Курсы; или отпустить его, но в последний день, и он туда опоздает, и все это для того, чтобы он ощутил, чтоб он понял
| Вид материала | Документы |
- «День ребенка, больного раком в онкогематологическом отделении Детской республиканской, 12.21kb.
- «Последний день Помпеи», 238.97kb.
- Программа тура: 1 день Отправление в Киев поездом в 15: 58 с Витебского вокзала., 116.83kb.
- Из сочинений Владимира Владимировича Маяковского (1893-1930), 13.95kb.
- Старом Лагере Диего далеко не последний человек. В новом Лагере (New Camp), по его, 319.66kb.
- Аглавное, зритель. Тот, кто будет смотреть картину. Главное, чтобы он ощутил лёгкость, 58.75kb.
- Победители в жизни знают, куда держат путь. Проигравшие идут только туда, куда их посылают, 79.82kb.
- Учебно-методическое пособие для подготовки к тестированию по курсу: «Основы менеджмента, 211.68kb.
- Оптимизация управления товарными запасами, 37.01kb.
- Государственная монополия на алкоголь, 81.34kb.
На катерах у нас служат ради удовольствия. Удовольствие
начинается прямо от пирса. Со скоростью двенадцать узлов. Вот
это мотает! Но двенадцать узлов - обычная скорость, а в атаку
мы ходим на бешеных тридцати двух. Вот это жизнь! Особенно
хорошо, когда на волну падаешь. Катер падает на воду, как ящик
на асфальт.
Взамен вытряхнутого мозга выдают бортпаек: шоколадку -
пятнадцать грамм, баночку мясных консервов размером со
спичечный коробок, сгущенку, махонькую как пятачок, и пачку
печенья "Салют Октябрю".
В остальное время - блюем через перила, если конечно, с
непривычки.
И вот приезжают к нам корреспонденты. Вокруг гласность,
демократия, социальная справедливость, вот они и прикатили.
Час, наверное, беседовали с командиром дивизиона. Говорили,
говорили - ну, никак он не может понять, чего им надо. Все
вокруг да около. Три мужика и две бабы. Одна стара как смертный
грех, а вторая - ничего, хороша, зараза.
Наконец эти писатели говорят комдиву в лоб, мол, вот как
вы считаете, вот вам бортпаек выдают, это как, справедливо?
- То есть?!
- Ну, то есть вся страна переживает определенный момент,
испытывает трудности с продовольственной программой, а у вас
тут пайки, шоколад, сгущенка...
- Па-ек... - не понимает комдив.
- Ах, бортпаек! - дошло до него наконец. -
Социальная, значит, справедливость в распределении, зна-
чит, материальных благ? Значит, много флот у нас
жрет, а, ребята? Значит, вы по этому поводу прика-
тили?
Комдив подмигнул.
- Ну ладно, - говорит он, - мы тут с вами заболтались
совсем, а мне в море выходить через двадцать минут.
- А вы надолго выходите? - интересуются эти деятели.
- Да как получится, часа на три-на четыре. А то хотите с
нами? Покатаемся. Увидите флот в динамике. Моряков, море,
понимаешь. Интервью возьмете, так сказать, на боевой вахте по
защите святых рубежей. Поехали? Как там у вас: "А вот сейчас я
стою на палубе рядом с торпедным аппаратом..."
Комдив подмигнул, корреспонденты заулыбались. Ну кто
откажется, бесплатно же. Эти писатели окончательно загорелись:
глаза горят, оживлены, бабы воркуют, как голубки над
яйцекладкой.
Давно замечено, что самые мужественные люди - это те, кто
ни черта не знает.
Комдив посадил их на катер и врубил тридцать два узла и
катал часов восемь. И все под волну норовил, мерзавец, попасть,
чтоб ощутили. Качало так, что через пять минут после старта на
катере все кормили ихтиандров,
а комдив в это время стоял на мостике и орал в ветер:
- Па-е-д-е-м.к-ра-со-от-ка-а, ка-та-ааа-ца... Да-авно я
те-бя-а па-д-жи-да-ал дал-дал-дал!
Писатели обделали всю кают-компанию. Из них вышло все.
Даже желание разобраться с распределением благ. Их перед
отходом накормили флотским борщом и перловкой, а это такая
отрава - к маме не ходи.
Бабы, как качнуло, сразу же легли и забылись, а мужики
выползали поочередно и слюнявили борт. По трапу невозможно было
спуститься, чтоб не "посклизнуться"
на поручнях. Всюду пахло флотским борщом; свекла,
нарезанная кубиками, выходила через нос в нетронутом состоянии;
всюду эта зараза-перловка.
Сначала у них вовсю отслаивалась слизистая желудка и
кишечника, потом - прямой кишки, а затем уже и клоаки.
Бортпаек в них впихнуть не удалось - в перекрестие не
попадал. Фельдшер пришел, посмотрел, покачал головой,
перевернул баб, сдернул им штаны и вкатил каждой лошадиную дозу
какого-то противозачаточного средства, которое вроде бы
помогает при качке.
Их потом отскребли, как ошвартовались, и на носилках
вынесли.
Х-хэ-хэ! Бортпаек они мечтали у нас оттяпать. Губешки
раскатали. Примчались и слюнями изошли. Кататься сначала
научитесь! Пис-сатели.
Глава вторая, фантастическая
Служить хочется. А гальюнов нет! Сейчас, наверное, делают
уже, а на старых катерах, извините, не наблюдается. Забыли-с.
Не запрограммированы были наши катера на то, что народ наш
может обгадиться на полном ходу за краткое время торпедной
атаки.
Поэтому наш народ отправляется подумать по-крупному на
корму в тридцать два узла, если уж очень приспичит и
окончательно прижмет.
Со спущенными штанишками это выглядит лучше, чем
американское родео.
Их ковбои вонючие на своих ручных бычках - это ж дети
малые и сынки безрукие. А вот наш брат в рассупоненном
состоянии, напряженно прогнувшись сидящий, бледно издали снизу
блестящий, растаращенно четко следящий, чтоб из него при
соскальзывании паштет не получился - вот это да! Это кино.
Картина. Ее лучше смотреть со стороны.
Скорость дикая, катер летит, буруны взрываются, а он
сидит, вцепившись, торжественный, а над ним за кормой вал воды
нависает шестиметровый, в который он кладет не переставая.
Вот вы видели, чтоб на водяных лыжах лыжнику приспичило
подумать по-крупному? Ну, и как он все это будет делать?
Все свободные от вахты выстраиваются посмотреть. Корма
покатая, перелезаешь через леера, и кажется, что винты палубу у
тебя рвут из-под ног. Штанишки осторожненько одной рукой
спущаешь: сначала одну штанишку, потом перехват мгновенный и
тут же другую. И главное, чтоб штанцы твои ниже коленок не
рухнули, а то, .если поворот, то придется со спущенными
штанишками через леера кидаться и бежать опрометью стремглав, а
то вал-то нагонит с разинутой
пастью и промокнет попку до самых подмышек гигантской
промокашкой. А она и так, понимаешь, в точке росы вся в слезах.
Между булочек потом потер бумажечкой, если совсем,
конечно, не намокла, и ныряй через леера.
Я вам все это говорю, между прочим, для того, чтоб
прониклись вы, почувствовали и представили, как на катерах
служить здорово.
А однажды вот что было. Пошел с нами море конопатить один
пиджак придурочный из института. Погода чудная, мы уже часа
четыре на скорости, и вдруг приспичило ему, понимаете? Видим,
ищет он чего-то. Ходил-ходил, искал, наконец спрашивает, мол, а
где тут у вас - экскюз ми - гадят по-крупному. Ну, мы ему и
рассказали и показали, как это все происходит: кто-то даже
слазил, продемонстрировал. Посмотрел он и говорит:
- Да нет, я уж лучше потерплю. Ну терпи. Еще чуть-чуть
немножко времени проходит - видим, тоскует человек, пропадает.
Ну, мы его и подбодрили, мол, давай, не смущайся, все мы такие,
бакланы немазаные, с каждым бывало.
Ну и полез он. Только перелез и за леер уцепился, как, на
тебе, поскользнулся и, не выпуская леер, выпал в винты, но, что
интересно было наблюдать, - чтоб ножки не откусило по самый
локоток, он успел-таки изяш-но изогнуться и закинуть их на
спину. Прямо не человек, а змея, святое дело! В клубок
свернулся.
Вытащили мы его: дрожит, горит, глаза на затылке.
Успокоился, наконец, штанишки снял аккуратненько одним пальцем,
потому как нагадить-то он успел, положил их отдельной кучкой и
стоит, отдыхает, а в штанцах
- полный винегрет. Боцман ему говорит:
- Ты, наука, не двигайся, а то поливитамином от тебя
несет. Стой на месте спокойно, обрез с водой принесем -
помоешься, а штанцы твои мы сейчас ополоснем, рыбки тоже кушать
хочут.
С этими словами подхватил их боцман через антапку
за шкертик, и не успела "наука" удивиться, как он - швырь!
- их за борт и держит за шкертик, полоскает.
Дал боцман конец шкерта этому дурню старому и
проинструктировал:
- Считай, наука, до двадцати и выбирай потихоньку.
Я уж не знаю, то ли этот ученый выбирал не почеловечески,
то ли он, наоборот, потравил слегка, но только штанцы под вянцы
затянуло. Ученого еле оторвали.
А обрез мы ему принесли. Ничего, помылся. Может, мне
сейчас скажут: вот это заливает, во дает, вот это загибает
салазки.
А я вам так скажу, граждане: не служили вы на катерах!
Циклоп
Ровно в три ночи, когда созвездие Овна вместе со всеми
остальными созвездиями занималось на небе своими делами,
Архимед Ашотович Папазян, по прозвищу Усохший Тарзан, сел на
кровати с криком: "Только не бей!" - "Только не бей", -
повторил он значительно тише и затравленно оглядел свою
холостяцкую комнату, еще секунду назад спокойную, как
общественная уборная. Мама больше не приходила к нему во сне.
Мама не звала его больше "джана", и душа больше не наполнялась
радостным, светлым детством, все было отравлено и чесалось. Ему
снился циклоп. Каждую ночь. Он бежал, выпучившись, в запутанных
джунглях, подпрыгивая винторогим козлом, а ветви гоготали и
цеплялись. И рука. Огромная рука, беззвучно вырастая, тянулась
за ним. На многие километры. Он чувствовал ее леденевшим
затылком. Нет сил! Нет сил бежать! Остановился. Повернулся.
Задранный ужас! Невозможно кричать! К горлу бросились растущие
пальцы с грязными обломанными ногтями. Огромные складки потной
кожи. "Только не бей!!!"
Свет зажегся, и с носа закапало. Потом. Очки наделись, и
глаза через них тут же пушисто захлопали. Архимед Ашотыч
всклокоченно обернулся на одухотворенное лицо лорда Байрона,
намертво приделанного к обоям, и, поискав в волосатых складках
живота, зачарованно замер, как собака, принимающая сигналы
блохи. В тишину ночную вплетались только торопливые курлыканья
унитаза, да на кухне в одиночку веселилась радиоточка. Архимед
Ашотыч застонал переполненным
страдальцем, запрокинул голову с уплывающими за горизонт
зрачками, успел увидеть потолок с забитыми комарами и бережно
уложил себя на подушки. Пружины заезженной койки вздохнули
народным музыкальным инструментом, веки затяжелели, члены
замягчели с каждым вздохом, и в бренное тело снова хлынули
сновидения. Голубой пеньюар. Лампадная ночь. Тучи запахов.
Фимиамы. Грациозные прыжки, перепархивания, улыбки-пожатья,
персичный румянец от подглазников до подбородка, кофе, тонкие
чувства, полные, гладкие колени, ощущение от которых остается в
руках, караванные
движения дивана, в короткой борьбе возня пружинная и сытая
тишина.
Самый отвратительный звук для такой тишины - звук ключа в
замочной скважине. Возникает обостренное чувство долго
поротого.
Звук возник, пеньюар, завизжав раздавленной торговкой,
вспорхнул, оставив Архимеда одного оплакивать себя.
Архимед Ашотыч вскочил и заметался по комнате так, будто
он затаптывает стадо неприятельских тараканов. В конце концов,
ничего не придумав, он юркнул в шкаф, убеждая стартерно)
заработавший желудок помягче мяукать, и затих там платяной
молью.
В дверях стоял циклоп! Пойманный за лацканы пеньюар
перестал визжать уже в табурете. В комнате ходило только
кадило. Маятника.
Глаз у циклопа было два, но они так близко росли и
выглядывали друг от друга, что если посмотреть взволнованно, то
сливались в один; череп пещерного медведя, чугунная нижняя
челюсть, нос и общая физиономия викинга, получившего веслом по
голове: тяжелый, пышущий убийством квадрат.
Желудок Архимеда Ашотыча совсем уже собирался взять и
чем-нибудь разрядить обстановку, когда долго колебавшаяся дверь
шкафа решилась и, закатив задумчивую трель, верноподданнически
открылась.
"А-а..." - сказал "квадрат", увидев в платьях живое, и
шагнул всего один раз.
Архимед Ашотыч, выставив вперед ручонку, заерзал, совершая
ею фехтовальные движения до тех пор, пока рука циклопа не
протянулась медленно и не достала Архимеда не поймешь за что.
Архимед Ашотыч развевался в той руке ящерицей круглоголовкой
всего одну секунду.
"Только не бей!" - взял он самую последнюю ноту самой
последней октавы, с иканьем перебрав всю клавиатуру. Грянуло!
Прямо в лоб, туда, где кость. Горный обвал. Сель. Архимед
Ашотыч быстро улетел по воздуху и, погасив все вешалки в шкафу,
оторвал внизу щелкнувшими зубами кусок пурпурного платья. Все
волосы на груди, собравшись в пучок, дружно болели.
"Только не бей!!!" Свет уличного фонаря отразился в
страдальческом оскале, щетинистый кадык проглотил, наконец,
душившие его слюни. В окно смотрела ночь, и Архимед Ашотыч,
только теперь понявший, что как все-таки хорошо, что он жив,
жив! упал в подушки и мелко залился, закатился счастливым
щебечущим смехом, вздрагивая плечами в волосатых эполетах.
В небесах горел Воз, однажды в шутку названный Медведицей,
и лорд Байрон из другого века смотрел с обоев, возвышенный и
одухотворенный.
Вот она, турция!
Это случилось недалеко от Турции. Пехотный, уже немолодой
капитан лежал, свернувшись калачиком, на грядке и по-детски
улыбался во сне. Военнослужащий во сне сильно похож на ребенка.
Так его тепленького, калачиком, взяли с грядки, перенесли в
комендатуру и положили в камеру.
Начальник караула и его помощник решили над ним подшутить.
Они подождали, пока он проспится.
Сделав свой первый вздох и оторвав голову от сладких
деревянных нар, капитан вдруг обнаружил себя в камере; мало
того: рядом с ним сидели двое в белых чалмах, и разговаривали
эти двое на иностранном, скорее всего турецком, языке.
У нашего капитана голова тут же перестала болеть; глаза
стали, как два рубля, челюсть отвисла до нижней пуговицы, слюна
непрерывно потекла.
Наконец "турки" заметили, что капитан проснулся, и
оторвались от своей Турции.
Один из них был величественен, как утренний минарет.
"Турок" спросил через переводчика: как уважаемый капитан
оказался на Территории славной Турции; не хочет ли он попросить
политического убежища, а если хочет, то что он может предложить
турецкой разведке?
Когда капитан услышал о турецкой разведке, он, ни секунды
не сомневаясь, вскочил на ноги. От хмеля ничего не осталось.
- Я, может быть, пьяница! - заорал он туркам. - Но не
предатель!
После этого он так удачно стукнул стареньким армейским
сапогом "турецкого" капитана, похожего на утренний минарет,
туда, где у того кончался человек и начиналось размножение, что
"турка" сразу не стало: отныне и навсегда он занимался только
собой.
"Переводчик" обомлел; теперь у него отвисла челюсть до
нижней пуговицы.
Наш капитан схватил его за кимоно и, шлепнув изумленной
турецкой мордой об грязную стенку, с криком "Русские не
сдаются!" вылетел в коридор и там попал в часового.
- А-ааа, - закричал проворный капитан, - и форму нашу
одели?! - (Это возмутило его больше всего.)
Возмущение придало ему титанические силы, и он тут же
разоружил часового.
Если б он не забыл, как снимается с предохранителя, он
положил бы полкараула насмерть: те выбегали из караулки, а
капитан их просто укладывал прикладом вдоль стенки. Наконец его
скрутили и побили. Это было в воскресенье. На следующее утро
комендант, прибыв на службу, произвел разбор этих полетов.
Нашего капитана, как человека надежного и проверенного,
выпустили сразу, а искалеченные "турки" сразу же сели.
* Я ВСЕ ЕЩЕ ПОМНЮ *
Я все еще помню...
Я все еще помню, что атомные лодки могут ходить под водой
по сто двадцать суток, могут и больше - лишь бы еды хватило, а
если рефрижераторы отказали, то сначала нужно есть одно только
мясо - огромными кусками на первое, второе и третье,
предварительно замочив его на сутки в горчице, а потом -
консервы, из них можно долго продержаться, а затем в ход пойдут
крупы и сухари - дотянуть до берега можно, а потом можно прийти
- сутки-двое на погрузку - и опять уйти на столько же.
Я помню свой отсек и все то оборудование, что в нем
расположено; закрою глаза - вот оно передо мной стоит, и все
остальные отсеки я тоже хорошо помню. Могу даже мысленно по ним
путешествовать. Помню, где и какие идут трубопроводы, где
расположены люки, лазы, выгородки, переборочные двери. Знаю,
сколько до них шагов, если зажмурившись, затаив дыхание, в
дыму, наощупь отправиться от одной переборочной двери до
другой.
Я помню, как трещит корпус при срочном погружении и как он
трещит, когда лодка проваливается на глубину; когда она идет
вниз камнем, тогда невозможно открыть дверь боевого поста,
потому что корпус сдавило на глубине и дверь обжало по
периметру. Такое может быть и при "заклинке больших кормовых
рулей на погружение". Тогда лодка устремляется носом вниз, и на
глубине может ее раздавить, тогда почти никто ничего не
успевает сделать, а в центральном кричат: "Пузырь в нос! Самый
полный назад!" - и тот, кто не удержался на ногах, летит
головой в переборку вперемешку с ящиками зипа.
Я помню, что максимальный дифферент - 30ь и как лодка при
этом зависает, и у всех глаза лезут на лоб и до аналов все
мокрое, а в легких нет воздуха, и тишина такая, что за бортом
слышно, как переливается
рода в легком корпусе, а потом лодка вздрагивает и
"отходит", и ты "отходишь" вместе с лодкой, а внутри у тебя
словно отпустила струна, и ноги уже не те - не держат, и
садишься на что-нибудь и сидишь - рукой не шевельнуть, а потом
на тебя нападает веселье, и ты смеешься, смеешься...
Я знаю, что через каждые полчаса вахтенный должен обойти
отсек и доложить в центральный; знаю, что если что-то
стряслось, то нельзя из отсека никуда бежать, надо остаться в
нем, задраить переборочную дверь и бороться за живучесть, а
если это "что-то" в отсеке у соседей и они выскакивают к тебе
кто в чем, безумные, трясущиеся, то твоя святая обязанность -
загнать всех их обратно пинками, задраить дверь на кремальеру и
закрыть ее на болт - пусть воюют.
И еще я знаю, что лодки гибнут порой от копеечного
возгорания, когда чуть только полыхнуло, замешкались - и уже
все горит, и из центрального дают в отсек огнегаситель, да
перепутали и не в тот отсек, и люди там травятся, а в тот, где
горит, дают воздух высокого давления, конечно же тоже по
ошибке, и давятся почему-то топливные цистерны, и полыхает уже,
как в мартене, и люди - надо же, живы еще - бегут, их уже не
сдержать; и падает вокруг что-то, падает, трещит, взрывается,
рушится, сметается, и огненные вихри несутся по подволоку, и
человек, как соломинка, вспыхивает с треском, и вот уже
выгорели сальники какогонибудь размагничивающего устройства, и
отсек заполняется водой, и по трубопроводам вентиляции и еще
черт его знает по чему заполняется водой соседний отсек, а в
центральном все еще дифферентуют лодку, все дифферентуют и
никак не могут отдифферентовать...
Воскресенье
Воскресенье. Сегодня воскресенье. А чем оно отличается от
других дней недели? Все равно с корабля схода нет. И сидят все
по углам, а в кубрике идет фильм, а завтра понедельник, и опять
все затянется на Неделю. Вот так вот, лейтенант Петрухин. Стук
в дверь.
- Да.
Входит рассыльный:
- Товарищ лейтенант, вас к старпому. По дороге он думал:
за что? Сосало под ложечкой.
Вроде бы не за что. Хотя кто его знает. Он уже год на
корабле, а старпом только и делает, что дерет его нещадно за