Курсы; или отпустить его, но в последний день, и он туда опоздает, и все это для того, чтобы он ощутил, чтоб он понял
| Вид материала | Документы |
- «День ребенка, больного раком в онкогематологическом отделении Детской республиканской, 12.21kb.
- «Последний день Помпеи», 238.97kb.
- Программа тура: 1 день Отправление в Киев поездом в 15: 58 с Витебского вокзала., 116.83kb.
- Из сочинений Владимира Владимировича Маяковского (1893-1930), 13.95kb.
- Старом Лагере Диего далеко не последний человек. В новом Лагере (New Camp), по его, 319.66kb.
- Аглавное, зритель. Тот, кто будет смотреть картину. Главное, чтобы он ощутил лёгкость, 58.75kb.
- Победители в жизни знают, куда держат путь. Проигравшие идут только туда, куда их посылают, 79.82kb.
- Учебно-методическое пособие для подготовки к тестированию по курсу: «Основы менеджмента, 211.68kb.
- Оптимизация управления товарными запасами, 37.01kb.
- Государственная монополия на алкоголь, 81.34kb.
свою сивую голову со стрижкой римского легионера. Рубка
источала свое обычное подводное зловоние, и жизнь была
прекрасна!
- Знаете ли вы Фому? - спросите у любого на Северном
флоте.
- Фому? - переспросит любой и странно улыбнется-узнает,
собака: двадцать пять календарей на "железе" - и только капитан
второго ранга! Кроме того, Фома - большой оригинал: в свободное
от БЧ-5 время он рисовал картины (там подводные лодки ласкались
малиновым закатом), слагал стихи о своей матчасти и пел романсы
с цыганским душевным растрепом.
В промежутках между романсами и стихами Фома был склонен к
импровизации, то есть мог выкинуть нечто такое, за что его уже
двадцать пять лет держали на "железе". Фома вышел на пирс
тогда, когда с него исчезло начальство. К начальству Фома был
холоден. Когда пенсия у вас в кармане, можно исключить
лизоблюдство. "Захотят увидеть Фому, - говорил он всегда, -
сами слезут".
Жена не встречала его на морском берегу, она ждала его
дома, как верная Пенелопа.
Двадцать шестая автономка! Все! Кончилась! (Если вам
кто-нибудь когда-нибудь скажет, что за автономки дают ордена,
плюньте в него тут же стремительно.)
Солнце, как мы уже говорили, играло в ладушки; в каждом
кубометре ощущалась жизнь! море! брызги! ветер! Легкие, черт их
раздери, работали! Воздух пьянил. В общем, хотелось орать и
жить!
"Ура!" - заорал про себя Фома, да так громко, что то, что
смогло из пего вырваться, посрывало бакланов с ракетной палубы.
Фому распирало, он чувствовал, что его понесло; где-то внутри,
наливаясь, шевелилась, назревала импровизация; вот-вот лопнет,
прорвется, а лучше сказать - взвизгнув, брызнет веселым соком.
Подводники ведь игривы как дети!
Импровизация на флоте - это когда ты и сам не знаешь, что
ты сейчас совершишь и куда ты, взвизгнув, брызнешь.
Фома вошел в толпу офицеров, где обсуждался вопрос, может
ли подводник после автономки хоть чтонибудь или не может.
- За ящик коньяка, - сказал Фома, наставнически выставив
палец, - я могу все. Могу даже присесть сейчас двести раз.
Договорились тут же.
- Раз! Два! Три! - считали офицеры, сгрудившись в кучу.
Внутри кучи приседал Фома.
Он присел сто девяносто девять раз. На двухсотом он упал.
Улыбку и ноги свело судорогой.
Так его вместе с судорогой и погрузили на "скорую помощь".
Лежал он на спине и смотрел в небо, где плыли караваны облаков,
и ноги его, поджатые к груди, застыли - разведенные, как у
старого жареного петуха.
Домой его внесли ногами вперед, прикрыв для приличия
простынкой.
- Хос-с-по-ди! - обомлела жена. - Что с тобой сделали?!
- Леночка! - закричал он исключительно для жены
жизнерадостно и замахал приветственно рукой между ног. -
Привет! Все нормально!
ЧЕЛОВЕК-ВЕХА
Фома грелся на солнышке. Только что закончился проворот
оружия и технических средств, и народ выполз покурить,
подышать. Вот марево! Градусов тридцать, не меньше. В такую
погоду где-нибудь на юге купаются и загорают разные сволочи, а
здесь вода восемь градусов, не очень-то окунешься, все-таки
Баренцево море.
Я вам уже рассказывал про Фому. Он командир БЧ-5 нашего
стратегического чудовища. Помните, как он приседал двести раз,
а потом его унесли под простынкой? Ну так вот: на флоте есть
"люди-табуреты", "люди-вешалки" и "люди-вехи". На "табуреты"
можно сесть, на "вешалку" все навесить, а "люди-вехи" -
это местные достопримечательности. Их просто нельзя не
знать, если вы служите в нашей базе.
Фома - это человек-веха. О его выходках легенды ходят.
На отчетно-выборном собрании, где присутствовал сам ЧВС -
наш любимый начло флотилии, в самом конце, когда все уже
осоловели и прозвучало: "У кого есть предложения, замечания по
ходу ведения собрания?", - раздался бодрый голос Фомы:
- У меня есть предложение. Предлагаю всем дружненько
встать и спеть Интернационал!
. - Что это такое? - сказал тогда ЧВС. - Что это за
демонстрация?
- Если вы не знаете, - наклонился к нему Фома, - я вам
буду подсказывать.
Однажды Фома шел в штаб, а штаб дивизии помещался на ПКЗ.
Рядом с Фомой, полностью его игнорируя в силу своего положения,
шел наш новый начло дивизии капитан второго ранга Мокрицын, со
связями в ГлавПУРе, высокий, гордый Мокрицын, больше всех
наполненный ответственностью за судьбы Родины. У него
даже взгляд был потусторонний.
Вахтенный у трапа пропустил Фому и не пропустил начло:
- А я вас не знаю.
- Что это такое?! - возмутился начло. - Я - начпо! Что вы
себе позволяете?! Где ваши начальники?!
- Вот этого капдва я знаю, - не сдавался вахтенный,
- а вас - нет!
Фома тогда вернулся и сказал начпо Мокрицыну, акцентируя
его внимание на каждом слове:
- Нужно ходить в народ! И тогда народ будет тебя знать!
Потом Фому долго таскали, заслушивали, но, поскольку он
уже давно дослужился до "мягкого вагона" - до капдва,
разумеется, - и никого не боялся, то ничего ему особенного и не
сделали.
А как-то в отпуске Фома очутился в Прибалтике. Знаете,
раньше были такие машинки, инерционные, они сигары сворачивали
(со страшным грохотом), а деньги нам в отпуск выдают новенькими
купюрами. Фома гдето добыл такую машинку и вложил в нее пачку
десяток. Повернешь ручку - тра-та-та, - и выскочит десятка.
С этой машинкой Фома явился в ресторан. Поел со вкусом.
- Сколько с меня?
- Двадцать один рубль.
Фома открыл портфель, поставил на стол машинку и повернул
ручку - тра-та-та, - и перед остолбеневшим официантом вылетела
десятка. Полежала-полежала под его остановившимся взглядом и
развернулась. Тра-та-та - вылетела еще одна.
- Еще хочешь? - спросил Фома. Очумевший официант закрутил
головой.
- И эти заберите, - осторожненько подвинул Фоме его
десятки, сказал: "Я сейчас" - и пропал.
Фома собрал десятки, сложил машинку в портфель и совсем
уже собирался смыться, как тут его взяла милиция.
Милиция оттащила Фому в отделение!
- Ну-ка, - расположилась милиция поудобней, - покажи
фокус.
- Пожалуйста, - Фома крутанул аппарат - тра-тата! - и
вылетела десятка. Милиция смотрела как завороженная.
Они следили за полетом десятки, как умные спаниели за
полетом утки. Тра-та-та - вылетела еще одна. Милицейский
столбняк не проходил. Тра-та-та - получите.
- А можно, я попробую? - спросил наконец один из
милиционеров.
- Пожалуйста.
- Тра-та-та.
Тренировались долго. Весь стол забросали десятками.
Милиция пребывала в небывалом отупении. Замкнуло их. Все
крутили И крутили, наклонившись вперед с напряженными лицами.
Фоме тогда объявили выговор за издевательство над
советской милицией.
По-прежнему припекало. Рядом с Фомой бухнулись офицеры.
- Сейчас искупаться бы!
- А кто тебя держит - ныряй!
- Не-е, ребята, восемь градусов - это сдохнуть можно.
- За ящик коньяка, - сказал Фома, - плыву в чем есть с
кормы в нос.
Тут же договорились, и Фома как был, так и сиганул в
ледяную воду.
Он проплыл от кормы до носа, а потом влез по шторм-трапу.
С него лило ручьями.
И тут его увидел командующий. Он прибыл на соседний
корабль и наткнулся на Фому.
Поймав взгляд адмирала и очнувшись неизмеримо раньше, Фома
заговорил быстро, громко, с возмущением:
- И все самому приходится, товарищ адмирал, вот
посмотрите, все самому!
Это все, что он сказал. Возмущение было очень натуральное.
Возмущаясь, он исчез в люке.
Командующий так и остался в изумлении, не приходя в себя.
Он так и не понял, чего же "приходится" Фоме "самому".
- Он что, у вас всегда такой? - спросил командующий у
командира Фомы, который через какое-то время оказался с ним
рядом.
- Да, товарищ командующий, - скривился командир, - слегка
того. И покрутил у виска.
Не может быть
Лодка была вылизана и покрашена; на трап натянули лучшую
парусину, под ноги боцмана положили новые маты, а у верхнего
рубочного люка главный боцман "окончательно оволосел" - обернул
новый мат разовой простынью, после чего проход через него
запретили.
Лодка ожидала маршала с инспекцией, и в этом деле она была
не одинока: несколько таких же подводных чудовищ привели в
такой же невероятный вид, разукрасив их, как потемкинские
деревни.
Инспектором был маршал со странной фамилией Держибабу. О
нем ходили легенды и предания. Поскольку он был от Министра
Обороны, он мог на флоте выкинуть любой фокус, любое коленце,
мог потребовать что угодно и как угодно и размазать мог по
всему земному шару.
Этих его "выкидонов" очень боялись, поэтому все сияло.
Леха Брыкин давно мечтал порвать с военной карьерой:
пенсия в кармане, перспективы не видать, догнивать не хочется,
и поэтому для начала он просто запил, что при членстве в партии
совершенно недопустимо.
Ему влепили выговор и сказали, что так нормальные люди не
уходят.
Он осознал, бросил пить и стал донимать зама цитатами из
классиков, а еще он читал офицерам газету "Красная звезда",
каждый день прямо с утра после построения на подъем
военно-морского флага. Например, откроет сзади и прочтет: "...в
таком-то военном городке до сих пор нет горячей воды и
отопления, отчего батареи все разом хлопнулись, свет
электрический при этом тоже накрылся маминым местом, и роддома
до сих пор нет", - перевернет и продолжит из передовицы: "...и
все это было достигнуто в результате дальнейшего
совершенствования боевой и политической подготовки".
Терять ему было нечего. Зам (слабо сказано) его не любил и
все время сигнализировал кому положено, как маяк в непогоду.
Несмотря на строжайший запрет выхода наверх, Леха все-таки
выполз покурить через люк десятого отсека. На корабле от
многочасового ожидания маршала, когда первая лихорадка прошла,
наблюдалось расслабление: командир покинул центральный, сказав,
что он "чуть чего - в каюте", зам со старпомом - тоже;
дежурный, одурев от чтения инструкций, растекся по креслу и
ждал доклада от заинструктированного до безобразия верхнего
вахтенного. Периодически он его взбадривал:
- На верхушке!
- Есть!
- Ближе к "каштану".
- Есть.
- Ты там не спи.
- Есть.
- И смотри мне там.
- Есть.
- А то я тебе...
- Есть.
- Матку выверну.
- Есть.
Маршал появился внезапно, как гром с ясного неба. Маршал
был без свиты. Может быть, в результате старости он заблудился,
так сказать отбился от стаи, а может, это был ловкий
инспекторский ход - сейчас уже никто не знает.
Вахтенный, повернувшись от "каштана", в который он только
что доложил, что он бдит, вдруг увидел
маршала так близко, в полуметре, что потерял голос и
подавился слюной; его просто заклинило. Он превратился в мумию
царя Гороха и пропустил маршала, никому об этом не доложив.
Леха, увидев маршала, сообразил, что, прикинувшись дурнем,
можно прямо здесь же, на пирсе, договориться об увольнении в
запас, поэтому он тут же оказался у маршала за спиной.
В рубку по трапу маршал поднялся без посторонней помощи,
но перед верхним рубочным люком он замешкался: увидел простынь,
затоптался, обернулся, ища глазами поддержку, и натолкнулся на
Леху. Тот сиял.
- Товарищ, э-э...
Леха был в рабочем платье и без погон, поэтому маршал
никак не мог его назвать.
- Товарищ, э-э... а как здесь внутрь влезают? Это
"влезают" решило все.
- Очень просто, - сказал Леха, - делайте, как я. С этими
словами он скинул отмаркированные ботинки, ступил в носках на
чистую простынь, нагнулся и на четвереньках полез вниз головой,
перебирая по трапу руками и ногами.
Маршал изумился и сначала засомневался, но все происходило
так быстро, ловко, а главное легко, что он тоже снял туфли,
встал на белую простынь, потом на четвереньки...
Центральный почувствовал какое-то движение, какую-то возню
в люке, шум, сопенье, кряхтенье, но отреагировать не успел. У
среза люка вдруг показался Леха вниз головой, он подмигнул и
сказал:
- Чего вы щас увидите... - спрыгнул в носках и пропал.
- Ну-ка, глянь, чего там, - сказал дежурный вахтенному
центрального поста. Тот впорхнул в люк и тут же голова к голове
столкнулся с маршалом. Матрос увидел красное лицо, налитые
глаза и погоны и все это вверх ногами, то есть вниз головой...
Матрос видел многое, привык ко всему, но чтоб маршал и
вверх ногами - этого он не выдержал, он скользнул вниз по
поручням и (ни слова дежурному) исчез из центрального со
скоростью вихря.
Маршал, увидев, что человек только что был, а потом
куда-то упал, от неожиданности разжал руки и улетел вслед за
"человеком". Дежурный в этот момент как раз шагнул в район
люка, и маршал вывалился перед ним сырым мешком. Дежурный,
увидев маршала перед собой в виде огромной серой кучи, потерял
разум и, вместо того чтобы как-то его собрать и помочь, доложил
ему, оглохшему от падения колом, что, мол, все в порядке за
время вашего отсутствия.
- Я ему ничего не сделаю, - волновался маршал, вспоминая,
когда уже всех нашли, пересчитали и построили в одну шеренгу, -
я ему в глаза посмотреть хочу. И что это у вас за экземпляры?
- Товарищ маршал! - старался командир. - Не могу даже
предположить, что это был наш офицер! У нас все были на месте.
Никто не отлучался. Но у нас с завода все еще приходят и
работают, может, он оттуда? А вы, значит, не помните, товарищ
маршал, какой он из себя был?
- Да как вам сказать, - погружался в видения маршал, -
черный такой... или подождите, не черный...
- У нас все черные, товарищ маршал!
- А, вот, молодой такой, сорока еще нет.
- У нас всем сорока еще нет, товарищ маршал. Леху
вычислили и уволили в запас через неделю. На семьдесят
процентов пенсии. Его рассчитали, как получившего заболевание в
период службы.
О науке
Как у нас на флоте появляется наука? Наука у нас на флоте
появляется всегда внезапно и непосредственно перед самым
отходом, только нам отчаливать - а она тут как тут. Приезжает
какой-нибудь ученый, бледный, с ящиком, подходит он к лодке и
спрашивает у верхнего вахтенного:
- Можно, мой ящичек у вас здесь постоит? Вахтенный жмет
плечами и говорит:
- Ставьте...
Ученый ставит ящик рядом с вахтенным, а сам подходит к
нашему переговорному устройству - "каштану" - и запрашивает у
нашего центрального поста "добро" спуститься вниз, чтоб найти
кого-нибудь для передачи ему этого заветного ящика, а в ящике -
уникальный прибор (пять штук на Союз), который должен пойти в
автономку. Пока ученый спускается вниз и ищет, кому передать
уникальный ящик, вахтенные меняются, и новый вах тенный
уже воспринимает ящик как что-то навсегда данное и
принадлежащее пирсу. Первый вахтенный спускается вниз, а
наверху появляется старпом.
- Это что? - спрашивает старпом у нового вахтенного, тыкая
в ящик.
- Это?.. - вахтенный смотрит на ящик детскими глазами
центра России.
- Да, да, это что?
- Это?..
- Это, это, - начинает проявлять нетерпенье старпом, - что
это?!
- Это?.. - задумчиво спрашивает вахтенный и изучающе
смотрит на ящик.
И тут старпом орет, потому что вся сырая масса грубых
переживаний предпоходовой скачки, вся эта куча влажная тревог и
волнений, весь этот груз последних дней, лежащий мохнатым
комелем на отвислых плечах старпома, от этих неторопливых
раздумий вахтенного вмиг ломает самую тонкую вещь на свете -
хрупкий хребет старпомовского терпения.
- И-я-я! С-п-р-а-ш-и-в-а-ю, ч-т-о э-т-о з-а я-щ-и-к! -
орет старпом, дергаясь совершенно всеми своими конечностями.
Вахтенный тут же пугается, лишается лица, языка, стыда и
совести и стоит бестолочью. В глазах у него мертвенный ужас.
Теперь из него ничего не выколотить.
А старпом фонтанирует, не остановить; он кричит, что
Родина нарожала идиотов, и что все эти идиоты заполнили ему
корабль по крейсерскую ватерлинию, и что у этих идиотов под
носом можно мину подложить или что-нибудь им самим (идиотам)
ампутировать, а они даже не шевельнутся, и что при
необходимости можно даже самих этих идиотов выкрасть, завернув
в во влажную ветошь.
- Тьма египетская! - орет старпом. - Чего ж тебя самого
еще не завернули?! Чего тебя не украли еще, изумление?!
Потом он бьет несколько раз по ящику ногой и затем,
схватив двух моряков, говорит им:
- Ну-ка, взяли эту хреновину и задвинули ее так, чтоб я ее
больше никогда не видел!
Моряки берут (эту хреновину) и в соответствии о
инструктажем задвигают: оттаскивают на торец пирса и -
раз-два-три ("Тяжелая, гадость") - размахнувшись, бросают ее в
воду.
А потом сколько возвышенной человеческой грусти, сколько
остановившейся печали движения начинает наблюдаться на лице у
того ученого, который вылез, наконец, за своим ящиком.
Силы моего мазка не хватает, чтоб описать эту боль
человеческую и трагедию. Скажем, как классики: "Птица скорби
Симург распластала над ним свои крылья!"
Вареный зам
Зама мы называли "Мардановым через "а". Как только он
появился у нас на экипаже, мы - командиры боевых частей -
утвердили им планы политико-воспитательной работы. Все
написали: "Утверждаю, Морданов". Через "о".
- Я - Марданов через "а", - объявил он нам, и мы тогда
впервые услышали его голос. То был голос вконец изнасилованной
и обессилевшей весенней телки.
Когда он сидел в аэропорту города Симферополя, где человек
пятьсот мечтало вслух улететь и составляло по этому поводу
какие-то списки, он двое суток ходил вокруг этой безумной
толпы, периодически подпрыгивал, чтоб заглянуть, и кричал при
этом криком коростеля:
- Посмотрите! Там Марданов через "а" есть?.. Инженер
неискушенных душ. Он познал нужду на Черном флоте, был
основательно истоптан жизнью и людьми, имел троих детей и любил
слово "нищета".
- Нищета там, - говорил он про Черноморский флот, и нам
тут же вспоминались подворотни Манхеттена.
У него был большой узкий рот, крупные уши, зачеркнутая
морщинами шея и тусклый взгляд уснувшего карася.
Мы его еще ласково называли Мардан Марданычем и "Подарком
из Африки". Он у нас тяготел к наглядной агитации,
соцсоревнованию и ко всему сельскому: сбор колосовых приводил
его в судорожное возбуждение.
- Наш зернобобовый! - изрекали в его сторону корабельные
негодяи, а матросы называли его Мухомором, потому что рядом с
ним не хотелось жить.
Он любил повторять: "Нас никто не поймет" - и обладал
вредной привычкой общаться с личным составом.
- Ну, как наши дела? - произносил он перед общением
замогильным голосом восставшей совести, от которого живот
начинал чесаться, по спине шла крупная гусиная кожа, а руки