — потерять их слишком быстро, надо дать достаточно времени скрипучей колымаге Дугала ускользнуть в противоположную сторону.


Эдди включила магнитофон, прибавила звук. “ТВОЕ ЛЖИВОЕ СЕЕЕРРРДЦЕ”, — взвыл Хэнк Уильяме. Эдди ударила по кнопке, заставив магнитофон выплюнуть кассету, рискнула поглядеть на другие кассеты на бардачке, потом швырнула Хэнка на заднее сиденье и вставила Пэтси Клайн.


С ума схожу по тебе, с ума...


Хватит. Твое время прошло, дружок.


Может, ее поймают. Но посадить ее не могут: ни деньги, ни машина уже никак не могут привести Их к Заху. В этом она на него полагалась. А дальше она поедет куда глаза глядят.


Эдди видела перед собой широкую и яркую, уводящую на запад трассу: под колесами “мустанга” разворачиваются восхитительно чистые равнины, за ними — прерии, плоскогорье, пустыня, сухая и голая, как кость, что тянется до самого Тихого океана.


Все — ее, только протяни руку, и она того хочет.


Ночь четверга и утро пятницы слились в единое расплывчатое пятно. Зах помнил, как оделся, как Кинси и Терри обняли его, как потом он забрался на заднее сиденье микроавтобуса Дугала и тут же заснул на коленях у Тревора.


Где-то под Атлантой, кажется, Дугал остановил колымагу в уютном пригороде и завел их в дом, полный выходцев с Ямайки. Посреди гостиной на полу лежал открытый целлофановый пакет для мусора, полный ароматной марихуаны, и массивные косяки здесь приколачивали непрерывно. Им дали по миске пряной похлебки из козлятины и по стакану свежего лимонада. Из кассетника-“мыльницы” на полу Боб Марли пел о том, что каждая малая малость будет теперь в порядке. И Зах начинал ему верить.


Пару часов все они поспали, Потом Дугал двинул прямо в южную Луизиану.


— Сиди тихо, Зах, — помнится, прошептал ему однажды Дугал. — Мы теперь уже недалеко от Нового Орлеана.Но вскоре мы будем у Колина.


А потом — ничего, кроме зеленого болотного света, тянущегося миля за милей... и Тревор обнимает его всю дорогу. До Колика они добрались на закате. Колин ждал их возле хижины в самом сердце болот. Его островок был окружен стоячей водой, ярко-зелеными лианами и прочей растительностью, затянувшей просветы меж огромных замшелых кипарисов и дубов. За хижиной протянулась расчищенная дорожка взлетной полосы. Она, наверное, настлана поверх грязи и ила, думал Зах, по тому же принципу, какой позволяет крекеру балансировать на зубочистке в блюде густого пудинга. Тщедушный самолетик К-лина на взлетной полосе казался детской игрушкой. Они вылетят завтра. Они посмотрели на хлипкую штуковину, потом друг на друга.


— Приключение, — пробормотал Зах, и Тревор кивнул. Колин оказался жилистым угольно-черным растаманом с дредами почти до пояса. Внутренность его хижины представляла собой одну большую комнату со спальными мешками на полу. Тревор и Зах забрались вдвоем в один мешок и тут же заснули. Дугал и Колин просидели всю ночь за травой и разговором.


На рассвете они поднялись по трапу в грузовой отсек. Желудок у Заха екнул, когда он почувствовал, как колеса отрываются от земли. Но как только они оказались в воздухе, покачивание стало успокаивающим, оно снова убаюкало его, и груз Америки начал спадать с его плеч.


Посреди полета он проснулся лишь однажды. Разбудил его звук не то гогота, не то рыгания, и тут он сообразил, что этот звук издает он сам. Тревор неловко поддерживал ему голову, а Дугал подставлял аккуратный проложенный полиэтиленом пакет для блевотины.


— Это прост' от Бермудского треугольника людей немного тошнит, — объяснил Дугал. — Скор' про'дет.


Зах чувствовал себя паскудно. Его изголодавшееся по пище тело, должно быть, уже всосало похлебку из козлятины, так что получались одни только сухие позывы. Но вскоре тошнота несколько отступила. Дугал протянул ему тлеющий косяк, к которому Зах с благодарностью приложился.


— Так мы над Бермудским треугольником?


— Только краешек задели.


Зах отдал косяк Дугалу, который пополз в кабину, чтобы передать его Колину.


Закрыв глаза, Зах снова прикорнул на плече у Тревора.


— Что скажешь, Трев? — прошептал он. — Тот я еще фрукт, а?


Он, в общем, был уверен, что знает ответ, но заснул еще прежде, чем успел его услышать.


Некоторое время спустя Тревор растолкал его. Самолетик был залит светом. Дугал поманил их к кабине пилота. Выглянув поверх массы дредок, Зах увидел спокойную и ясную водную гладь цвета бирюзы, полосу пляжа, широкой белой лентой протянувшегося до горизонта, буйно-зеленую землю вдалеке.


То место, что он видел во сне. Место, где он и его любовник смогут затеряться навсегда.


— Добро пожаловать домой, — сказал человек Расты.


МЕСЯЦ СПУСТЯ


К тому времени, когда Кинси открыл дверь “Священного тиса”, асфальт на Пожарной улице уже начал плавиться от июльского зноя. Лето становилось все жарче и влажнее, пока дни и ночи не слились в неясно отсыревшее пятно. Так и будет тянуться почти до конца сентября. Кинси не мог заставить себя придумывать фирменные обеды: в такую погоду не то что готовить, есть не хотелось.


Агенты спецслужб вернулись в конце июня задать еще пару десятков вопросов. Похоже, они промахнулись с машиной Заха и теперь искали бронзовый “малибу”, зарегистрированный на его имя. Разумеется, никто в Потерянной Миле ничего не знал. Никто из ребятишек в глаза не видел бледного как смерть мальчишку с волосами цвета воронова крыла, чьей фотографией все размахивали агенты. Никто не помнил той ночи, когда “Гамбоу” выступала с заезжим вокалистом, особенно не помнили те, кто был в толпе на концерте, кого заводил то трагичный, то страстный, пронзительный и полный радости неистовый голос.


Добыв себе из холодильника бутылку “нацбогемы”, Кинси принялся разбирать пришедшую на адрес бара почту. Счет за электричество, на удивление маленький... счет за газ... уведомление агентства по сбору платежей... и две открытки. На одной была почтовая марка Флэгстефф, Аризона, и следующие слова: “КИНСИ, ТЫ ЗАБЫЛ ЗАПЛАТИТЬ ЗА ТЕЛЕФОН. С ЛЮБОВЬЮ, СТИВ”. Ниже было нацарапано “Здесь живет Сумасшедший Кот” и неясный завиток, который можно было принять за “П”.


Вторая открытка была помятой, вся в неизвестного происхождения пятнах и с обтрепавшимися краями. Но Кинси показалось, что она еще хранит дыхание солнца и соли. На одной стороне была фотография- экий, экзотического фрукта, произрастающего исключительно на Ямайке, который смертельно ядовит, пока не растрескается, но потом его мякоть можно поджарить на сковородке, как яичницу-болтушку. Кремрво-желтые крупинки творожистой мякоти выступали из темно-розовой, растрескавшейся на три лепестка кожуры. В каждом из плодов сидели три сверкающих черных зерна, размером и формой похожие на глазное яблоко. Кинси читал об экий в своих поваренных книгах, но на вкус никогда не пробовал. Ему представилось, что по вкусу экий должен походить на мозги.


По обратной стороне открытки шел бордюр из крохотных рук и лиц: изящных и скорченных артритом; кричащих, ухмыляющихся, безмятежных — сотни всевозможных рук и лиц, мастерски нарисованных черной, шариковой ручкой. Размазанная почтовая марка не поддавалась прочтению, но текст гласил: “К: Я сегодня рисовал три часа. Больно чертовски — но плевать! А Дарио отращивает дредки. Поставь для меня что-нибудь из Птицы. Твой друг Т.”.


Поставив свою любимую кассету Чарли Паркера, Кинси распахнул двери и выпустил Птицу, пока не кончится день, кружить над Потерянной Милей.


Однажды поздно ночью Тревор открыл глаза и обнаружил, что смотрит на ярко-зеленую ящерицу, сидящую на стене в какой-то паре дюймов от его лица. Чешуя рептилии словно посверкивала.


Тревор сморгнул, и тварь исчезла в микровихре радужных красок.


Он повернул голову и поглядел на Заха, душной тропической ночью спящего подле него на узком матрасе, голого поверх влажных от пота простыней. Лунный свет окрасил кожу Заха бледно-голубым, спутанные волосы и тени под глазами — в темное индиго. Ночи здесь были такими же синими, как и дни, небо становилось более глубокого цвета, но никогда по-настоящему не темнело.


Они жили под Негрилом, который был чем-то вроде Мекки хиппи на западном побережье острова, в самом сердце страны ганджи. У них не было ни электричества, ни водопровода, но им было все равно.


Когда они начинали скучать по благам, они стопом добирались до Негрила и проводили ночь-другую в номере роскошного отеля за двадцать американских долларов в сутки.


Иногда они ездили на ферму друга Колина, которая прикорнула среди холмов, и проводили там пару дней, укуриваясь до одури. Зах поражал воображение всех и каждого, поедая свежие “желтые башмачки”, которые ел прямо с куста. Ямайцы считали, что, поедая перец, он просто рисуется, но Тревор знал, что Зах любит эти маленькие шарики огня. Сам Тревор уже влил в себя не один галлон “Голубой горы”. Но не столько, сколько он пил раньше. У него больше не было причин бояться сна.


В основном они валялись в маленькой бухточке белого песка в нескольких сотнях ярдов от их хижины. Зах натирался самым крепким лосьоном против загара, какой мог купить за деньги, а потом часами лежал в сверкающей голубой воде, пристроив голову на подушке из мягкого песка. Он по-прежнему оставался как всегда бледным, но на щеках у него стал проступать слабый отсвет красок, и пятна теней вокруг глаз постепенно спадали. Он собирался научиться петь реггей.


Волосы Тревора выгорели на солнце почти до белизны. Перед тем как войти в город, ему приходилось прятать их под шляпу, иначе ямайские женщины слетались на него как птицы, чтобы гладить эти волосы, нахваливать их, пытаться заплести. Первый раз, когда это случилось, Тревор секунд десять терпел ищущие хваткие пальцы, а потом вырвался из-под них с разъяренным рыком, от которого женщины разлетелись врассыпную, а Зах, задыхаясь от смеха, беспомощно растянулся на земле.


Правая рука болела все время, но это была целительная боль, ощущение срастающихся костей, мышц, которые вспоминают, как двигаться. Тревор рисовал ежедневно, столько, сколько мог вытерпеть. Потом Зах массировал занемевшую руку, осторожно растягивая узлы пальцев, растирая сведенную судорогой ладонь. Мышца в основании большого пальца иногда пульсировала так, что Тревору хотелось снова пробить кулаком стену. Но он раз и навсегда покончил с разбиванием чего бы то ни было.


Тревор послал открытку Стиву Биссетту с просьбой передать гонорар за “Происшествие в Птичьей стране” на издание “Табу” и других комиксов.


Они говорили задушевно и одержимо, трахались столько, сколько могли выдержать их тела, иногда сочетали и то, и другое. Трудно было вспомнить, как мало времени они знакомы. Но в то же время они начинали понимать, сколько им предстоит узнать Они начали разгадывать друг друга, как головоломки поразительной сложности, открывать друг друга, как чудесные подарки, найденные под рождественской елкой.


Иногда Тревор думал о доме. Иногда он видел его во сне, но к утру от этих снов оставались лишь отдельные образы — словно фильм, поставленный на стоп-кадр: нечто, свисающее с карниза для занавески душа и медленно поворачивающееся в темноте, ужасающее узнавание в глазах Бобби, когда он поднял взгляд от кровати, где спал его сын, которого он все-таки собирался убить, но не смог.


Решил ли Бобби уже тогда умереть, или вид его старшего сына, выросшего и побывавшего в Птичьей стране, заставил его искать убежища в смерти? Этого Тревор никогда не узнает. Да он об этом больше и не думал.


Иногда к нему возвращались ощущения: отдача в его руку от удара, когда молоток врезался в стену в каком-то дюйме от головы Заха; тысячи крохотных уколов боли, когда осколки зеркала входили в его плоть. Этого он не хотел забывать никогда.


Он вспоминал, что значила для него Птичья страна, когда он был ребенком. Это было то место, где он обнаружил, что у него есть талант, это было то место, где он мог творить магию, где никто никогда его не коснулся бы. Больше, чем когда-либо, Тревор верил в эту магию. Но он узнал, что жить в том месте, где никто и никогда не мог бы его коснуться, иногда опасно и всегда очень одиноко.


Птичья страна — зеркало. Его можно разбить, можно изрезаться о него в клочья, можно закрасить его кровью. Или можно набраться смелости и взглянуть в него, не отвести глаз и увидеть то, что там можно увидеть.


Он сообразил, что Зах не спит, что он уже какое-то время наблюдает за ним. Лунный свет придавал зеленым глазам Заха оттенок прозрачного камня под водой. Он не сказал ничего, только


улыбнулся сонно Тревору и взял его за руку. Ночь была тихой, если не считать отдаленного шуршания моря по песку и звука их дыхания. В воздухе пахло цветами, и солью, и уникальной химией их тел.


Да, думал Тревор. Он мог бы порвать себя в клочья на зазубренных осколках Птичьей страны только для того, чтобы узнать, что чувствовал Бобби, проделывая то же самое. Он, вероятно, утащил бы с собой и Заха, И мог обманывать себя, что делает это не по собственному выбору, что в этом его предназначение.


Но ведь все это — выбор. И столько еще открытых путей! Столько всего еще можно узнать! Он не против был прожить еще тысячу лет только ради шанса увидеть частицу всего на этом свете.


Тревор не мог благодарить Бобби за то, что он оставил его в живых. Но мог радоваться, что не умер в том доме, оставив все возможности неиспробованными, все виды — неувиденными, все мысли — непродуманными. Он может сделать этот выбор. Он сделал этот выбор. Решать ему. Мальчик, чью руку он держит, — живое тому доказательство. Зах показал ему, что все возможно. Зах — вот кто заслуживает его благодарности.


Тревор нашел десятки способов выказывать ее до самого утра.