Geum.ru

Курсы; или отпустить его, но в последний день, и он туда опоздает, и все это для того, чтобы он ощутил, чтоб он понял

Вид материалаДокументы

Содержание


Веселое время
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   30

Я - робкое человеческое растение - увидел вот это вот в

натуральную величину. Ай-яй-яй! В один миг можно прожить целую

жизнь. Пропасть! Сразу же, в первый же день, - на камбуз!

Человека нельзя сразу на камбуз! Он умирает мучительно,

человек; сначала - пионер, потом - "уступающий дорогу

девочкам", потом умирают мультфильмы, "Что тебе снится, крейсер

"Аврора"?"; человеческое растение корежится и в конце дня

ругается матом!

- Это... что?..

На меня посмотрели безумно, как на темную шаль.

- Это макароны по-флотски.

- Вот это... едят?!

- Не хочешь - не ешь!

В алюминиевой миске, давно приняв ее форму, лежала серая,

слипшаяся, местами коричневая, блестящая, как разрытая брюшина,

масса, сверху желтыми бигудями кудрявилось сало, казалось, что

все это, вместе с миской, только что достали из брюха кашалота,

успевшего все ж полить это все своим собственным соком.

Человек не знает, не хочет знать, что даже праздничное

блюдо, попадая к нему в рот, больше не будет выглядеть так

аппетитно, а пройдя все стадии увлекательного процесса, вообще

может получиться навоз!

А на камбузе "праздничное - в навоз" происходит по

нескольку раз в день! На сотне столов, в разделочной! в

варочной! в зале! в мгновение - в мусор!

В разделочной на столах грязными, ленивыми потоками

оттекает бордовое мясо. В варочной - "Давай! Давай!". В мойке в

ванну ныряют тарелки, и ты за ними, с красными, толстыми,

распаренными руками! Кошки! Крысы! Кошка сдуру - в котел, ее

оттуда - чумичкой!

- Бачкиии!!!

На раздаче Джоконда ругается матом! А ты привык к женщине

хрупкой, незнакомке, тебя воспитывали, воспитывали...

- Сынкиии!!! - кричит Джоконда. У нее не рот, а пещера!

Сталактиты! Сталагмиты! Катакомбы! Ее голосом можно валить

деревья! Они сами будут вязаться в снопы!!!

У нее не раздача, а песня! Второе - на автомате; хлоп!

шлеп! - поехало!

- Бачкиии!!! - Пустые бачки летят по полу!

- Сынкиии!!! - Не дай бог, не хватит второго, на том

месте, где только что стояла Джоконда, будет стоять Анаконда!

А я был такой маленький, пионер, не ругался матом, не во!

ро! вал! уступал дорогу девочкам, помогал доживать старушкам!..

Есть повесть поужаснее на свете, чем повесть о Ромео и

Джульетте...


Мамонтенок Дима


О мамонтенке Диме не слышали? Ну, как его в тундре

откопали, а потом в Англию к английской королеве повезли?

Слышали, наверное. Нам о нем в автономке сообщили.

Дело в том, что наша подводная красавица всплывает иногда

на сеанс связи: не совсем, правда, всплывает, просто

подвсплывает и вытаскивает из-под воды антенну, на которую, с

риском для жизни, принимается всякая всячина о жизни в нашей

стране и за рубежом.

Почему с риском для жизни? А подводники все делают с

риском для жизни: всплывают, погружаются, ходят, бродят,

дышат... и потом, при всплытии лодку могут обнаружить, а в

боевой обстановке это равносильно ее уничтожению.

Так что с риском для жизни всплываем, вытаскиваем из воды

пипку, и из центра полетов нам сообщают, что в нашей стране

зерновые собраны на восьмидесяти процентах площадей.

Но иногда сообщают что-нибудь этакое, например: "На орбиту

запущены два космонавта и Савицкая. На завтра запланированы

биологические эксперименты".

Информацию у нас подписывает командир и зам, после этого

ее вывешивают в третьем отсеке на средней палубе.

Когда вывесили про Савицкую, наши стали ходить кругами и

очень плоско шутить. Некоторые до того опускались в своем

безобразии, что изображали эти биологические эксперименты

мануально, и при этом гомерически гоготали.

Зам тогда не выдержал и изменил фамилию "Савицкая" на

"Савицкий".

Но вообще-то я вам должен сказать, что информацию из

родного отечества мы очень любим: каждый день с нетерпением

ждем; жаль только, что она доходит к нам часто по кускам: то

срочное погружение помешает, то антенну зальет, то еще

что-нибудь...

Вот однажды вывесили: "Министр обороны США вылетел на..."

- а дальше не успели принять. Так и вывесили, и зам подписал:

ночь была, ему спросонья подсунули, а он и подмахнул.

Наши сначала изменили предлог "на" на более удобный

предлог "в", а потом, вместо многоточия, написали то место,

куда он вылетел.

Заму пришлось все срывать. Хоть и не наш министр обороны,

но все-таки неудобно.

И тут мы принимаем известие насчет мамонтенка Димы, мол,

отрыли его, отряхнули, и теперь он по Англии путешествует и

английская королева его там наблюдает.

И решили наши люди среди радистов зама разыграть.

Дело в том, что зам у нас безудержно верил каждому

печатному слову. Просто завораживало его.

Вот они и напечатали ему, что в нашей стране, известной

своим отношением к материнству и детству, отрыли из вечной

мерзлоты мамонтенка, оживили его, назвали Димой и отправили его

в Англию, чтоб побаловать английскую королеву.

Как только зам прочел про Диму, у него все мозги

перетряхнуло: до того он обрадовался насчет советской науки. Он

даже бредить начал. С ума сошел. Тронулся. Все ходил и заводил

соответствующие разговоры. Встанет рядом и начнет вполголоса

бубнить: "Мамонтенок Дима, мамонтенок Дима... Советская наука,

советская наука..."

У нас потом вся автономка была уложена на этого мамонтенка

Диму: и тематические вечера, и диспуты, и концерты - все шло

под лозунгом: "Мамонтенок Дима - дитя советской науки!"

Народ у нас на корвете подлый: все знали про Диму, все,

кроме зама.

И что интересно: ну хоть бы одна зараза не выдержала.

Ничего подобного: всю автономку все продержались с радостными,

за нашу науку, рожами.

Когда мы пришли к родным берегам, зам тут же примчался в

политотдел и сунул начпо под нос свой отчет за поход. А там на

каждом листе был мамонтенок Дима.

- Какой мамонтенок? - остолбенел начпо.

- Дима! - обрадовался зам.

- Какой Дима? - не понимал начпо.

- Мамонтенок, - веселился зам.

- Какой мамонтенок?!

- Советский...

- Мда... - сказал начпо, - сказывается усталость личного

состава, сказывается...

Зам потом радистам обещал, что они всю жизнь, всю жизнь,

пока он здесь служит, будут плакать кровавыми слезами; на что

наши радисты мысленно плюнули и ответили: "Ну, есть..."

САТЭРА*

После автономки хочется обнять весь мир. После автономии

всегда много хочется... Петя Ханыкин бежал ночевать в поселок.

Холостяка из похода никто не ждет, и потому желания у него

чисто собачьи: хочется ласки и койки.

И хрустящие, скрипящие простыни; и с прыжка - на пружины;

и - одеялкой, с головой одеялкой; и тепло... везде тепло... о,

господи!.. Петя глотал слюни, ветер вышибал слезы...

...И Морфей... Морфей придет... А волосы мягкие и

душистые... И поцелует в оба глазика... сначала в один, потом

сразу в другой...

Петя добежал. Засмеялся и взялся за ручку двери. А дверь

не поддалась. Только сейчас он увидел объявление:

"В 24.00 двери общежития закрываются". Чья-то подлая рука

подцарапала: "навсегда!". Тьфу! Ну надо же. Стоит только

сходить ненадолго в в море - и все! Амба! За три месяца на

флоте что-то дохнет, что-то меняется: появляется новое

начальство, заборы, инструкции и бирки... зараза... Петя

двинулся вдоль, задумчивый. Окна молчали.

- Вот так в Америке и ночуют на газоне, - сказал Петя,

машинально наблюдая за окнами. В пятом окне на первом этаже

что-то стояло. Петя остановился. В окне стояло некое мечтающее,

пятилапое, разумное в голубом. Над голубыми трусами выпирал

кругленький животик с пупочком, похожим на пуговку; наверху

животик заканчивался впадиной для солнечного сплетения; под

голубыми трусами, в полутенях, скрывались востренькие коленки с

мохнатой голенью, в которые, по стойке "смирно", легко вложился

бы пингвиненок; грудь, выгнутая куриной дужкой; руки цеплялись

за занавески, взгляд - за великую даль. Разумное раскачивалось

и кликушечьи напевало, босоного пришлепывало. Разумное никак не

могло выбраться из припева "Эй, ухнем!".

В окно полетел камешек. "Эй! На помосте!" Песня

поперхнулась. "Эй" чуть не выпало от неожиданности в комнату

сырым мешком; оно удержалось, посмотрело вниз, коряво слезло с

подоконника, открыло окно и выглянуло. До земли было метра три.

- Слышь, сатэра, - сказал Петя из-под фуражки, - брось

что-нибудь, а то спать пора.

Фигура кивнула и с пьяной суетливой готовностью зашарила в

глубине.

Через какое-то время голая пятка, раскрыв веером пальцы,

уперлась в подоконник, и в окно опустилась простыня. Пете

почему-то запомнилась эта пятка; такая человеческая и такая

беззащитная... Ыыыы-х! Поддав себе в прыжке по ягодицам, Петя

бросился на простынь, как акробат на трапецию. Тело извивалось,

физиономия Пети то и дело чиркала по бетону, ноги дергались,

силы напрягались в неравной борьбе: простыня ускользала из рук.

Ыыыы-х! Бой разгорался с новой силой. Дециметры, сантиметры...

вот он, подоконник, помятое, покореженное железо... Нет!

И вот тогда сатэра, совершенно упустив из виду, что он

упирается пяткой, нагнулся вперед, собираясь одной рукой

подхватить ускользающего Петю.

Всего один рывок - и сатэра, с криком "Аааа-м!",

простившись со своей осиротевшей комнатой, сделав в воздухе

несколько велосипедных движений, вылетел через окно и

приземлился рядом с Петей. Все. Наступила колодезная тишина.

Когда Петя открыл глаза и повернулся к корешу, он увидел,

что тот смотрит в звезды космическим взглядом.

Петя встал сам и поднял с земли своего сатэру, потом он

осмотрел его пристально и установил, что ничего ушиблено не

было.

- Прости, мой одинокий кореш, сатэра, - воскликнул Петя

после осмотра; ему стало как-то легко, просто гора с плеч, -

что так тебя побеспокоил. Пойду ночевать на лодку, в бидон. Не

получилось. Мусинги ** нужно было на твоей простыне вязать,

мусинги. Ну ладно, не получилось. Не очень-то и хотелось.

Петя совсем уже собирался уходить, когда его остановил

замерзающий взгляд. Кореш молчал. Взгляд втыкался и не

отпускал.

Эх, ну что тут делать! И Петя вернулся. Кореш встретил

его, как собака вернувшегося хозяина.

Скоро они топтались, как стадо бизонов: кореш взбирался на

Петю, пытаясь при этом одной рукой во что бы то ни стало

перехватить ему горло, а другой рукой дотянуться до

.подоконника, но, как только он выпрямлялся, откуда ни возьмись

появлялась амплитуда. Амплитуда грозила его обо что-нибудь

сгоряча трахнуть, и он малодушно сползал. Разъяренный Петя с

разъяренными выражениями поставил бедолагу к стенке. Но когда

Петя влез к нему на плечи, бедняга сложился вдвое. Петя в

отчаянии пытался с прыжка достать подоконник: спина у сатэры

гнулась, как сетка батута. В конце концов энергия кончилась:

они шумно дышали друг на друга, разобрав на газоне тяжелые...

Вставшее солнце освещало притихшие улочки маленького

северного городка, дикие сопки цепенели в строю. Далеко в

освещенном мире маячили две странные фигуры: они уже миновали

вповалку спящее КПП. Первая была задумчивой, а у второй из-под

застегнутой доверху шинели виднелись мохнатые голые ноги,

осторожно ступавшие в раскинувшуюся весеннюю грязь, - такие

беззащитные и такие человеческие...

-------* Сатэра - синоним слова "кореш". ** Мусинги -

узлы.

ВЕСЕЛОЕ ВРЕМЯ

Господи! Как мы только не добирались до своей любимой

базы. Было время. Я имею в виду то самое славное время, когда в

нашу базу вела одна-единственная дорога и по ней не надрывались

автобусы, нет, не надрывались: по ней весело скакали самосвалы

и полуторки - эти скарабеи цивилизации. По горам и долам!

Стоишь, бывало, в заводе, в доке, со своим ненаглядным

"железом", за тридцать километров от того пятиэтажного шалаша,

в котором у тебя жена и чемоданы, а к маме-то хочется.

- А мне насрать! - говорил наш отец-командир (у классиков

это слово рифмуется со словом "жрать"). - Чтоб в 8.30 были в

строю. Хотите, пешком ходите, хотите, верхом друг на друге

ездийте. Как хотите. Можете вообще никуда не ходить, если не

успеваете. Узлом завязывайте.

Только подводнику известно, что в таких случаях нам

начальство рекомендует узлом завязывать. Пешком - четыре часа.

Мы сигналили машинам руками, запрыгивали на ходу,

становились цепью и не давали им проехать мимо, ловили их,

просили издалека и бросали им вслед кирпичами. Мы - офицеры

русского флота.

- Родина слышит, Родина знает, где, матерясь, ее сын

пропадает, - шипели мы замерзшими голосами и влезали в

самосвалы, когда те корячились по нашим пригоркам.

Однажды влетел я на борт полуторки, а она везла трубы.

Сесть, конечно же, негде, в том смысле, что не на что. Хватаюсь

за борт и, подобрав полы шинели в промежность, чтоб не

запачкать, усаживаюсь на корточки в пустом углу. Начинает

бросать, как на хвосте у мустанга. Прыгаю вверх-вниз, как

дрессированная лягушка, и вдруг на крутом вираже на меня

поехали трубы. На мне совсем лица не стало. Я сражался с

трубами, как Маугли. Остаток пути я пролежал на трубах,

удерживая их взбрыкивание своим великолепным телом.

А как-то в классическом броске залетаю на борт и вижу в

углу двух приличных поросят. Мы - я и поросята - взаимно

оторопели. Поросята что-то хрюкнули друг другу и выжидательно

подозрительно на меня уставились.

"Свиньи", - подумал я и тут же принялся мучительно

вспоминать, что мне известно о поведении свиней. Я не знал, как

себя с ними вести. Вспоминалась какая-то чушь о том, что свиньи

едят детей.

Дернуло. От толчка я резво бросился вперед, упал и

заключил в объятья обеих хрюшек. Ну и визг они организовали.

А вот еще: догоняем мы бедную колымагу, подыхающую на

пригорке (мы - два лейтенанта и капдва, механик соседей), и

плюхаемся через борт. То есть мыто плюхнулись, а механик не

успел: он повис на подмышках на борту, а машина уже ход

набрала, и тогда он согнул ноги в коленях, чтоб не стукаться

ими на пригорках об асфальт, и так ехал минут десять.

И мы, рискуя своими государственными жизнями, его оторвали

и втащили. Тяжело он отрывался. Почти не отрывался - рожа

безмятежная, а в зубах сигарета.

А вот еще история: догоняем бортовуху, буксующую в яме, и,

захлебываясь от восторга, вбрасываемся через борт, а последним

из нас бежал связист - толстый, старый, глупый, в истерзанном

истлевшем кителе. Он бежал, как бегемот на стометровке: животом

вперед, рассекая воздух, беспорядочно работая локтями,

запрокинув голову; глаза, как у бешеной савраски, - на затылке,

полные ответственности момента, раскрытые широко. Он подбегает,

ударяется всем телом о борт, отскакивает, хватается,

забрасывает одну ножку, тужится подтянуться.

А машина в это время медленно выбирается из ямы и набирает

скорость, и он, зацепленный ногой за борт, скачет за ней на

одной ноге, увеличивая скорость, и тут его встряхивает. Мы в

это время помочь ему не могли, потому что совсем заболели и

ослабели от смеха. Лежали мы в разных позах и рыдали, а один

наш козел пел ему непрерывно канкан Оффенбаха.

Его еще раз так дернуло за две ноги в разные стороны, что

той ногой, которая в канкане, он в первый раз в жизни достал

себе ухо. Брюки у него лопнули, и показались голубые

внутренности.

Наконец, один из нас, самый несмешливый, дополз до кабины

и начал в нее молотить с криком "Убивают!".

Грузовик резко тормозит, и нашего беднягу со всего маху

бросает вперед и бьет головой в борт, от чего он теряет

сознание и пенсне...

А раз останавливаем грузовик, залезаем в него, расселись и

тут видим - голые ноги торчат. Мороз на дворе, а тут ноги

голые. Подобрались, пощупали, а это чей-то труп. Потом мы ехали

в одном углу, а он в другом. У своего поворота мы выскочили, а

он дальше поехал. Кто это был - черт его знает. Лицо

незнакомое. Вот так мы и служили. Эх, веселое было время!


В динамике


Дружеский визит наших кораблей на Остров Свободы был в

самом разгаре, когда наших моряков пригласили на крокодилью

ферму. Это местная кубинская достопримечательность, которая

даже участвовала в освободительной борьбе. Как-то американский

десант десантировался прямо в то болото на ферме, где мирно

доживают до крокодиловой кожи племенные гады.

Десантники владели приемами каратэ, кун-фу и прочими

криками "кей-я". Их сожрали вместе с парашютными стропами.

На ферме крокодилы воспитываются с сопливого детства до

самого товарного состояния. Чудное зрелище представляет собой

трехметровая гадина; брось в нее палкой - и только пасть

хлопнет, а остатки палки продолжат движение.

Но когда они греются на солнышке, то людей они почти не

замечают, и можно даже войти за ограду. Наши попросились и

вошли.

- Интересно, а какие они в динамике? - сказал штурман. - Я

слышал, что крокодилы здорово бегают.

С этими словами он поднял палку и кинул ее в спящего в

пяти метрах от него типичного представителя.

Палка угодила представителю прямо в глазик. Крокодил в

один миг был на ногах и с разинутой пастью бросился на

делегацию.

В человеке заложена от природы масса невостребованных

возможностей. Трехметровый сетчатый забор вся делегация

преодолела в один длинный прыжок. На сетке забора потом долго

висел крокодил, так и не успевший добыть влет нашего штурмана.

Перед делегацией извинились и на следующий день отвели их

туда, где крокодилы еще совсем маленькие. Штурману, как

наиболее пострадавшему, даже предоставили возможность

сфотографироваться с крокодиленышем. Ему протянули гаденыша и

проинструктировали, как его и за что держать.

Все построились перед фотоаппаратом в одну шеренгу.

Штурман на первом плане. Перед самым снимком он посадил

гаденыша к себе на плечо и улыбнулся. Все тоже улыбнулись. Это

была последняя фотография штурмана со своим правым ухом. От

щелчка фотоаппарата гаденыш подскочил и отхватил его штурману.


Дождь


Небо навалилось на крыши своей серой, ноздреватой, словно

перезревшая квашня, грудью. Слышится шелест листьев. Таких

остреньких

листьев. Кажется, ясеня. Охапки листьев. Вот одну

подхватывает, ворошит ветер, и от этого рождается переливчатый

звук; он то слабеет, то усиливается, кажется, что ветер и

листья исполняют какую-то мелодию. Это дерево стоит у дороги.

Оно видно из окна его комнаты. Он сам его посадил в детстве, а

теперь оно вымахало выше крыши.

Неужели за окном действительно есть дерево с копной

листьев? Иллюзия его существования была так велика, что он -

один из спящих в комнате лейтенантов - выскользнул из-под

одеяла и подошел к окну. Никакого ясеня нет, разумеется.

Показалось. Здесь тундра. Край земли. Какие тут ясени.

По стеклам бежали струйки. Некоторые бежали быстро, резво,

иные замедляли свое течение, и сразу же возникало ощущение

чего-то медицинского, анатомического: казалось, будто это