Geum.ru

Курсы; или отпустить его, но в последний день, и он туда опоздает, и все это для того, чтобы он ощутил, чтоб он понял

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   30

этого глаза сами выскочат.


Путь в философию


Адмиралов почему-то всегда тянет туда, где грязь. Именно

там устраиваются диспуты, переходящие в монологи о дисциплине,

воинском долге, ответственности.

В училище, в маленьком скверике, в углу, там, где всегда

курилась банка из-под мусора, адмиралы любили собраться в

перерыве вместе с "черными" полковниками с кафедры морской

пехоты и за сигаретой непринужденно предаться своим

сиюсекундным мыслям вслух о воинском долге, ответственности и

порядке.

Полковники, рефлекторно стоящие "руки по швам", почему-то

всегда оказывались в той стороне, куда шел дым, и всегда

смотрели на адмиралов преданными, слезящимися от дыма и

старости глазами добрых боевых волкодавов.

Одна из таких бесед была прервана как раз в тот момент,

когда один из адмиралов почти нащупал нужное слово, по-новому

оттеняющее его ."личное, адмиральское

отношение к воинскому долгу,

Из-за забора, со свистом разрезая воздух, прилетел и

шлепнулся в пыль, не долетев пяти шагов до полковничьей

шеренги, портфель, затем через забор перелетел курсант и,

приземлившись, на секунду обалдел от обилия зрителей; еще через

секунду он уже решительно бежал прямо на полковников.

Полковники тут же пришли в движение и ощетинились. Наверное,

каждый из них мечтал закрыть собой адмирала.

Курсант, не добежав до полковников каких-нибудь пяти

шагов, схватил портфель и, круто развернувшись, бросился назад

к забору.

Дружный стадный гам подхватил старую гвардию и бросил ее

вслед за беглецом. Тот перебросил портфель и одним прыжком

вскочил на забор, но в последний момент он был пойман за ногу

самым удачливым и проворным полковником, визжавшим от

удовольствия. Удовольствие закончилось быстро: курсант,

размахнувшись. лягнул полковника в голову - точь-в-точь как

мустанг шакала - и потряс многое из того, что находилось в тот

момент в той голове. Полковника - как срубили.

Почему-то курсанта потом так и не нашли, а вот полковника

пришлось безвременно проводить на пенсию. Говорят, после этого

он стал большим философом.


Муки Коровина


Старпом Коровин был известен как существо дикое, грубое и

неотесанное. Огромный, сильный как мамонт, к офицерам он

обращался только по фамилии и только с добавлением слов "козел

вонючий".

- Ну ты, - говорил он, - козел вонючий! - И офицер

понимал, что он провинился.

Когда у офицерского состава терпение все вышло, он -

офицерский состав - поплакался замполиту.

- Владим Сергеич! - начал замполит, - народ... то есть

люди вас не понимают, то ли вы их оскорбляете, ТО ли что? И что

это вы за слова такие находите? У нас на флоте давно сложилась

практика обращения Друг к другу по имени-отчеству. Вот и

общайтесь...

Старпом ушел черный и обиженный. Двое суток он ломал себя,

ходил по притихшему кораблю и, наконец, доломав, упал в

центральном в командирское кресло. Обида все еще покусывала его

за ласты, но в общем он был готов начать новую жизнь.

Вняв внушениям зама, старпом принял решение пообщаться. Он

сел в кресло поудобней, оглянулся на

сразу уткнувшиеся головы и бодро схватил график нарядов.

Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия

Петрова. Рядом с фамилией гнездились инициалы - В. И.

- Так, Петрова в центральный пост! - откинулся в кресле

старпом.

- Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл!

Старпом разглядывал Петрова секунд пять, начиная с

ботинок, потом он сделал себе доброе лицо и ласково, тихо

спросил:

- Ну... как жизнь... Володя?

- Да... я вообще-то не Володя... я - Вася... вообще-то...

В центральном стало тихо, у всех нашлись дела. Посеревший

старпом взял себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку,

шепнул про себя: "Курва лагерная" - и ласково продолжил:

- Ну, а дела твои как... как дела... И-ваныч!

- Да я вообще-то не Иваныч, я - Игнатьич... вообще-то...

- Во-обще-то-о, - припадая грудью к коленям, зашипел

потерявший терпенье старпом, вытянувшись как вертишейка, -

коз-з-зел вонючий, пош-шел вон отсюда, жопа сраная...


Патрон


Командир быстрым шагом подошел к лодке. Ему было сорок два

года, выглядел он на пятьдесят, и лицо его сияло.

Он сорвал с себя фуражку, украшенную великолепными дубами

и шитым крабом, и, изящно размахнувшись, бросил ее туда, где

солнечные блики болтались вперемежку с окурками, - в вонючую

портовую воду.

- Все! Больше не плаваю! Все! Есть приказ, - сказал

командир атмосфере и, повернувшись к лодке, поклонился ей. -

Прости, "железо", больше не могу! Глаза его засветились.

- Прости, - прохрипел командир и согнулся еще раз.

- Товарищ командир! - подбежал дежурный, перепоясанный

съехавшим кортиком. - Товарищ командир!

Командир, чувствуя недоброе, радикулитно замер.

- Товарищ командир... у нас в субботу ввод, а... -

запыхался дежурный, - ах... в воскресенье выход... только что

звонили... х-х... просили... просили передать, - доложил он в

командирский крестец, радуясь своей расторопности.

Командир молчал, согнувшись, две секунды.

- Где моя фуражка? - спросил командир тихо, точно про

себя.

- Еще плавает, товарищ командир.

- Всем доставать мою фуражку, - сказал командир и

разогнулся.

Все бросились доставать. Мучились минут сорок. Командир

подождал, пока сбегут последние капли, и нахлобучил ее по самые

глаза. Глаза превратились в глазенки, потом он сказал шепотом

что-то длинное.


Миня


Был у нас зам Минаев. Звали его Миней. Матросы его

ненавидели страстно. Мичмана его ненавидели ужасно, а офицеры

его просто ненавидели.

Но больше всех к заму был неравнодушен Шура Коковцев, по

кличке Кока, - наш партийный секретарь: его зам неоднократно

душил за горло за запущенную партийную документацию.

Шура роста маленького, и душить его удобно. Зам ему

говорил: "К утру заполнить партийную документацию"

А Шура ему: "Фигушки. Сами заполняйте". И тут зам на него

бросался и душил его при народе, а Шура кричал: "Все свидетели!

Меня зам душит!"

В общем, ненавидели у нас зама, вредили ему всячески и

радовались, если с ним что-нибудь случалось.

Матросы летом в колхоз съездили и привезли оттуда щенка.

Назвали его Миней-младшим, чтоб не путать его с Миней-старшим.

Зам от этого позеленел, но животное не тронул: щенка

командир наш полюбил, и тут уж зам ничего не мог поделать.

- Миня, Миня, на, на, - звали щенка матросы, - иди грызи

кость, - и давали ему мосол сахарный. И он грыз, а матросы

приговаривали: "Давай

грызи, Миня. Будешь хорошо грызть - вырастешь и станешь

большим Миней".

Этот щенок даже в автономии с нами ходил. Говорят, что

собаки на лодке не выживают, но этот чувствовал себя

великолепно.

Зам от собаки просто дурел и всю злобу срывал на матросах,

а те, когда он их сильно допекал, бегали и закладывали его

начпо.

Начло периодически вызывал зама на канифас и канифолил ему

задницу. Так и жили: вредили по кругу друг другу.

Перед последней автономкой зам у нас, к общей радости,

намотал на винты в одном тифозном бараке - триппер подхватил.

Наш врач корабельный взялся его лечить. Но корабельный

Ваня у нас - олух царя небесного: он из простого триппера

наследственный сифилис сделает.

И получился у зама наследственный сифилис. А мы уже в

автономке шестые сутки. И тут все, конечно, узнали, что у зама

нашего, судя по всему, скорее всего конечно же сифилис. Узнали

все до последнего трюмного.

Смотришь, бывало, на партсобрании, зам скривится-скривится

и боком, боком шмыг в каюту - побежало у него. И все понимают

что к чему. И всех это радовало. И все ходили и поздравляли

друг друга с замовским наследственным сифилисом. Особенно

Шурасекретарь на счастье исходил.

Он укарауливал зама и говорил при нем кому-нибудь

что-нибудь этакое, ну например: "Целый день вчера бегал, как

трипперный зайчик..." Или: "...Столько документации, столько

документации, что уже не в состоянии... сил нет... просто

состояние течки... - и тут он прерывался, поворачивался,

смотрел заму долго в глаза и бархатно говорил: - И вообще, я

считаю, что лучше иметь твердые убеждения, чем мягкий шанкр.

Правда, Александр Семеныч?" А зам наш только стоял и кривился.

По-моему, он Шуру даже не слышал и не только Шуру. Зам вообще,

по-моему, никого не слышал и не замечал с некоторых пор, потому

как с некоторых пор они жили, можно сказать, и не в отсеке

вовсе, а внутри самого себя - сложной внутренней жизнью:

слушали они в себе с сомнением каждую мелкую каплю. Вот так

вот.


Комиссия


С утра дивизия была осчастливлена внезапной комиссией по

проверке боеготовности.

Ее председатель, вице-адмирал с непонятными полномочиями,

зашел к нашему контр-адмиралу:

- А мы проверять вашу боеготовность.

- А мы всегда боеготовны.

У нашего комдива в глазах плохо скрытое беспокойство.

- Разрешите узнать ваш план.

- А мы без плана. У нас теперь работают по-новому.

В штабе - на ПКЗ (плавказарма) - свалка: приборка в

каютах; застилаются новые простыни, начальник штаба сам бегает,

осунувшийся от страданий, и неумело поправляет кровати:

шуршится приборка на палубах; туалет должен быть свежим;

готовится баня, чай...

- Кто будет старшим по бане? Кто? Ага, хорошо! Его надо

проинструктировать, чтоб все нормально было...

На камбузе накрыт адмиральский салон. Асфальт перед ним

помыт. Половину мяса от старших офицеров унести в салон. Гуляш,

котлеты, рыба "в кляре" и под маринадом, свежий зеленый лук.

"Прошу вас, проходите". Улыбки. Спрятанная растерянность.

Высокие фуражки. "Приятного аппетита". А внутри - "Чтоб вы

подохли".

После обеда, с удовольствием дыша, проверяющий входит в

каюту к начальнику штаба:

- Та-ак! Оперативного мне!

Проверяющий с начштаба в равном звании, но начштаба

торопливо хватается за трубку, вызывает ему оперативного.

Лицо у проверяющего значительное, целеустремленное,

ответственное, направленное вверх, под метр восемьдесят все

срезается. Он говорит, говорит...

У начальника штаба зрачки расширены, в них угадывается

собака, тонущая в болоте. Он мокнет (мокреет),

тянет носом, как мальчик, которого раздели и нахлопали по

попке, потерянно шарит - бумажки какие" то, а когда проверяющий

выходит, дрожащими руками вспоминаются свои обязанности...

Бедный флот...


Бедный Толик


Бедный Толик, почерневший лицом и душой на Северном флоте,

был списан с плавсостава. Еще восемь лет назад. Так, во всяком

случае, он говорил.

- После меня лучше не занимать, - говорил он всегда

угрюмо, всегда перед дверью терапевта, когда мы приходили на

медкомиссию.

У него болело везде, куда доходили нервные окончания: даже

на ороговевших, сбитых флотскими ботинками, желтых флотских

пятках.

- На что жалуетесь? - спрашивала его врач.

- На все-е! - таращился Толик.

- А что у вас болит?

- Всссее... - не унимался Толик.

- Где это?.. - терялась врач.

- Вез-зде... - говорил Толик и дышал на нее, и врачу сразу

вспоминалось, что в мире запахов водятся не только фиалки.

Каждые полгода он переводился в центральную часть России,

в цивилизацию переводился; всех подряд ловил и всем подряд

говорил:

- Я уже ухожу. Перевожусь. Мое личное дело уже ушло.

Его личное дело ходило-ходило по России, как старый босяк,

и всегда приходило назад и со стоном втискивалось в общую

стопку.

Когда оно приходило, он садился и писал. Он писал рапорты.

Они разбухали, как мемуары. Он пускал их по команде.

Он писал всем. Он писал, а они ему не отвечали, Вернее,

отвечали, что он занесен в списки на перемещение. Ему отвечали,

и он радовался.

- Я уже в списках на перемещение, - говорил он всем подряд

и ждал перемещения. А его все не было и не было.

Вместо перемещения приезжали проверки и комиссии, и Толик

волновался.

- Я им скажу. Я им скажу, - волновался Толик и бурлил на

смотрах.

Но на смотрах устраивали опросы знаний. Толик узнавал об

этом и удирал прямо из строя. А его ловили.

- Не пойду! - бушевал Толик, когда его пихали назад в

строй. - Не пойду на опрос. Я ничего не знаю. Вот! Выгоняйте!

Увольняйте в запас! ДМБ! Демобилизация! Не хочу! Не знаю! -

рубил он воздух перед носом старпома.

- Корабельный устав! - пытался старпом.

- Не знаю корабельного устава! - злорадствовал Толик.

- Сдадите зачет! - кричал старпом.

- Не сдам! - отвечал Толик.

- Толик, Толик... прекрати...

- Я вам не То-оли-ик! - выл и бесновался Толик, ведомый в

казарму под руки, и окружающим становилось страшно, им слышался

угрюмый каторжник из "Пятнадцатилетнего капитана" Жюля Верна,

который в таких случаях говорил:

- Я не Не-го-ро, я - Себастьян Перерра! Компаньон Великого

Альвеца...

Однажды нависла реальная угроза того, что он не пойдет в

очередную автономку: не давала ему годность терапевт женщина,

не давала. Толик радовался этому, как ребенок кубику.

- А-га! - говорил он всем подряд и смеялся. - Взяли?!

Но отдел кадров у нас даром хлеб не ест: тут же отыскалось

чудное место в Кзыл-Орде. Только нужна была годность к

плавсоставу. Вы не знаете, зачем нужна годность к плавсоставу в

Кзыл-Орде? Может быть, на кораблик пустыни нужна годность? В

отделе кадров тоже не знали.

Толик ужасно захотел в Кзыл-Орду. До детской истерики с

топаньем ножками.

- Толик! - сказали ему. - Но там же нужна годность к

плавсоставу.

- Все понял! - вскричал бедный Толик. И он сразу ожил. И

жил ровно двое суток. Он помчался в спецполиклинику, надел

наколенники и долго и гнусно ползал за терапевтом женщиной.

Женщина. Мать. Она не выдержала. У Толика текли сопли, они

вплетались в слюни; гла" за слезились старой дрянью: все это

ползало, всхлипывало, булькало, пуськало с пузырями и дышало

простреленным легким. У ног. На полу. Живое. Она не выдержала.

Женщина. Мать. Она дала ему годность. Дала.

Он прибежал в отдел кадров и сказал:

- Есть! Годность! Есть!

- Это хорошо, что есть, - сказали ему, утомленные

его работоспособностью. - Только вот места уже нет.

Кончилось место. Толик, кончилось. Что ж ты? Скорей нужно было,

скорей. Ну ничего, годность у тебя теперь есть, уже легче.

Будем искать тебе место, будем... да... вот придешь с

автономки...

И он ушел в море. Он был совершенно, можно сказать,

верный, такой черненький, черноватый. Море, море... Он ушел,

скорее всего, все же эбонитового цвета, а пришел бледно-серый,

с пролежнями от злобы.


Сапог и трап


Капитан первого ранга Сапогов (кличка Сапог), хам, пьяница

и зам командира дивизии по боевой подготовке, бежал на лодку.

Рядом с ним вприпрыжку, еле успевая, бежал ученый из

Севастополя. Он был совершенно не подготовлен к тому, что на

флоте так носятся. Тяжко дыша и стараясь забежать перед

Сапогом, он все пытался заглянуть ему в глаза. Ученый

интересовался трапами. Он должен был выдумать такой трап,

который был бы настоящим подарком для флота. Для этого он и

приехал, чтоб пристально изучить запросы и нужды флота.

Пристально не получалось. Его пристегнули к Сапогу, а тот

постоянно куда-то бежал. Вот и сейчас он очень опаздывал, до

зуда чесоточного опаздывал.

- А... какой вам нужен трап? - вырывалось из научной груди

со столетним хрипом.

- Трап? Я ж тебе говорю, легкий, прочный, чтоб усилием

шести человек: раз - и в сторону, - бежал вперед пьяница, хам и

зам командира дивизии.

Времени ни капли, он даже ныл на бегу. С минуту они бежали

молча, ученый обсасывал информацию.

- Ну, а все-таки? Какие особенности должны быть?.. Как вы

считаете?

- У кого? У трапа? Ну, ты... я ж тебе говорю: легкий,

прочный, чтоб шесть человек с пирса на пирс...

"Скорей, скорей, - гнал себя Сапог, вечно в диком

цейтноте, - а тут еще наука за штаны цепляется". Он прибавил

темп. Через минуту его нагнал ученый.

- Ну, а все-таки, как вы считаете?.. что он должен иметь в

первую очередь?

- Кто? Трап? Зам командира дивизии, пьяница и хам резко

за-

тормозил. Природный цвет у него был красный. Рачьи глаза

уставились на ученого. Потом он взял его за галстук и

придвинулся вплотную. Неожиданно для науки он завизжал:

- Кле-па-ный Ку-ли-бин!!! Я тебе что сказал? Легкий,

прочный, чтоб шесть человек с разгону его хвать - и на горбяку;

и впереди своего визга, вприпрыжку, километрами неслись,

радостно жопы задрав. Ты чего, наука? Вялым Келдышем, что ли,

сделан? А? Чего уставился, глист в обмороке? Откуда ты взялся,

ящур? Тебе ж сдохнуть пора, а ты все трапы изобретаешь.

Присосались к Родине, как кенгурята к сисе. Не оторвешь, пока

не порвешь. Облепили, ду-ре-ма-ры...

И так далее, и так далее. В направлении уменьшения

количества слов, букв и культуры. Сапог остановился, когда

культуры совсем не осталось, а букв осталось всего три. Он

перевел дух и сложил три буквы в последнее слово, короткое как

кукиш.

Ученый окаменел. В живом виде он такие слова в свою

сторону никогда не слышал.

Увидев, что ученый окаменел. Сапог бросил его со словами:

"Охмурел окончательно, не обмочился бы" - и убежал на дудящий

вовсю пароход.

Когда он пришел из автономки, его ждал трап. По нему можно

было наладить двустороннее движение. Весил он ровно на тонну

больше того, что могут, надорвавшись, поднять шесть человек.

- Где этот Кулибин? - завопил Сапог, увидев трап и пнув

его с размаху ногой. - Разрубить на куски и Отправить в

Севастополь. Откуда это взялось, я спрашиваю, с чьей подачи?

Он долго еще мотался по пирсу, а рядом виновато суетился и

во все вникал дежурный по дивизии.


Про Фому


Солнце играло с морем в ладушки, залив сверкал, и день час

от часу добрел ко всему сущему; лодка только что привязалась,

ее обшарпанный вид оскорблял свежую, умытую, лохматую природу,

как промасленный ватник с помойки - цветную лужайку.

Оркестр уже отнадрывался и исчез с пирса вслед за

начальством; жены, выплеснув запас слов, чувств и объятий,

отправились по домам дожидаться своих

лазаревых и беллинегаузенов, и для подводника, изнемогшего

от земных впечатлений, наступил, наконец, тот самый час, когда

можно, рассупонившись, поймать животом солнечный зайчик,

подышать, послоняться-пошляться, покурить на виду у

всепрощающего на сегодня старпома.

Фома Сергеич, командир БЧ-5, этого стратегического

чудовища - атомного ракетоносца (газеты часто зовут его "нашим

ракетно-ядерным щитом", а подводники - "нашим гидродинамическим

ублюдком"), вышел на солнышко, зевнул, как пес, покинувший свою

конуру, ароматно вздохнул, улыбнулся и, сняв пилотку, обнажил