Ингушский «Мемориал» Марьям Яндиева Ингушская Атлантида: Шамиль Ахушков

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Ингушский «Мемориал» Шамиль Ахушков неизвестное наследие, 1354.83kb.
• Шамиль Сайт «Военная литература», 4933.55kb.
• Краснодарский Краевой Мемориал. Краснодарский Краевой Мемориал действует в рамках Конституции, 195.56kb.
• Зайдлер Атлантида «Атлантида», 3549.95kb.
• Введение, 846.81kb.
• Введение, 1543.96kb.
• Института Магии Атлантида. 2008 Предисловие. Эта книга, 3221.07kb.
• «Мемориал», 1646.34kb.
• Бюллетень Правозащитного центра «Мемориал», 1057.27kb.
• А. Г. Кузнецов марьям махмутова, 1515.13kb.

* * *


В связи с оргинальной прозой Ш.Ахушкова представляется возможным сравнить его новеллистику с ранними рассказами М.Булгакова («Необыкновенные приключения доктора», 1922 г.).

Но сначала история вопроса.

В 1919 году в Киеве М.Булгаков был насильно мобилизован в белую армию, в медслужбу. В качестве врача он попал на Северный Кавказ, где стал свидетелем и участником многих боёв. Одна из четырнадцати главок «Необыкновенных приключений» так и называется «В Ханкальском ущелье». Булгаков был в Грозном, во Владикавказе, где заболел тифом. И это обстоятельство не позволило ему вместе с белой армией покинуть город. Он очнулся от болезни, когда в город вошли красные орды. Этот факт в биографии писателя в дальнейшем будет сильно осложнять ему жизнь. Булгакову придётся всячески утаивать и прятать его, уходя от правдивых подробностей либо вообще замалчивать своё недолгое пребывание на Северном Кавказе с 1919 по 1921 годы.

Во Владикавказе Михаил Афанасьевич написал свои первые пьесы: «Самооборона», «Братья Турбины», «Глиняные женихи», «Парижские коммунары» и «Сыновья муллы». Все пьесы, кроме последней, были уничтожены автором в 1923 году. Исследователи-булгаковеды (А.Смелянский, Л.Яновская) на основании длительного изучения всех перепетий жизни писателя сделали вывод о том, что пребывание его в эти годы на юге было сродни нахождению в западне: он не мог вырваться ни в эмиграцию (на запад с белой армией), ни обратно в Киев, где было известно, что он ушёл с белыми.

В «красном» Владикавказе Булгаков начал осваивать искусство социальной мимикрии, учиться выживать при новом и абсолютно чуждом ему режиме. «Не хочу быть покойником, а потому надо обрасти связями и документами», – сакраментальные слова писателя, кочующие из книги в книгу о нём, означали встроенность в официальную жизнь, государственные органы. Например, на работу заведующего литературной секции подотдела искусств во Владикавказском ревкоме. Работая здесь, Булгаков выступает на литературных концертах, диспутах, пишет «правильные» пьесы, которые потом выбросит из своей творческой биографии, считая этот свой литературный опыт отрицательным и даже постыдным. Названные пьесы были «вымученным творчеством», потому что писались исключительно из-за денег, ради выживания.

Опыт голодного Владикавказа и «туземных» пьес Булгаков вспоминал как непристойно лживый в своей жизни. В 1930 году, когда он хотел убить себя, писатель написал: «Не раз поганой ложью я пачкал свои уста». Подразумевая под этим владикавказские пьесы. «На меня глядел стыд», – писал Булгаков об этом времени. В «Записках на манжетах» писатель ещё более откровенно написал о пьесе «Сыновья муллы»: писали её «втроём: я, помощник поверенного и голодуха». Долгие годы считалось, что эта пьеса утеряна.


Но… рукописи действительно не горят! «Сыновья муллы» остались в архиве Т.С.Гойговой, жены соавтора Булгакова А.-Г.Гойгова [175].

Имея в виду, что автобиографическая проза Булгакова отнюдь не строго документально автобиографична, а «гротескна. В этом её прелесть. Историческая же…, документальная сторона событий выглядела так… Во Владикавказе возникает Народная драматическая студия (М.Булгаков читает в ней лекции)… 1920-1921 годы на Северном Кавказе… – время бурного стремительного расцвета национальных культур. Жажда театрального творчества колоссальна… Создаются многочисленные национальные драматические кружки – на всех языках многонационального Владикавказа… и ингушский самодеятельный коллектив, возникший при ингушском отделе народного образования, находившемся тогда во Владикавказе.

У ингушского театра совсем никаких традиций… Не существует ингушской письменности. Только через два-три года З.Мальсагов предложит первый ингушский алфавит и одновременно напишет первую пьесу на ингушском языке… Михаил Булгаков проявляет к их начинанию большой интерес, бывает на репетициях, советует… Тамара Тонтовна Мальсагова [176]… в 1921 году юная сотрудница ингушского отдела народного образования и одна из первых ингушских самодеятельных актрис, убеждена, что именно им, девушкам из ингушского наробраза, принадлежала инициатива привлечь Булгакова как драматурга.

– Булгаков диктовал мне тогда пьесу “Братья Турбины”, – и я предложила ему: “А вы напишите для нас пьесу!” Впоследствии Булгаков утверждал, что написал эту пьесу за неделю. 15 мая 1921 года она была поставлена на сцене “Первого советского театра”. Как рассказывает Т.Т.Мальсагова, – силами ингушского драматического кружка, с участием профессиональных актёров… Это была декларативная и очень наивная пьеса. Примитив, лубок? Может быть…»[177].

Лубочный примитивизм пьесы выразился в «революционном схематизме» борьбы светлого нового со старым и тёмным в ингушском обществе (на примере семьи муллы Хасбота). На такое творчество Булгакова мог сподвигнуть только реальный голод и отчаяние, а также глубоко внутри спрятанная неприязнь и насмешка к происходящему в кавказском провинциальном городке, в который его занесла судьба.

Впоследствии в автобиографическом гротескном рассказе «Богема» (1925 г.) и в «Записках на манжетах» (1922 г.) он со всем сарказмом, ядовитой иронией вспомнит о «Сыновьях муллы». Он внутренне потешался над неофитским энтузиазмом «туземных» интеллигентов-просветителей и над первозданной неискушенной радостью восприятия сценического действия ингушских зрителей – горцев, вступающих «в эру новой жизни». И поэтому навсегда вычеркнул из своей жизни голодный владикавказский период как случайный.

В отличие от простодушных, окормляемых коммунистической идеей «туземцев», которые умудрились сохранить рукопись единственно уцелевшей владикавказской пьесы Булгакова «Сыновья муллы»: «Иногда вечерами к нам приходил Михаил Афанасьевич Булгаков и вроде бы в семейной обстановке писал свою пьесу «Сыновья муллы», время от времени консультируясь с Гойговым по отдельным моментам в обрисовке образов выведенных в пьесе лиц». Может быть, Абдул-Гамид Гойгов, тогда, в 1920-1921 годах, молодой партийный и хозяйственный работник, впоследствии ингушский прозаик и драматург, был соавтором Михаила Булгакова? Может быть, и Гойгов… Текст «Сыновей муллы» – единственный суфлёрский экземпляр, плохо отпечатанный на колючей бумаге, – сохранился в архиве Гойговых и к вдове Михаила Булгакова, Елене Сергеевне Булгаковой, попал в 1960 году из рук Тамары Сослановны Гойговой.»[178].

Пьеса, которую так горячо приняли «туземцы», будучи найденной в архиве вернувшейся из депортации Т.С.Гойговой (соавтор Булгакова, пламенный коммунист и писатель А.-Г.Гойгов умер в изгнании), стала событием в чечено-ингушском «младописьменном» сегменте советского литературоведения эпохи «развитого социализма»[179]. А Булгаков в своих письмах к родным дал ей и другим владикавказским пьесам уничижительную оценку. «Рвань всё… и эта пьеса. Всё делаю наспех. Всё. В душе моей печаль… Они чушь… Все эти пьесы… Всё это хлам…»[180].

Видимо по этой причине через семь лет, в 1928 году, писатель не захотел говорить о своём пребывании во Владикавказе и Грозном с молодым Шамилём Ахушковым и его другом. Тем более он не захотел обсуждать своё владикавказское драматургическое творчество…


* * *


Как бы два Булгаковых вырисовываются в 20-е годы: драматурга-конъюнктурщика и рефлектирующего прозаика. Свою автобиографическую прозу, собранную в «Необыкновенных приключениях доктора», он начал писать в Киеве, продолжил на Северном Кавказе, в период боёв за Чечен-аул. Вступление и четырнадцать новеллок, вернее этюдов (часто состоящих из одной строки или многоточия), написаны в форме дневниковых записей с очень точным описанием деталей боевых действий, перечнем частей и подразделений, принимавших участие в сражении в Ханкальском ущелье. Скрывая свою службу в белой армии, Булгаков сознательно сдвинул хронологию исторических событий.

Рассказы, на самый первый взгляд, «как собственно все значительные произведения Булгакова, полные внутренней, скрытой, страстной публицистической мысли»[181]. Но не только публицистической: «Чем черней, тем страшней и тоскливей на душе. Наш костёр трещит. Дымом то на меня потянет, то в сторону отнесёт. Лица казаков в трепетном свете изменчивые, странные… И тотчас взвивается надо мной мутно-белая птица тоски. Встаёт зелёная лампа, круг света на глянцевых листах, стены кабинета… Всё полетело верхним концом вниз и к чёртовой матери! За тысячу вёрст на брезенте, в страшной ночи. В Ханкальском ущелье…»[182].

Фрагментарность «Необыкновенных приключений доктора» (главки, отточия, пропуски, рванные куски), по мнению Л.Яновской, связана, во-первых, с жанровой особенностью: случайно попавшие в руки автора записки доктора Н., написанные малоразборчивым почерком. Во-вторых, поскольку оригинал рассказов не сохранён, первая их публикация в журнале «Рупор» в 1922 году была со множеством опечаток и с плохим качеством редактуры [183].

Но нам представляется, что кажущаяся бессвязность записок доктора, отсутствие единого сюжета – это запечатление смятённости, «раздрызганности» внутреннего состояния человека на войне. Выбитого из привычной уютной жизненной колеи, где была настольная лампа, тёплый и родной кабинет, где не было ужасов и страхов. Несмотря на сдержанную, бесстрастную интонацию, оценка событий в рассказах прямоленейна, как летящая пуля: «Голову даю на отсечение, что всё это кончится скверно. И поделом – не жги аулов… Проклятие войнам отныне и вовеки!»[184].

Что же сближает раннюю прозу М.Булгакова и новеллистику Ш.Ахушкова?

Прежде всего, кажущаяся отчужденность, даже асоциальность и неисторичность. Историческая начинка словно вынута, отсутствуют какие-либо социальные пристрастия и предпочтения, все люди друг другу – никто. Гражданская война у М.Булгакова и послереволюционная Ингушетия у Ш.Ахушкова представлены кинематографически – картинами, кадрами, без пространных описаний. Точный, жёсткий чёрно-белый образ войны и разрухи, если можно так сказать, очень «фотогеничен», эмоционально напряжён. В их прозе много общего плана, «с этими выхваченными на мгновение, словно киноаппаратом запечатлёнными фигурами»[185].


* * *


Наверное, попытка Ш.Ахушкова и его друга Ю.Полтавцева к написанию литературного сценария по повести М.Булгакова «Роковые яйца» была естественной: ведь они к этому времени уже «сотворили» свой собственный оригинальный сценарий «Планетный трест». «Аэлита» (1925 г.), «Гиперболоид инженера Гарина» (1925 г.) А.Н.Толстого несомненно оказали влияние на поколение юных и дерзких, устремлённых из революционных реалий в космические (фантастические) миры.

В повести Булгакова «Роковые яйца» (1925 г.) речь идёт об открытии профессором Персиковым (очень похожим в описании на … Ленина!) так называемого красного луча, под воздействием которого происходит бешенное размножение амёб, пожирающих друг друга. Учёный ставит опыт на лягушках: направленный красный луч способствует такому же неподдающемуся объяснению с точки зрения естественных законов размножения возникновению мириадов самоуничтожающихся головастиков и лягушек. Одновременно в стране происходит куриный мор, и профессор Персиков включается в борьбу с птичьей чумой. Директор совхоза «Красный луч» Рокк обращается к профессору за помощью, чтобы с помощью научного красного луча поднять куроводство. Далее происходит путаница: выписанные из-за границы Персиковым для опытов яйца тропических гадов (питонов, анаконд и др.) и, в свою очередь, выписанные из-за рубежей Рокком куриные яйца для возрождения куроводства в СССР оказываются перепутанными на таможне. В совхоз привезли контейнер с гадами, и Рокк, не ведая, что творит, стал облучать их красным лучом, думая, что размножает кур. Булгаков выписывает фантасмагорические сцены плодящихся гигантских змей, питонов, пожирающих всё живое. Власти подключают артиллерию, расстреливающую Можайский лес; бои ведутся не на жизнь, а на смерть. Полчища гадов приблизились к Москве, началась эвакуация, вводится чрезвычайное положение. Рокк и Персиков погибают. Положение спасает русский мороз, заморозивший гадов, останки которых Красная армия сжигает в 1925 году.

ОГПУ и бдительная критика (в лице М.Лирова) усмотрели в повести, имевшей колоссальный успех, и запойно читаемой молодёжью, поклёп на советскую власть и большевизм, превращающий всё живое в монстров, разрушающих Россию. Договорённость на инсценировку в московском Камерном театре была сорвана, и повесть больше не печатали. М.Лиров назвал М.Булгакова непримиримым врагом власти, что, конечно же, имело последствия в его литературной и личной судьбе.

Поэтому-то Булгаков и пришёл в ярость от того, что какие-то самонадеянные харьковские юнцы возжелали инсценировать для (ещё немого) кино его повесть, и посоветовал им заняться собственным оригинальным творчеством. Шамиль Ахушков внял наставлениям Мастера.


* * *


В разножанровых текстах Ш.Ахушкова мы отметили такую их особенность, как внутренняя дневниковость, глубоко потаённая недосказанность. Это закономерная особенность, учитывая его «опасную» биографию, проницательный ум, интеллектуальную «высоколобость».

Двойная жизнь для многих людей эпохи «века – брадобрея» была органичным способом существования. Ахушков не один раз мог быть репрессирован: за биографию, за знакомства и связи, за неосторожное слово и мысль, за окружавших его людей, за что угодно. Главное – за то, что был мыслящим ингушом.

Поводов и причин для его физического уничтожения у советской власти было предостаточно. Но Ахушков овладел искусством выживания в сталинском экстриме.

Слишком серьёзные и суровые времена, в которые ему выпало жить, не предполагали романтического или сентиментального взгляда на жизнь. С середины 30-х годов он «ушёл» в такие области культуры, как кино, критика, рецензирование проходных сценариев, составительство фундаментальных фолиантов по истории кино, потому что чисто литературная, писательская деятельность для него в это время была опасной по определению.

После 1-го съезда писателей СССР (1934 год) все пишущие нацкадры находились под ещё более, чем раньше, пристальным наблюдением. Ахушков, согласно возрасту и происхождению, рано или поздно попал бы в энкавэдистскую оптику, ибо писатели-ингуши в это время были, что называется, «штучным товаром». А такой, как он, которого заметил и отметил сам Горький, был уязвим вдвойне. К середине 30-х годов ингушские деятели литературы и культуры первого поколения так или иначе были «зачищены»: либо расстреляны, либо находились в заключении. Нахождение на этнической родине, да ещё в писательском «цеху» грозило гибелью.

Исследователи Б.Газиков и А.Мальсагов обратили наше внимание на то, что в первом «Библиографическом справочнике по ингушской художественной литературе», изданном в г. Орджоникидзе в октябре 1932 года, среди 29 имён ингушских литераторов, писателей и поэтов нет имени Шамиля Ахушкова. А ведь он единственный к этому времени, как мы уже говорили, был отмечен самим Горьким. Безусловно, это не случайная забывчивость составителя справочника Орцхо Артагановича Мальсагова, являвшегося аспирантом 2-го СКПИ [112] по кафедре литературы.

О.Мальсагов просто по факту общего с Ахушковым и другими выходцами из известных ингушских военных семей происхождения (Ибрагимом Базоркиным, Исламом Ахриевым, Асламбеком Базоркиным, Идрисом Базоркиным, Заурбеком Мальсаговым, Фатимой Мальсаговой, Дошлуко Мальсаговым) был в родственных и личных отношениях почти со всеми жившими в этот период ингушами-литераторами. Равно как и хорошо знаком с их творчеством. Будучи сам из непростого социального слоя, О.Мальсагов, став советским филологом (это после Воронежского кадетского корпуса, Михайловской артиллерийской школы, фронтов Первой мировой войны, где он воевал в качестве офицера армии Его Величества), прекрасно понимал «правила игры», неверный ход в которой мог завершиться в подвале ГПУ. К этому добавлялись тяжелейшие обстоятельства жизни собственной семьи: в 1929 году был расстрелян как кулак старший брат Ахмет Артаганович; в эмиграции находился средний брат Созерко Артаганович, также «отметившийся» после побега с Соловков на литературно-антисоветском поприще своей книгой «Адский остров».

Судя по содержанию «Библиографического справочника», О.Мальсагов из цензурных и самоцензурных соображений в принципе не мог упоминать имя Ш.Ахушкова (впрочем, последний в этом не очень-то и нуждался, выбрав путь внутренней эмиграции). Упомянутые выше литераторы в основном соответствовали текущим требованиям партии и правительства, а также интересам «масс пролетариата и бедняцко-середняцкой части крестьянства нацобластей»[113].

Как сказано в предисловии В.Васильева к работе О.Мальсагова, последний «производит классовую оценку творчества писателей, даёт в сжатой форме имеющиеся в распоряжении… данные, характеризующие экономическое, социальное положение писателей, необходимые библиографические сведения»[114]. Конечно же, Ш.Ахушков ни по каким параметрам не подходил для этого справочного издания. Ведь основным мотивом его новеллистической прозы была гибель ингушского мира, а не «отражение революционной борьбы трудящихся, попытки изображения могучего образа Ленина, посвящения революционным годовщинам, описание судьбы обездоленной горянки, ужасы кровничества, стремление к учебе, знаниям»[115].

Вовремя ушедший в духовное «подполье» Ш.Ахушков на десятилетия выпал из официальной истории литературы и культуры, став фактом альтернативного творческого самостояния. По качественному уровню и актуальности смыслов своего литературного наследия он несомненно является одной из вершин ингушского XX века, затмевая практически весь список справочника О.Мальсагова.

Находясь вне Ингушетии и Кавказа, Ахушков вошёл в «космополитический культурный планктон» столицы, занимаясь рутинной, отнюдь не «харизматической» деятельностью подённого издательского труженика. Он ушёл в универсальный, совершенно иной, чем ингушский национальный (уникальный) мир, став органичной маленькой частицей большого мира. Такой вариант судьбы позволял не только выжить, но и не погибнуть как творческой личности. О его высоком – экстра класса – профессиональном уровне говорит персональный состав коллег по киноделу.

Предпосылки возможности выхода к универсальным культурным «эмпиреям» были заложены в биографии, воспитании, творческой потенции Ахушкова. Замкнутость же в национальном пространстве бытия физического и культурной деятельности вполне возможно споспешествовала бы его ещё более ранней смерти (и наверняка, насильственной), а также ограниченности творческой реализации.

Труды и дни Ахушкова позволяют говорить о том, что его «вариант жизни в своём времени, жизни со своим временем» можно подвести к формуле: «выжить, чтобы жить», а не «жить, чтобы выжить»[116]. Его соплеменники до сих пор живут по второй формуле…

Внутренняя эмиграция, глубокая духовная потаённость личности обнаруживается в дневниках, письмах, утаиваемых автобиографиях и т.д. В потаённых свидетельствах таких выдающихся современников Шамиля Ахушкова, как Михаил Булгаков, Корней Чуковский, Константин Федин, Михаил Пришвин, Леонид Пантелеев контекст эпохи и человек с его страхами, сомнениями и размышлениями предстаёт в своём самом сокровенном и правдивом формате. Не располагая дневниками Ахушкова (которые, как мы уже сказали ранее, существуют), а желая смоделировать его внутреннюю духовную суть, мы считаем возможным обратиться к не столь давно опубликованным альтернативным источникам по интересующей нас проблеме: автобиографической книге Л.Пантелеева «Я верую», письмам М.Булгакова правительству и брату в Париж, переписке К.Федина с Б.Пильняком и Е.Замятиным, дневникам К.Чуковского и М.Пришвина.

Например, в дневниковых записях К.Чуковского за 1932 год говорится об украинском Голодоморе (возможно, кстати, также бывшего одной из причин переезда Ш.Ахушкова с Украины в Москву): «…Вчера парикмахер, брея меня, рассказал, что он бежал из Украйны, оставив там дочь и жену. И вдруг истерично: “У нас там истребление человечества! Истреб-ле-ние чело-вечества. Я знаю, я думаю, что вы служите в ГПУ(!), но мне это всё равно: там идёт истреб-ле-ние человечества. Ничего и здесь то же самое будет. И я буду рад, так вам и надо!” и пр.»[117].

Они все: и Шамиль Ахушков, и Корней Чуковский, и Сергей Эйзенштейн жили в стране, где человечество истребляли всегда, поэтому подлинный анализ жизни и самих себя возможен был только в дневниках и других очень интимно-потаённых текстах. Анализ действительности и одновременно бегство от неё предполагали в подобных «записках из подполья» либо рефлексию человека как субъективное переживание в отражении жизни, либо некие фантасмагории, являющиеся, в том числе, и порождением вполне реальных страхов.

Потрясающим по своему трагизму и подлинной глубинной сути является признание С.Эйзенштейна в письме М.Штрауху, написанным в мае 1931 года (время съёмок в Мексике). В нём говорится о тройственности жизни художника:

«Ты да Пера, пожалуй, единственные, которые знают вовсе не «броненосец» (не в смысле крейсера, а есть такие ящерицы, между обыкновенной и черепахой, из которых здесь делают «изящные» корзиночки: втыкая хвост в глотку и потроша внутренности, заменяя их алым или небесно-голубым шёлком. Иногда из них делают мандолины, стонущие особенно жалостливо). Нежнейший мой двойник сочится кровью ежечасно, и приходится очень завинчивать броню, чтобы… не развинтиться! Не в пример Пудовкину – я не воспитываю его, не в пример В.В.[Маяковскому], не седлаю его. На деалектическом пересечении «крови» и «железа» – тонус нашего так называемого творчества!

Чудовищно это только в моменты соскока с деятельности и в моменты… передышки. «О! если бы можно было производить без передыху!» Но у меня есть ещё – тройник. Собственно, он, я думаю, основной: между «Летучим голландцем» и конквистодором Америк, и этакой «жертвой вечерней», мочащейся кровью и слезами. Это – тихий кабинетный учёный с микроскопом, вонзённым в тайны творческих процессов и явлений, туго поддающихся анализу»[151].

Отчего этот эйзенштейновский «тройник» так пронзительно напоминает нам загадочно-подпольного, «законспирированного» Ахушкова?..