2. Мимикрия и легендарная психастения 83 III

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 30

Таким образом, можно различать мифологию ситуаций ими-фологию героев. При этом мифические ситуации могут толковаться как проекция психологических конфликтов (по большей части соответствующих психоаналитическим комплексам), а герой - как проекция самого индивида, как идеально-компенсаторный образ, возвеличивающий его подвергаемую унижениям душу. В самом деле, индивид предсгает переживающим разнообразные психологические конфликты, которые естественно (более или менее в соответствии с природой каждого из них) варьируются в зависимости от цивилизации и типа общества. По большей части он не осознает этих конфликтов, поскольку они, вообще говоря, связаны со структурой самого общества и вытекают из утеснений, которым она подвергает его первичные желания. Хуже того, по той же самой причине индивид не имеет возможности избавиться от этих конфликтов, ибо он

1 Наоборот, существуют инстинкты вредные для индивида и даже для вида - как, например, у некоторых видов муравьев, выкармливающих паразитов, от которых они и гибнут (см.: Н. Pieron, "Les instincts nuisibles a 1'espece devant les theories transformistes", Scientia, IX (1911), p. 199 sq.; "Les problemes actuels de l'instinct", Revuephilosophique, 1908, p. 329-369; Bulletins etMemoi-res de la Societe d'antbropologie, 1908,4, p. 503-539). Критическое изложение этого вопроса и библиографию можно найти в классической работе:

W. Morton Wheeler, Les Societes dHnsectes, Paris, 1926.

2 Оргиастическое самоуничтожение (нем.). - Примеч. пер.

мог бы это сделать лишь таким поступком, который будет осуждаться обществом и, следовательно, им самим тоже: ведь его сознание глубоко отмечено печатью социальных запретов и в некотором смысле само же их и гарантирует. В результате он оказывается парализован, неспособен совершить табуированный поступок и передоверяет его герою.

Прежде чем обратиться к этому аспекту проблемы, необходимо показать на примерах, что как фольклорно-сказочные, так и собственно мифические мотивы вполне можно возводить к драматическим ситуациям, главная суть которых - конкретизировать в некотором особом мире различные кристаллизации психологических возможностей: ситуацию Эдипа - убийцы своего отца и мужа своей матери; ситуацию Геракла у ног Омфалы; ситуацию Поликрата, бросающего в море перстень, чтобы уберечься от опасности, которая таится в чрезмерном благополучии; ситуацию Авраама, Иеффая и Агамемнона - царей, приносящих в жертву собственных детей; ситуацию Пандоры - искусственно сотворенной женщины и Giftmadchen1. Непосредственной моделью их являются и понятия Oppig и veuxaic,2, играющие значительную роль в мифологии3.

Теперь пора в полной мере осмыслить и понятие героя: глубинным образом оно вытекает из самого существования мифических ситуаций. Герой по определению есть тот, кто находит какое-то разрешение этих ситуаций, какой-то удачный или неудачный выход из них. Дело в том, что индивид страдает прежде всего от невозможности вырваться из раздирающего его конфликта. Любое, пусть даже насильственное и опасное решение кажется ему желанным; однако социальный запрет делает для него это решение невозможным психологически еще более, чем материально. Поэтому он ставит на свое место героя - то есть герой по природе своей есть нарушитель запретов. Будь он просто человеком, он был бы преступником, и в мифе он тоже таков - он осквернен своим поступком, ему необходимо очищение, но и оно никогда не бывает полным. Однако в специфическом свете мифа - в свете величия* - он

1 Ядовитой девы (нем).- Примеч. пер.

2 "Дерзость" и (божий) "гнев" (грен.). - Примеч. пер.

3 И не только в греческой: судя по всему, эти два взаимодополнительных понятия образуют центральную структуру всей психологии мифа.

4 О соотношении мифа с понятием величия см.: R Kassner, Les Elements de la grandeur humaine, trad, fr., Paris, 1931, p. 92 sq. Главная идея в том, что величие должно пониматься как способность этического преображения. Когда им наделяется вина, она остается виной, но оказывается выше того принципа, по отношению к которому образует вину. С такой точки зрения (на которой, однако, не стоит сам Касснер) величие несомненным образом составляет высшую цель мифа.

предстает безусловно оправданным. Итак, герой есть тот, кто разрешает конфликт, которым мучается индивид; отсюда его высшее право не сголько на преступление, сколько на вину, и функция такой идеальной вины в том, чтобы тешить1 индивида, который желает ее, но не в силах реально взять на себя>

Однако индивиду не всегда достаточно, чтобы его тешили, ему нужен также и поступок; иначе говоря, он не в состоянии вечно довольствоваться мысленным самоотождествлением с героем, идеальным удовлетворением. Ему требуется также реальная идентификация, фактическое удовлетворение. Поэтому обычно миф сопровождается обрядом, ибо нарушать запрет необходимо, но это возможно лишь в мифической атмосфере, куда индивида и вводит обряд. В этом - сама суть праздника: это дозволенный эксцесс1, посредством которого индивид драматизируется и тем самым становится героем, обряд реализует миф и позволяет переживать его. Оттого они так часто оказываются взаимосвязаны; по сути, их союз нерушим, а разрыв между ними как раз всегда и служил причиной их упадка. Отделенный от обряда, миф утрачивает если не смысл своего существования, то во всяком случае главную силу воздействия - способность непосредственно переживаться. Отныне он не более чем литература, каковой стала большая часть греческой мифологии в классическую эпоху, в том непоправимо фальсифицированном и нормализованном виде, в каком передали ее нам поэты.

1 Она скорее именно тешит [flatte], чем очищает: аристотелевский х&Оарочс, [катарсис, очищение] есть, несомненно, слишком оптимистическое понятие.

1 Такой харакгер праздника и обряда давно уже признан. Когда Фрейд пишет: "Праздник - это разрешенный, больше - обязательный эксцесс, торжественное нарушение запрещения. Не потому, что люди, весело настроенные, следуя какому-нибудь предписанию, предаются излишествам, а потому, что эксцесс составляет сущность праздника" [3. Фрейд, "Я" и "оно", т. 1, Тбилиси, 1991, с. 330. - Примеч. пер], - то он лишь повторяет классическое определение. В наши дни для всех движений, в которых проявляются мифологические черты, характерна и настоящая гипертрофия этой ритуально-праздничной функции: таковы гитлеровское движение или Ку-клукс-клан, где обряды наказания отчетливо направлены на то, чтобы доставить членам "то быстротечное опьянение, которого не может скрыть униженный человек, став на какой-то миг обладающим властью и вызывающим сграх" (John Moffart Mecklin,LeKu-Klux-КШп, trad, franc., Paris, 1934). Несомненно также, что и представление о "незримой Империи, всевидящей и всеслышащей", которое послужило основой для деятельности и роста Ку-клукс-клана, имеет отчетливо мифологический харакгер.

Однако же отношения между литературой и мифологией предстают в истинном свете лишь при условии, что предварительно будет точно выяснена функция последней. Ведь если мифология является столь волнующей для человека лишь постольку, поскольку выражает индивидуальные или социальные по своей структуре психологические конфликты и дает им идеальное разрешение, то неясно, почему бы этим конфликтам сразу же не обрести собственно психологический язык, вместо того чтобы заимствовать - лицемерно? - декорации баснословной истории. Введение такого понятия, как дологическое мышление, ничего не даст, так как именно предполагаемое им предварение здесь и требуется обосновать. 1]рудно также удовлетвориться и так называемой потребностью в фантазии и грезе, которой благосклонно наделяют человека, тогда как одни люди прекрасно обходятся и без нее, а у других она служит либо проявлением слабости, либо расплатой за силу. Наконец, столь же трудно считать, будто необходимость баснословия вытекает из "цензуры", так как немного найдется примеров идеи, которая была бы опаснее, чем образ. Причину баснословия следует искать скорее в другом - в его же собственных свойствах, а именно в том, что многоголосие мифической проекции конфликта позволяет получать и множественные отзвуки, делая этот конфликт волнующим одновременно в разных моментах и превращая его в то, чем он изначально и предстает: в возможность инвестиции чувств1.

В этом-то смысле и представляется возможным говорить о внутренней мифологии. По-видимому, эту концепцию имел в виду уже Плутарх, писавший: "И подобно тому как математики говорят, что радуга есть образ солнца, по-разному окрашенный при отражении его лучей от облаков, так же и миф, который я тебе поведал, есть образ некоей истины, где одна и та же мысль отражается в различной среде, как указывают на то обряды, отмеченные скорбью и внешней радостью, или архитектурное устройство храмов, различные части которых то развертываются в виде крыльев, ступенчато раскинувшихся под открытым небом, то прячутся под землю, простираясь во мраке чередой залов для облачения богов, напоминая одновременно хижины и могилы"2. Некая истина, где одна и та же

1 Жорж Дюмезиль, один из тех, кто больше других сделал для сопоставления и параллельного изучения мифов и ритуалов, освещающих друг друга, пишет в недавней работе: "Истина состоит в том, что мифы зарождаются и процветают в условиях малоизученных, но почти всегда совместно с ритуалами: есть все шансы на то, что мифы о "толпе чудовищ" родились вместе с ряжеными, а миф о кастрации - вместе с ритуальной кастрацией" (Georges Dumezil, Ouranos-Varuna, Paris, 1934, p. 29).

2 "Исида и Осирис", § 20.

мысль отражается в различной среде, - пожалуй, действительно в синтаксисе мифологии есть некая перспективная организация по разным уровням аффективного переживания. В пользу этого особенно свидетельствует анализ полуденного комплекса, в котором очень четко прослеживается такая стратификация: бездействие и безвольнооъ в полуденную жару, оцепенение чувств и сознания, эротическая агрессия суккубов, общая пассивность и усталость от жизни (acedia), тогда как призраки жаждут крови живых в момент, когда сокращение теней отдает людей им во власть, в час привидений, когда стоящее в зените светило заливает всю природу приливной волной смерти1.

Такова первая диалектика отзвуков мифологической ситуации - диалектика аффективного усугубления исходного материала. Вторая диалектика - это диалектика наложения-, в самом деле, мифологическая ситуация почти всегда частично накладывается на одну или несколько других. Так, в только что приведенном примере комплекс полудня ведет к мотиву вампиризма, но также и демонов произрастания2, подобно тому как мотив Giftmadchen связывается с напитком бессмертия3 и с комплексами Поликрата и Эдипа4. Поэтому дело компаративистов - разграничить те случаи,

1 См. па сей счет мои работы, опубликованные в журналах "Revue de l'his-toire des religions* (март - декабрь 1937 г.) и "Revue des etudes slaves* (1936-1937). Можно сказать, что сходным образом и А.-В. Шлегель анализирует сверхдетерминацию мифов о Севере, усматривая в них образ лучшего и оцепенения, неподвижной звезды, направления магнитной стрелки, бессмертия, идентичности и самопознания. Пример очень глубокого анализа сверхдетерминаций можно найти в работе Ж. Юбо и М. Леруа о волнующих ассоциациях, которые вызывало у древних пророчество Вергилия

(в 4-й эклоге) об обильном урожае корицы; здесь и мотивы феникса и возрождения, и экзотические легенды об уборке урожая корицы свинцовыми стрелами или кусков мяса, из-за которых птичьи гнезда падают под тяжестью наклевавшихся ее птиц, и рождение в расщелинах земли среди непобедимых змей, связь с циклами легенд об Александре и Вакхе и т. д. (см.: Melanges Bidez, 1.1, p. 505-530, Bruxelles, 1934, "Vulgo nascetur amomum").

2 Поскольку земля, из которой произрастают растения, представляет собой одновременно и обитель мертвых: "Все живущее из нее вышло, и все умирающее в нее возвращается; она наша земля-кормилица, она же и могила всех людей. Поэтому вполне естественно, что хтонические божества, покровительствующие земледелию, владычествуют также и над мертвыми" (Н. Weil, Journal des savants, 1895, p. 305). Полдень, час мертвых, - это закономерно также и час демо1 юв произрастания.

3 Cf. G. Dumezil, LeFestin dHmmortalite, Paris, 1924.

4 Cf. P. Saintyves, Essai defolklore biblique, Paris, 1923, p. 377-381, гл. VIII "По-ликратов перстень и монета во piy у рыбы".

где это соотношение мотивов носит внешне-случайный характер (то есть определено внешними обстоятельствами), и те, где оно принадлежит внутренней мифологии, поскольку можно помыслить себе лишь одну связь, постоянно проходящую сквозь разные цивилизации: это результат воздействия их структуры на воображение индивида.

Таким образом, изучение мифологии может стать приемом психологической проспекции. В самом деле, достаточной предпосылкой мифа является его сверхдетерминация, то есть то, что он представляет собой узел психологических процессов, совпадение которых не может быть ни случайным, ни эпизодическим или личным (в этом случае миф был бы неудачным мифом, не более чем Marchen)1, ни искусственным (в этом случае оказались бы совершенно иными определяющие факторы, а следовательно, и черты мифа, а потому и его функция)2. Если так, то можно распутать их переплетение, а тем самым - надежнее, чем в психоанализе, - и бессознательные определяющие факторы человеческой аффективнос-ти, причем ценнейший сопоставительный материал может дать сравнительная биология, так как в некоторых случаях инстинкт заменяется воображаемым представлением и реальное поведение животных некоторого вида способно пролить свет на психологические возможности человека.

Если не ждать от исследования мифов раскрытия этих инстинктивных или психологических возможностей, то ни к чему и предпринимать его: ясно ведь, что есть дисциплины, представляющие более насущный интерес, и, конечно, нет ничего более обременительного и даже пагубного, чем бесполезная истина. Она всего лишь некоторое знание - в конечном счете серьезнейшая помеха общему знанию, которое или тоталитарно, или вообще не существует.

Более того, эти инстинктивные возможности не погибли. Преследуемые, лишенные своих владений, они все еще наполняют "робкими, неполными и упрямыми" последствиями воображение мечтателей, а порой и залы судов или палаты психиатрических больниц. Будем помнить: они еще могут выставить свою

1 Как известно, в Германии в романтическую эпоху Marchen [сказка (нем.)] была предметом многих теорий. Можно определить ее как непосредственный (по словам Новалиса, закономерный, идеальный и пророческий) продукт воображения, предоставленного самому себе. Самые известные примеры этого - "Зеленый змей" Гёте, "Женщина без тени" Гофмансталя.

2 В этом случае перед нами литература, которая с такой точки зрения представляет собой деятельность, подменяющую собой мифологию, когда та утрачивает свою необходимость.

кандидатуру на верховную власть. Они даже могут - время для этого подходящее - ее получить. От мифов униженных к мифам торжествующим дорога, быть может, короче, чем нам кажется. Достаточно лишь придать им социальное звучание. В пору, когда политика так легко говорит о живом опыте людей и о концепции мира, эксплуатирует и чтит основополагающие аффективные порывы, наконец, прибегает к символам и ритуалам, - кто назовет ее невозможной?

II

МИФ И МИР

1. Богомол

Е

JL.Jem нужно, я готов сколько угодно подчеркивать социальную функцию и социальную обусловленность мифов: почти все в них приводит к этой мысли. Вместе с тем это очень особенные коллективные представления. Они успокаивают, ободряют или страшат. А потому их воздействие на аффективную жизнь индивида, хоть и очень властное, должно быть до какой-то степени опосредовано тайным соответствием его собственным установкам.

Если задаться вопросом, например, об объективных предпосылках символики, то придется обратить особое внимание на феномен суггестивности. Действительно, некоторые предметы и образы вследствие своей особенно значительной формы или содержания как бы отмечены по сравнению с другими особенно четкой лирической способностью. Эта способность проявляется очень широко, если не повсеместно, а по крайней мере в некоторых случаях она как бы составляет сущностную принадлежность того или иного элемента и соответственно может наравне с ним самим претендовать на объективный характер.

Полезно бывает отправляться от самых скромных, самых непосредственных данностей. Например, независимо от всякого мифа и без всяких гипотез относительно него достоверно известно, что такое насекомое, как богомол, в высшей степени являет собой эту объективную способность прямого воздействия на аффективную жизнь людей: его название la mante religieuse, его форма, его поведение (поскольку оно известно) - все видимым образом способствует этому результату. Каждый может провести небольшой опрос своих знакомых: вряд ли среди них найдется такой, кто никак не интересуется этим странным существом1. Заслуживает внимания сле-

1 Некоторые свидетельства такого рода можно найти в первоначальной, сугубо зачаточной версии этой главы, напечатанной в журнале "Минотавр", № 5.

дующий факт: представление или образ действует на каждого индивида отдельно, как бы тайно, никто не знает о реакциях своего соседа. Невозможно указать никакой признанной символики, значение которой в основном определялось бы ее социальным применением, а эмоциональная действенность - главным образом ее ролью в коллективе. Такое стихийное, спонтанное воздействие, завладевающее вниманием индивида непосредственно, без услужливого посредничества коллективных представлений, заслуживает тщательного рассмотрения. Пример с богомолом - явление весьма скромное по масштабам, зато относительно широко распространенное; ошибкой было бы пренебрегать им из-за его ускользающего характера. Напротив, это как раз помогает представить себе, что такое мифология в стадии зарождения, когда ее структуру еще не успели закрепить социальные определяющие факторы.

Прежде всего, ценные указания дают нам фольклористика и ономастика. Значимо уже имя, которое древние присвоили этому существу, - mantis, "пророчица". Считалось, что своим появлением оно предвещает неурожай, что его мрачный окрас сулит беду всем животным, на кого оно бросит взгляд. Так, по сообщению Аристарха, богомола считали носителем дурного глаза - самым своим взором он причиняет беду тем, на кого смотрит1. Его имя использовали как прозвище наглецов2. Его магическая сила была хорошо известна и в Риме: если кто заболевал, ему говорили: "Это на тебя богомол взглянул"\ Судя по всему, он даже играл определенную культовую роль - действительно, его изображение найдено на прозерпин-ской монете из Метапонта4, рядом со священным колосом Элевсин-ских мистерий. Наконец, Диоскурид сообщает, что им пользовались как лекарственным средством5.

Что касается новых времен, то А.-Э. Брем в своем справочнике6 указывает три разных объяснения, которые давал имени этого насекомого английский натуралист XVI века Томас Мауффет; в них говорится то, о чем уже упомянуто выше. Тот же Томас Мауффет, цитируемый у Ж.-А. Фабра, сообщает, что "тварь эта считается такой божественной, что протянутым перстом указывает верную до

Обогащению ее материала во многом способствовали своими многочисленными и цепными указаниями гг. Жорж Дюмезиль и Поль Этар. Прошу их принять это поневоле недостаточное выражение моей живейшей благодарности.

1 Schol. In Theocr, X, 18, ed. Dubner, 1849, p. 70-71.

2 Suidas, s.v.

5 Cf. S. Seligmann, Der base Blick undVerwandtes, Berlin, 1910, Bd I, S. 135. 4 Otto Keller, Die antike Tierwelt, Leipzig, 1909-13, Bd II, S. 460.

Mat. Med, \, 158.

6 См. французское издание Байера под редакцией J. Kunckel d'Herculais.

рогу заблудившимся детям - и почти никогда не обманывает"1. То же поверье и в наши дни отмечено в Лангедоке2. С другой стороны, А. де Шенель сообщает, что святой Франсиско Хавьер, по словам Ниремберга, заставлял богомола петь церковные песнопения, и приводит случай с человеком, которому это насекомое очень кстати присоветовало вернуться назад.

По словам Ж.-А. Фабра3, он не раз констатировал, что в Провансе гнезда богомола считаются лучшим средством от обморожения и зубной боли, надо только собирать их при соответствующей фазе луны. Себийо отмечает4, что в окрестностях Ментоны они ценятся как лекарство от лишая. Чрезвычайно интересен и составленный Э. Ролланом5 перечень народных названий этого насекомого: иногда богомола называют "итальянкой" или "призраком", а также, что как будто менее объяснимо, "земляникой" или "магдалиной". Вообще, заметно амбивалентное отношение к нему: с одной стороны, это насекомое рассматривается как сакральное, отсюда его название "богомол", prego-Dieou (с различными вариантами и соответствиями в Парме, Португалии, Тироле, Германии и Греции); с другой стороны, оно одновременно расценивается и как дьявольское, что доказывает его симметричное имя prego-diable, например в выражении brassieja coumo un prego-diable6; сюда же следует отнести и такие названия, как "лгунья" или "святоша", отмеченные в Вильнёв-сюр-Фере (департамент Эн).

Обратимся теперь к детским считалкам, где упоминается богомол. В них заметны два основных мотива: во-первых, богомол считается прорицателем7, который знает все - особенно где нахо

1 "Тат divina censetur bestiola at pucro interroganti de via, extento digito rec-tam monstret, atque raro vel nunquam fallat"; вероятно, этот пассаж взят из книги Мауффета "Insectorum vel minimorum animalium theatrum", которую упоминают другие авторы (например, Эжен Роллан), но с которой мне не удалось ознакомиться.

2 Ссылки см. в книге: Sebillot, Le Folklore delaFrance, Paris, 1906, t. Ill, p. 323, n. 1. 3J.H. Fabre, op. eft.

4 Op. ей, t. Ill, p. 330. См. на ту же тему: Reguis, Mat. Medic, p. 32 (цит. по Роллану).

Blog

2. Мимикрия и легендарная психастения 83 III