Geum.ru

С www. BashKlip ru Каменные стражи Таласа

Вид материалаДокументы

Содержание


Каменные стражи таласа
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8

КАМЕННЫЕ СТРАЖИ ТАЛАСА

Часть 2

Прощание с юностью


I

Льет сердце вновь любовь и благодать...

Г. Тукай

В тот раз почтальонша не стала бросать конверты в почтовый ящик, решив вручить их лично мне, благо квартира наша находится рядом с этими полуразвалившимися жестяными уродинами, за сохранность содержимого коих никто тут не отвечает.
— Боялась, выкрадет кто, — призналась она. — Верно говорю?
— Спасибо за заботу... Между прочим, от одной строчки иной раз зависит судьба человека.
— От одной строчки? — изумилась почтальонша, но тут же согласилась. — Да уж чего не бывает в нашей жизни.
Поверхностно осмотрев обратные адреса, я уже хотел до поры до времени отложить почту, но один адрес привлек мое внимание. Письмо было из райцентра, где прошло мое детство, — с того самого часа и дня, когда мы перебрались сюда из Киргизии и поселились в саманной избушке этого районного центра. Писал человек по имени Галей. Сдержанно похвалив мою повесть, опубликованную в журнале «Агидель», он довольно подробно представил свою собственную персону: в 1954 году после окончания военного училища принимал участие в учениях с «применением атомного оружия» на Тоцком полигоне. Демобилизовался в 1959 году — «по болезни». Тем не менее, ухитрился окончить сельскохозяйственный институт, после чего до самой пенсии трудился инженером-механизатором в родном колхозе. И, как добавление: в этом же колхозе всю жизнь проработал отец, до войны — заведующим фермой, в годы войны — председателем, а последние годы — объездчиком.
«При чем тут отец?» — машинально подумал я и, не читая, отложил письмо в сторону. Пять страниц убористого почерка внушали легкий страх: в последнее время я стал почти судорожно цепляться за каждый божий день и даже час, как бы пытаясь компенсировать безрассудно разбазаренные годы прошлой жизни.
Однако имя и фамилия адресата не давали мне покоя. «Галей, Галей, Галей... — повторял я про себя. — Что за человек? И до чего знаком!..»
И я вспомнил!
Да, я вспомнил этого богатыря, наводившего тихий ужас на своих сверстников. Этого пехлевана, которого уже в девятом или в десятом классе боялись все аульские мужики. Оказаться в числе его друзей считалось честью. На сабантуях он не боролся, видимо считая это занятие для себя недостойным. Зато играл двухпудовыми гирями, приводя мужскую половину зрителей в восторг, а женскую — в экстаз.
Что касается этой «женской половины», о Галее ходили разные слухи и легенды, сводившиеся к тому, что он выкрал несовершеннолетнюю девушку через окно; а может, наоборот: забрался в окно к несовершеннолетней, после чего был большой скандал. Скрываясь от милиции, совратитель почти месяц скитался неизвестно где, а когда вновь заявился в аул, все уже было шито-крыто. То ли он подкупил родителей «соблазненной и покинутой», то ли просто-напросто их припугнул, но те больше и рта не раскрывали на его счет.
Галей везде, где только можно, демонстрировал свои бугрящиеся на руках и животе мышцы. Летом ходил в тонкой, насквозь просвечивающей майке, черный, как негр из Занзибара. Помню, как он поставил на стойку длиннющий шест, ухватив его за основание. Помню, как без видимых усилий гнул подкову.
— Станет циркачом, — говорили про него бывалые люди.
А вот, надо же, не только не стал силачом-циркачом, а даже угодил на атомный полигон и демобилизовался «по болезни». Нетрудно догадаться, что это за болезнь.
Не вытерпев, я снова взялся за письмо, уверенный, что Галей описал в нем свою несложившуюся жизнь, — ведь сам-то он представлял ее в юности совершенно иной, это уж как пить дать! Однако, к моему удивлению и даже некоторому разочарованию, дальше в письме речь шла о его отце, которого звали Юмагужа. Так вот в чем причина внезапного перескока на родителя! Неужто отец-объездчик интереснее сына — батыра со сломанной судьбой?
«Мой отец был признанным охотником-волчатником и непревзойденным в наших местах исполнителем народных песен. В начале тридцатых годов он дважды выходил победителем на конкурсах в Уфе и ему предлагали там остаться. Не захотел. Зато еще большую известность приобрел именно как охотник. Он был единственным в районе человеком, который охотился на волков верхом на лошади и с шестом, кончавшимся петлей на конце, который башкиры называют «корок».
Далее Галей писал:
«Охота на волков подобным способом присуща только башкирскому народу. И она дается далеко не каждому, даже самому удалому наезднику. Для этого нужен целый ряд условий...»
И тут я оборву свое повествование. Точнее, перейду на сугубо личный мотив, ибо сам тот райцентр и его люди сыграли в моей жизни столь важную роль, что я просто-напросто не могу проскакать мимо них легким аллюром. Более того, без воспоминаний детства и юности невозможен тот рассказ, который я хочу предложить вашему вниманию.
II
Повторяю, аул тот являлся районным центром. Давайте назовем его Кара-Яром. И если он являлся районным центром, можно себе представить, что это был за район и каковы были его другие аулы. Райцентр этот находился в абсолютно голой степи с каменистой почвой, которая, как тундра, покрывалась зеленью лишь в короткую пору весеннего пробуждения, чтобы тут же, под внезапно раскалившимся солнцем и каждодневными суховеями, по-змеиному споро скинуть одну шкуру и влезть в другую; сопровождается это тем, что нежная на первый взгляд травка ощетинивается густыми стеблями ковыля, именуемого тут юшаном. В одну из магических ночей юшан этот, будто бы оплодотворенный самим Господом Богом, сплошь окутывается серебристо-матовым султаном, который до самой осени будет колыхаться на ветру, стойко перенося и лютые песчаные бури, ничем не уступающие пустынным самумам, и нещадные ливни, и удары града, и сникнет лишь вместе с промозглыми осенними дождями вперемешку с белой крупой и первым снегопадом.
Наверное, веков эдак сто или сто пятьдесят тому назад люди каменного века жили в таких же гнездах, только не саманных, а сложенных из камней. Может быть, в них имелись даже оконца, затянутые бычьими пузырями. Были в ту пору и землянки, которые непостижимым образом сохранились по сей день, только вид у них был более неприглядным, нежели пятнадцать тысяч лет назад. Они скорее напоминали норы кротов. Да и люди, живущие в них, мало чем отличались от слепых грызунов подземелья.
Вот в таком обличье предстал перед нашими глазами Кара-Яр 1951 года, когда мы ступили на его землю и поселились в одной из типичных здешних саманок. Назначением в кара-ярскую школу моего отца, учителя истории, облагодетельствовали чиновники из министерства просвещения, а местное начальство, в свою очередь, одарило его мазанкой, принадлежавшей рябому башкиру по имени Магаш. Его семья состояла из пяти человек, да нас — четверо, а всего — девять обитателей под одной крышей. Тесно, сыро, затхлый воздух. Магаш был инвалидом войны и редко выползал за порог своего дома; трое его детей то ли ходили в школу, то ли вообще никуда не ходили — для меня так и осталось загадкой.
В таких условиях мы прожили больше года, пока отцу не выделили комнатку в общем доме, где проживали три учительские семьи. Литераторша Александра Яковлевна Коростылева проходила в свою клетушку через нашу, и это было невыносимо тяжело, и не столько для нас, сколько для нее самой. Она была культурной женщиной, и топтать чужую прихожую ей не позволяло городское воспитание.
Но это уже — бытовые подробности.
В начале тридцатых годов в здешних местах оказался московский комсомолец Сергей Чекмарев и обессмертил себя тем, что написал такие строчки: «Не одна лишь Москва на свете, существует и Таналык!» Он писал стихи, и некоторые из них опубликовал в местной районной газете. Сборник же его произведений, куда входили и дневниковые записи, увидел свет лишь через тридцать лет после его смерти, которая, увы, оказалась бесславной: он утонул в Сурени во время половодья. Но это не помешало драматургу Азату Абдуллину инсценировать в своей пьесе целый кулацкий заговор, жертвой которого якобы и пал поэт-комсомолец.
Словом, сперва — практичные люди каменного века, потом — протоцивилизация бронзовой эпохи, свидетельством которой стало древнейшее поселение, открытое при строительстве водохранилища в русле реки Таналык. Этим именем его и нарекли, и оно стало собратом легендарного Аркаима, наделавшего много шума в научном мире.
А до этого в здешних степях раскапывали сарматские, древнехуннские и гуннские курганы, скифские погребения, сохранившие в себе множество драгоценных изделий.
Вот он, парадокс истории!
Несколько тысяч лет назад здесь процветала редкостная протоцивилизация, которую некоторые ученые успели окрестить колыбелью всей человеческой цивилизации, а астрологи — местом прибежища атлантов, которые будто бы перебрались сюда после жуткого катаклизма, уничтожившего Атлантиду, находившуюся, по их мнению, не где-нибудь, а в Ледовитом океане, так что путь спасения вел ариев прямиком на Южный Урал. Именно отсюда впоследствии уходили они на юг и запад, чтобы, в свою очередь, породить великие цивилизации индийцев, древних персов и шумеров.
Вполне возможно, что именно на кара-ярском пятачке эти самые арии собирались на свой йыйын, провожая близких и родственников в дальний путь, и Верховный Жрец благословлял их с высокой стены, служившей надежным бастионом их крепости, а затем звучала прощальная музыка, исторгаемая, может быть, самым обычным степным ростком, который впоследствии стали называть не иначе как кураем, потому что ничего более подходящего для изготовления музыкального инструмента в этих местах не произрастало, а степных, изнутри полых, ростков да тростничков имелось великое множество, и необходимо было лишь искусство мастера и музыканта, чтобы дудочка ожила и зазвучала, как голос Матери-Степи.
Посреди Кара-Яра находился довольно обширный майдан-такыр, по одну сторону которого стояла школа, а по другую — клуб.
В этой самой школе, служившей в прежние годы мечетью, я и проучился ни много ни мало шесть лет.
О, что это были за годы! Занятия проходили в двух комнатушках, находившихся на голубятне и забитых расшатанными партами, стоявшими впритык друг к другу, и каждая такая каморка-класс вмещала по сорок человек кара-ярской шпаны, кошмар детской жестокости которой снится мне и по сей день. Во время уроков мягкотелых учителей по узкому пространству класса неслись эскадрильи бумажных самолетиков; бедный учитель не решался отвернуться к доске, страшась получить в голову разжеванные бумажные пульки, пущенные из миниатюрных рогаток, нанизанных на пальцы. Со звонком девочки опрометью выскакивали из класса, тогда как более сильная половина затевала экзекуцию над слабыми и беззащитными «пацанами», самая невинная из которой заключалась в том, чтобы разложить несчастного на учительском столе, расстегнуть ему ширинку штанов и нахаркать туда, насколько позволяют их гнусные хари. Того, кто отказывался это делать, пытали другим способом: сажали на пол и с размаху накладывали ладошки на его темечко, пока пытаемый не пригибался до колен и ниже. Подобная экзекуция прекратилась лишь после того, как одному «отказнику» сломали шею.
Инициаторами и придумщиками подобных забав были два Рима, один — сынок районного прокурора, другой — председателя райисполкома. Странный рок ждал этих ребят в будущем: один из них утонул в мелком озере, запутавшись в водорослях, другой погиб в автокатастрофе.
Позднее, прочитав «Очерки бурсы» Помяловского, я ничуть не удивился проделкам крутых недорослей — кара-ярские экзекуторы ничуть им не уступали.
За годы моей учебы произошло три убийства.
Один детдомовский шкет пырнул ножом аульского сверстника; в отместку аульчане забили насмерть детдомовца, а двоих сильно покалечили. Затем застрелился девятиклассник, говорят, на почве безнадежной любви. Приставил к груди дуло охотничьего ружья и пальцем правой ноги нажал на курок. Лет десять спустя то же самое проделал с собой Эрнест Хэмингуэй, который никак не мог знать тайну гибели кара-ярского самоубийцы. Помню, на школьном собрании директриса, пожилая морщинистая женщина в очках, сказала об убившем себя пареньке: «Собаке собачья смерть». Однако моя душа долго не могла примириться со столь беспощадным приговором.
В седьмом классе в Кара-Яр пришел «Тарзан».
В последующие десять или пятнадцать дней в «зеленой зоне», начинавшейся сразу за школой, десятки глоток дни и ночи оглашали округу истошным тарзаньим воем, а от деревьев остались одни уродливо-кривые стволы. Двоих юных дикарей исключили из школы. Еще один сломал себе шею, шмякнувшись на землю вместе с обломанной веткой. Родители нескольких лоботрясов вынуждены были заплатить штрафы за нанесенный их детьми ущерб.
Таким образом зеленая зона постепенно сошла на нет. Но это уже произошло без моего присутствия.
III
Впрочем, все это — дела безвозвратно-прекрасных школьных годков.
А за школьными стенами...
Да, прекрасных! — несмотря ни на что!
А за Таналыком — степь. Едва перебравшись за дощатый мост, чуть ли не каждую весну уносимый шальной водой и, тем не менее, замененный на железобетонный, основательный лишь через сорок лет после тех событий, сразу окунаешься в пьянящие объятия дикого ковыля-юшана. Весь долгий летний день серебряная степь эта прямо-таки изнемогает неумолчным звоном цикад — окажись там, и звон этот тебя не только оглушает, но и будто пронзает насквозь.
Каждый раз, когда мы с другом Альбертом Карамышевым с рассветом выбирались на рыбалку вверх по Таналыку или к ближним озерам, кишащим медно светящимися карасями, нашему взору открывался в отдалении сказочный табун диких лошадей-тарпанов, которые проплывали в султанах ковыля, будто лодки аргонавтов в пенном океане. Кто-то из стариков говорил, что лошади эти — священные, их нельзя трогать; что они нетленно хранят свою масть и породу много тысячелетий подряд, потому что ниспосланы на землю самим Господом Богом. И я свято верил этому, потому что, опять-таки — ни до, ни после — не встречал более прекрасных и гордых животных. Когда я увидел на стенах пещеры Шульган-Таш нанесенные жгучей охрой фигуры первобытных лошадей, то сразу признал в них именно кара-ярских серебряных тарпанов!
А поначалу я никак не мог понять, что из себя представляют эти самые лошади, эти восхитительные, неторопливо, с глубочайшим достоинством плывущие в густом инее султанов косяки. И почему они появляются здесь именно на рассвете, когда только-только запевают первые петухи, и куда движутся стройными рядами, подобные волшебным призракам или привидениям?
Однажды мы были свидетелями того, как несколько верховых с помощью длинных арканов пытались выловить из косяка приглянувшихся им лошадей. Но те яростно сопротивлялись, да так, что один из ловцов слетел с седла, а выбранная им лошадь стремительно понеслась прочь, волоча за собой аркан незадачливого охотника, и за ней припустил весь дикий табун, оглашая степь глухим, дробным топотом и прерывистым ржанием, подобным грозовым раскатам. И только тогда я понял, что это действительно дикие животные, не признающие ничьей власти, и ореол их неизмеримо вознесся в моих глазах. Боже, да ведь я вижу перед собой земное чудо, которое можно увидеть только в сказочном сне или кинофильме! А то, что видишь во сне или в кино, всегда куда-то уходит, испаряется, не оставляя следа...
Так оно и случилось со мной, и я потом долго думал: а было ли все это в яви или пронеслось перед глазами сказочно-дивным видением?
Через год или два этой извечно дикой, тысячелетней степи была объявлена безжалостная, смертельная война. И грозные слова этой войны были изречены низкорослым лысым и брюхастым человеком в Кремле. А
слово, означающее войну, было — целина.
* * *
О весна пятьдесят четвертого года!
О та незабываемая война миров, когда по всему фронту пошло наступление гусеничных тракторов, и степь теперь не просто огласилась утробным гулом дизельных моторов, но и буквально разорвалась, раскололась на части под исступленным натиском железных громад.
И, как бы грудью вставая на пути их атаки, вздыбился невиданными доселе ледяными торосами раскрывшийся по весне Таналык. Местные старики божились, что не помнят на веку подобного ледохода. Темные, страшными клыками ощеренные глыбы, сталкиваясь друг с другом, выбрасывались на берег, как киты-самоубийцы, и затем медленно двигались по улицам Кара-Яра, подгоняемые талой водой. Они сносили жалкие мазанки, сарайчики, жердяные ограды и плетни. Напоровшись на более прочные жилища, ударялись о фундамент и тут же вскидывались наверх, по-звериному рыча и стараясь достичь карниза: иногда разбивали окна и даже норовили влезть внутрь дома, и тогда хозяевам приходилось отбиваться от них баграми и вилами, а то и просто домашними стульями, если атакующие заставали их врасплох.
И по сей день, по прошествии почти полувека, я весьма отчетливо вижу тот апрельский день (точнее — день и ночь), буквально потрясший мое детское воображение, ибо до того мне никогда не приходилось наблюдать такое бесчинство стихии. И происходило все это разрушение на глазах кара-ярцев, большинство из которых покинули свои дома и, захватив детей и скотину, забрались на ближний холм, и только немногие смельчаки пытались отчаянно противостоять наступлению ледяного хаоса, вооружившись всем, чем только можно, и отчаянно защищали свои дома и подворья.
Когда сумерки сгустились настолько, что люди перестали друг друга узнавать, стали разжигать костры, которые запылали по всей гряде кара-ярских холмов. А тут еще и палить начали из охотничьих ружей, так что гул и грохот наполнили все пространство, били по перепонкам, вызывали смятение, детский плач и женские причитания. Так пол-аула и провело ночь на холме, и только пожилые люди да глубокие старики ночевали в своих домах, махнув на все рукой. Но вода проявила совестливость, не пошла дальше порога, остановившись на уровне крыльца, а потом стала медленно отходить на исходные позиции, так что к утру вернулась в свои берега, и только выбравшиеся на сушу льдины остались лежать на приколе посреди улиц и на задворках. Вернувшиеся к своим очагам жители бойко бросились разбивать их на куски чем придется; крушили топорами и ломами, откатывали подальше от своих домов и даже волокли в сторону реки, захватив веревками и тросами, нередко приспособив для этого лошадей и даже колхозных быков.
Утром стало известно и то, что один дизельный трактор, прибывший чуть ли не с Украины, свалился в реку вместе с двумя трактористами, и, как говорится, с концами. Оба они были подшофе, вот и решили с ходу форсировать взбухшую реку, полагая, что на своем дизеле могут преодолеть любые препятствия. Ан не тут-то было! Только через несколько дней после ухода льдов, когда вода заметно убыла, утонувших трактористов нашли намного ниже по течению.
А потом началась пьяная вакханалия, длившаяся ни много ни мало недели две, пока, наконец, приказом сверху завоз алкогольных напитков в Кара-Яр, как, разумеется, и их продажа, были полностью прекращены.
И в самом райцентре, и в близлежащих аулах не было ни одного жилого дома, куда бы ни подселили приезжих целинников. Исключение составляли разве что районное начальство да владельцы землянок, куда гостей из дальних краев нельзя было загнать и палкой. Боясь за своих несовершеннолетних дочерей, многие родители отправили их куда-нибудь подальше от родного очага, к близким и дальним родственникам. Тем не менее, избежать насилий не удалось. Одного из насильников, удальца с алтайских краев, даже судили открытым судом и дали ему то ли пять, то ли десять лет. Но удальцу непостижимым образом удалось бежать из местного КПЗ, оглушив кирпичом одного из стражей по голове, после чего он как в воду канул. Да и поди попробуй его отыскать в разбуженном муравейнике тогдашней страны. Лишь позднее стало известно, что беглец всего за год до этого был выпущен на свободу согласно знаменитой амнистии «холодного пятьдесят третьего года».
Сельский клуб был набит битком. Спали везде, где только можно было вместить свои габариты. Оставалось лишь удивляться, откуда, из каких ресурсов черпают местные руководители харч для цыганского табора первоцелинников. Однако помню, как один из них обронил в неофициальной обстановке, что за месяц пребывания в Кара-Яре этого самого табора поголовье скота в местном колхозе имени Фрунзе сократилось почти наполовину.
Увы, это было только началом!
Еще через год-два общее поголовье рогатого скота сократится в несколько раз из-за распаханных под завязку степей, отныне называемых «целинными землями» и «посевными площадями». Теперь дорожную колею будут прокладывать (а чаще всего — пробивать) через пахоту, представляющую собой грубо навороченные отвалы тысячелетиями нетронутой земли и валунов, об которые были сломаны сотни лемехов целинных плугов.
Но если лысый реформатор объявил рогатому и мелкому скоту лишь косвенную войну, то с лошадьми он повел войну самую что ни на есть настоящую: беспощадную. И с его подачи войну эту подхватили со сверхъестественным усердием энтузиасты-руководители на местах. И так как осуществляли они все указания и директивы сверху с дьявольскими перехлестами и перевыполнением плана, то и результаты оказывались сверхъестественными в своем уродстве. Целина первых лет — это фантасмагорический абсурд на всех уровнях ее конкретной реальности. Зато те, кто проводил в жизнь сей абсурд, стали Героями Труда, кавалерами самых высоких орденов и наград родины и даже получили личные автомашины марки «Победа» из рук еще более высоких начальников республиканского уровня.
Сейчас на возвышенном месте Кара-Яра, на бетонном постаменте, красуется трактор-целинник — то ли «Нати», то ли «ДТ», и неведомо нынешним потомкам первоцелинников, что этот железный монстр олицетворяет собой не благо степного края, а его крушение, экологический крах.
Вместе с повальным истреблением лошадей, воспетых в древнебашкирских кубаирах, легендах и песнях, такому же уничтожению подверглись озера, реки, родники; в корне исчезли многие виды прежней степной и лесостепной растительности, и на смену ей явилась иная, несвойственная здешней местности флора, напоминающая мутантов, пришедших вместо здоровых и полноценных детей под воздействием злополучной химии, дурного воздуха и воды. Конечно, можно было бы сослаться на чужеродное тавро тогдашнего кара-ярского руководства, сплошь засланного из других районов, ибо именно в этой «хитрости» состояла кадровая политика партийной системы, якобы борющейся с проявлениями местничества и круговой поруки. Но ведь подручными у них были здешние люди, разные райкомовские инструктора и уполномоченные, колхозные главари и бригадные вожаки, ну и, разумеется, работники милиции. И ведь не кто-то, а именно они вытягивали у земляков «лишнюю» скотину и отправляли «бесполезных» лошадей на убой.