Geum.ru

С www. BashKlip ru Каменные стражи Таласа

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8

III


...В тот день я летел домой как на крыльях. Люди, встречавшиеся мне на пути, провожали меня недоумевающими или всепонимающими взглядами: мало ли от чего малолетний школьник с измызганной сумкой может лететь, как птица по ветру? Может, получил пятерку по чистописанию, или даже не одну, а несколько — подфартит иногда даже школьнику-середнячку. Или из райцентра привезли долгожданный фильм, и он мчится домой в предвкушении вечернего сеанса.
Я притормозил лишь в каких-нибудь пятистах метрах от дома, который, как я говорил выше, находился в киргизском аиле Чалдовар, в трех километрах от Водного. Притормозил, чтобы обдумать, что сказать дома: мол, так и так, через такое-то время в райцентре состоится олимпиада школьников и я буду на ней декларировать «Манаса» на русском языке! Оля-ля.! Представляю, как это будет воспринято родителями! И особенно — старшей сестрой Дилярой, которая не упускала случая поехидничать над моей манерой читать стихи. «Это сплошной ложный пафос! — говорила она. — Ты читаешь, не входя в смысл того, что читаешь, понял?» Ее слова всегда меня злили. Особенно эти — про «ложный пафос». Услышала где-то мудреную фразу и повторяет как попугай. Тогда почему же сидящие в зале всегда так аплодируют после моего выступления? «Ты их забавляешь, вот они и аплодируют!» — произносила она еще более обидные слова. А почему мои выступления должны их забавлять? Что я — кошка какая-нибудь, или обезьяна, чтобы надо мной забавляться? Завидует мне, вот и ехидничает!
Однако отец воспринял новость куда с большей серьезностью, чем я даже ожидал. Он долго молчал, затем извлек из плотно заставленной книгами этажерки выделяющийся своими размерами и феноменальным цветом том «русского» «Манаса», некоторое время задумчиво поглаживал его ладонью, словно чернокнижник, собравшийся предугадать последствия моей дерзкой затеи, и затем снова вложил том на место.
— На сложное дело ты замахнулся, — сказал он наконец все с тем же задумчивым выражением лица. — Эта книга, можно сказать, только что появилась на свет. С ней мало кто знаком. Да и к нам она попала почти случайно — прислал коллега из Фрунзенского пединститута, где мы с ним вместе работали. Не забыл, спасибо... Посмотри, он выпущен тиражом всего в тысячу экземпляров. Считай, я получил его по блату. Так что мир почти ничего о ней не знает…
Я слушал отца с удивлением. При чем тут какой-то тираж? При чем — знает о ней мир или не знает? Раз выпущена на свет, значит узнает. Да и с каких пор он стал с такой скептической осторожностью относиться к тому, что я собираюсь читать со сцены? Обычно он не только не вникал в столь мелочные для него вопросы, но даже не спрашивал, что я собираюсь делать на предстоящем празднике: кого-то читать или участвовать в школьном спектакле. Да он никогда и не приходил в водненский клуб! — что, в самом деле, ему там делать? А тут... «на сложное дело замахнулся»... Почему это оно такое уж сложное? Ну и ну...
И он будто почувствовал мое недоумение, слегка нахмурился и стал говорить как можно убедительнее:
— Ничего удивительного, что ты этого не понимаешь до конца. Видишь ли, «Манас» для киргизов вроде Корана для всех мусульман. Они относятся к нему очень ревниво. Если его берется читать на людях неважный чтец-манасчи, они могут криками заставить его замолчать. И даже побить его палками — только за то, что он осмелился взяться за такое дело, не познав азов мастерства подобного чтения. Я сам был тому свидетелем в Токмаке*******. Простые люди на 99% не знают, что «Манас» переведен на русский язык. А если бы узнали... не уверен, что все поголовно отнеслись бы к этому с особым энтузиазмом. Я же тебе говорю, что большинство киргизов относятся к этой книге, как к своей религии. Они знают, что ни у какого другого народа нет такого «Манаса». Выходит, никто не смеет к нему прикасаться. А русские — особенно. Они-то ведь — кафыры...
Он помолчал, глядя на меня полунасмешливым взглядом: доходит ли до меня то, что он говорит? Но я молчал, опустив глаза, ибо до меня и впрямь не очень-то доходил смысл его рассуждений, но он продолжал тем же тоном:
— Вот теперь суди сам: как ты будешь исполнять куплеты «Манаса» на русском языке? Вот так же, как они? — закатав рукава до локтей и бренча на комузе? Под ту же их короткую придыхающую мелодию, без которой для них «Манас» — не «Манас». И как все это будет звучать на русском языке?

Я слушал отца и не мог поверить своим ушам. Неужели это говорит он, никогда, ни при каких обстоятельствах не вникавший в мои дела — не то чтобы «стихотворные», но даже школьные, касающиеся моей учебы: так, спросит у меня, какие отметки я сегодня получил, молча кивнет и забудет — вот и весь его интерес. Впрочем, я говорю это так, без всякой на него обиды. Какая там обида! Куда хуже было бы для меня, если б он стал проявлять излишнее внимание к моим школьным делам. Бр-р! это вообще было бы ужасно. Но еще больше на сей раз удивляло меня другое — его рассуждения о «Манасе». Он говорил об этом так, будто специально занимался этим киргизским эпосом, обдумал, обсосал со всех сторон все связанные с ним проблемы и вот теперь излагал их неторопливо и многосторонне, словно не со своим сыном-третьеклассником разговаривал, а выступал перед залом, заполненным знающими людьми, а точнее, как какой-нибудь профессор перед студенческой аудиторией. Может быть, и впрямь он вспомнил свои лекции во фрунзенском институте или техникуме, где когда-то преподавал, и сам при этом слушал лекции первого Председателя Башкирского Ревкома Шарифа Ахметовича Манатова, волею жестоких судеб оказавшегося в глухом городке Бишкек, столице задыхающейся от голода и невежества республики Киргизии, куда в ту пору бежали башкирские и татарские интеллигенты, которым на родине грозила неизбежная репрессия, иначе говоря — «вышка».
Я думал, отец на этом закончит разговор о «Манасе» и, тем более, о моем желании прочитать на школьной олимпиаде какой-нибудь отрывок из него на русском языке. Но этого не случилось. Отец продолжал рассуждать на ту же странную и противоестественную для него тему с той же непонятной для меня серьезностью, точно разговор шел о войне и мире.
— А раз ты не можешь исполнять так, как это делают настоящие манасчи, то тебе придется читать так, как читают, скажем, того же Пушкина или какого-нибудь другого русского поэта. Теперь ты представляешь, как это будет воспринято залом? Тем более, если там будет большинство киргизов.
Я молчал. Я был смят и уничтожен. Последние доводы отца показались мне неотразимыми. В самом деле, одно дело читать что-нибудь, вроде «Мороз и солнце — день чудесный», и — совсем другое — «чон, казандай башы бар, жаткан иттей кашы бар»*)... Я готов был заплакать, да, видно, отец мой понял, что явно перегнул палку, подсел около меня на кровать, держа в руках раскрытую книгу «Манаса» и спросил каким-то совершенно иным, почти подобострастным голосом:
— А что бы ты, к примеру, хотел прочитать из этой книги? Ты ведь ее уже листал, так? Что-то тебе бросилось в глаза? Осталось в памяти?
Я взглянул на него с удивлением. Такая перемена его настроения сбивала меня с толку.
— Ладно, ты не особенно-то обращай внимания на мои слова. В конце концов, ты же не какой-нибудь профессиональный артист, чтобы ломать голову над тем, как следует читать «Манас» на русском языке. Ты просто ученик третьего класса, и тебе должно все прощаться. И даже не прощаться, а поощряться. В конце концов, ты же этим только пропагандируешь эту книгу... ну, хотя бы среди тех же русских.

Он рассеянно полистал страницы тома, ни на чем специально не останавливаясь, затем передал его мне и сказал:
— Ну почитай... Да не старайся охватить все. Это займет у тебя много времени. Выбери себе кусок, близкий твоей душе, и заучи. А для этого перепиши его собственной рукой — так он быстрей запомнится.
И он положил увесистый том на мои колени и почему-то сразу вышел из дому, оставив меня в состоянии какой-то недетской прострации. Долго сидел я так в некоем тревожном оцепенении, не понимая, что произошло и как следует мне теперь поступить. Конечно, с высоты сегодняшнего дня я прекрасно осознаю, что ничего особенного и не произошло: просто отец пребывал в тот момент в состоянии какого-то «педагогического синдрома», в каком я редко его видел, и потому даже предполагать не мог, что он способен на такие «специфические» разговоры со своим девятилетним сыном, да еще на такую тему: следует ли читать стихи киргизского эпоса на русском языке, а если можно, то как это следует делать.
Впрочем, мое растерянное, чуть ли не потрясенное состояние продолжалось весьма недолго, — пацан есть пацан! — и через каких-нибудь пять-десять минут я уже жадно вчитывался в строчки «Манаса», и чем дальше я читал, тем больше возрастало мое изумление и восторг. Прежде всего от простоты изложения того, что даже в киргизском оригинале звучит порою довольно сложно и даже вообще не очень понятно из-за многочисленных сравнений, громоздких эпитетов и излишне развернутых образов, что создает трудность в восприятии метафор, которыми изобилует фольклор любого народа (в этом я убедился, когда сам стал переводить башкирский эпос. Но об этом — позднее)... Странное дело: на русском языке строки «Манаса» звучали куда яснее и понятнее, чем в оригинале. Может быть, потому, что киргизский я знал хуже русского? Да, может быть, но вряд ли. Все дни я играл и общался исключительно с киргизскими ребятишками, запросто читал киргизские книжки, знал и по-своему неплохо пел киргизские песни. Так что вряд ли мои познания в этом смысле уступали русскому. Я являлся в прямом смысле слова «человеком-белингво», хотя смысл этого понятия «белингво», то есть двуязычие — познал много позже. Выходит, дело — в самом переводе? Как мог этот Семен Липкин так глубоко войти в столь глубинные пласты чужого языка, что перевод звучал лучше и понятнее оригинала?..
Вот такие мысли витали тогда в моей голове, и потому фигура переводчика обрастала в моих глазах каким-то особым, непостижимо высоким ореолом кудесника слова и живописи. Да, да, именно живописи, ибо каждый отдельный эпизод «Манаса» (и не только «Манаса», но и «Джангара», «Сорока девушек», «Гэсэров» или «Олонхо», как я уже отмечал выше) представлял собой законченную картину, светящуюся всеми красками живописи. Вот, например, как обращается к своей жене Чийырду отец еще не рожденного Манаса:
Я орла увидел во сне.
Необычен клекот орла.
Пух лебяжьего пуха белей.
Золотятся его крыла,
На изгибах перья темней,
Распрямляясь, горят, как жар.
Смертоносен его удар.
Каждый задний коготь — стальной,
А передний коготь — кинжал.
Он родился во тьме ночной.
Я к ноге его привязал
Из тончайшего шелка тесьму,
Из тончайшего серебра.
Много дал я корму ему,
Не жалел для него добра,
Не жалел для него я сил,
Лунным светом его кормил.

Прервемся на этом.
Вполне возможно, я выбрал не самый лучший кусок, ибо в поисках лучшего, можно переписывать один за другим — десятки и сотни таких эпизодов. Словом, как бы то ни было, в течение двух или трех дней я-таки проглотил весь тот том и ни разу не почувствовал усталости или, тем более, разочарования. Все страницы, куски и фрагменты эпоса стоили друг друга, а сказать точнее, развивались с постоянно нарастающей силой воздействия, и это являлось, пожалуй, самым удивительным в том народном произведении, с которого началось мое вхождение в необъятный мир всечеловеческого творчества.
За все это время никто — ни дома, ни в школе — не спросил, как у меня идут дела и что я надумал читать на школьной олимпиаде — наверное, понимали, что я не только знакомлюсь с «русским «Манасом», но и вхожу в его сокровенные тайны, не имеющие ни края, ни конца. О, мои взрослые доброжелатели! — начиная с моих домашних «цензоров» и кончая учителями во главе с Натальей Андреевной! Как я благодарен вам всем, хотя и говорю об этом 55 лет спустя. Благодаря именно вашему бережному отношению к тогдашнему третьекласснику, как и вашему требовательному вниманию к его — нередко капризной, но и неизбывной — воле, я со столь раннего и потому ничем не запятнанного возраста окунулся в чудодейственный мир наших далеких предков, полный ослепительно-прекрасных красок и цветов, неподражаемых метафор и образов, как и в кладезь порою наивных, по-детски непосредственных мыслей и дум, которые и составляют глубочайшую мудрость человечества.
Некий Биант сказал: «Из молодости в старость бери припасом мудрость, ибо нет достояния надежнее».
Еще сильнее выразился Сократ, изрекший: «Мудрость — царица неба и земли».
И то, и другое изречение прямо касаются эпоса, как особенного неповторимого жанра.
Наличие эпических памятников определяет не только глубокую древность того или иного народа, но и поэтическую мудрость его души.
К одним из таких великих эпических памятников принадлежит киргизский «Манас».