Н. В. Демидов творческое наследие Искусство актера Н. В. Демидов книга

Вид материала

Книга

Содержание Типы актера

Подобный материал:

• Демидов Александр Александрович кандидат психологических наук Москва 2009 Печатается, 204.99kb.
• Рекомендації підготували: Спеціалісти міністерства аграрної політики та продовольства, 1593.37kb.
• А. Б. Демидов феномены человеческого бытия, 6263.27kb.
• Національний університет «львівська політехніка» демидов іван васильович, 442.34kb.
• Список литературы, 4.61kb.
• Перечень публикаций отдела аграрной политики и прогнозирования, 58.06kb.
• Технологический регламент, 1659.01kb.
• В. А. Демидов «01» февраля 2012 г. Положение о проведении окружного конкурс, 39.99kb.
• Решение рабочей группы областного организационного комитета по подготовке и проведению, 43.78kb.
• Основание: приказ фтс россии от 11 июня 2009 г. №1077, 3639.26kb.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Не всякий, вступивший на путь художника, обязатель­но приходит к высокому завершению своих трудов. Мно­гие, не выдерживая трудностей и утомляясь, сходят с это­го тернистого, хоть и славного пути...

Особенно обидно бывает за тех, которые начинали свой путь как истинные подвижники: жертвенно, строго и це­ломудренно, и, казалось, нет конца их энергии. Глядя на них, можно было думать, что они взовьются под самые не­беса, как воздушный шар, — ударь только топором по ту­го натянутому канату, которым он привязан к земле.

Но... успех, восторги толпы, поклонение — увы — даже и их разнеживали и сбивали на путь более легкий. Посте­пенно, незаметно для себя, они спускались со своих непри­ступных высот, становились более сговорчивыми и более снисходительными в своих требованиях к себе... Призна­ние и благодарность зрителей, вместо того чтобы повышать в них осторожность и настороженность, — усыпляли их прежние благодетельные сомнения, они чувствовали себя на вершине достижений; дальнейшие усилия казались из­лишними, и они останавливались, пристав к какому-нибудь гостеприимному берегу.

Но, теряя свою связь с вечностью, они теряли и способ­ность делать что-либо для вечности. А всё — только для се­годняшнего дня. На потребу своих гостеприимных хозяев.

Короче говоря, они сошли с пути художника. Их идеа­лов, их целомудренности и строгих требований к себе хва­тило не надолго. На поверку вышло, что тут в замаскиро­ванном виде сидел обыватель и карьерист. Как только он получил свое, так и успокоился.

«Нет, довольно, все-таки! — возопиют многие, — надо и честь знать! Мы устали от этого беспросветного макси­мализма. Какая-то бездонная бочка — все ему мало — да­вай, давай и давай! Маньяк! Фанатик!»

Это верно... Для первого знакомства оно, пожалуй, что и многовато... Устали — отдохните.

Думаю только, что если сидит в вас, не умер еще ху­дожник и человек — хозяин и владетель земного шара, — вы возвратитесь к этой фанатической, фантастической и «бунтарской» книге.

И... будем говорить откровенно — не преувеличивай­те—я ведь не зову к какому-то небывалому сверхгероиз­му и не требую, чтобы каждый только и делал, что ска­кал без устали выше своей головы, — я представляю себе дело куда проще: я думаю, что каждый из нас или доброволец или дезертир. И никакого иного, среднего поло­жения не существует.

Обыватель и лентяй — это дезертир. Каждый ведь ви­дит (если не отвертывается насильно), сколько кругом де­ла, и каждый может делать свое дело.

Мелькнула мысль, а ты испугался, отмахнулся от нее, — дезертир.

Дрогнуло сердце — уж сдвинулся, чтобы сделать ка­кой-нибудь хороший, нужный поступок, но... благоразу­мие, расчетливость, — дезертир.

Не надо никаких трескучих подвигов. Надо только де­лать. Но делать никак не меньше того, что ты можешь. Делать честно и неотступно. Устал — отдохни, но не де­зертируй под разными предлогами.


Книга вторая

ТИПЫ АКТЕРА


Всякий достаточно поработавший на сцене актер испытал на опыте, что с одним режиссером ему трудно, с дру­гим — легко. Один мешает, другой помогает. Один что бы ни посоветовал, — всё кажется чужим, ненужным, все насилует актерскую природу. Другой наоборот: что ни скажет, всё кстати, всё к месту. Как будто только этих слов и не хватало — ставь паруса да правь, не зевай.

Разгадка, может быть, самая простая: один талантлив, другой бездарен?

В том-то и дело, что нет. Оба талантливы, Этот же, не­удобный одному режиссер с другим актером, смотришь, чудеса делает.

То же самое испытал, вероятно, и всякий достаточно по­работавший в своей жизни режиссер. С одним актером де­ло идет как по маслу, с другим никак спеться не можешь: ты к нему с открытой душой, а он ощетинился, уперся, ка­призничает, злится и кажется бестолковым и неспособным.

Легкомысленный и уверенный в своей непогрешимос­ти режиссер так обыкновенно и решает: причисляет акте­ра к бездарным и отказывается с ним работать. Более тре­бовательный к себе после такой мучительной репетиции на­чинает сомневаться в себе, в своей собственной даровитости: «неверно подхожу... чего-то не вижу, чего-то не понимаю и, вообще, должно быть, чего-то еще не умею...»

В результате всех моих собственных режиссерских и пе­дагогических удач и неудач, побед и поражений волей-не­волей совершился отбор: с актерами такого типа мне удоб­но работать — мы легко понимаем друг друга, а с актера­ми этакого типа у меня ничего особенно хорошего всё равно не выйдет, как ни старайся. Играть будет, может быть, даже неплохо, но ведь мало этого, ради таких «до­стижений» не стоит тратить время и силы...

В конце концов актеры в моем представлении распались на несколько совершенно определенных групп. И, прежде чем начинать работать с ними над пьесой, я сначала пы­тался определить, рассмотреть каждого — что это за даро­вание, к какой группе относится? — Тогда уж соответст­венным образом и действовал.

Делить актеров можно по-всякому: на какие угодно группы и по каким угодно признакам. В данном случае, само собой понятно, в основу деления легла разница их творческого склада.

Попробуем показать эту разницу на простом житей­ском примере.

Представьте себе березовую рощицу, лужок, лето, хо­рошую погоду, солнце... Приходит человек и начинает наслаждаться. Всё-то он видит, всё замечает: каждое де­ревцо, каждую травку — ничего не пропустит... Вот дя­тел, будто вприсядку, прыгает по стволу старой березы... остановился и ну лупить, как молотком, длинным клювом, только пыль да сор сверху сыплется... Вот с полдюжины муравьишек тащат какого-то жука, уцепились с разных сто­рон и тянут всяк к себе — только мешают друг другу, чу­даки... А во-он! — ястреб кружит в синеве, точно аэроплан какой... а облака-то, облака — на что это они сейчас по­хожи? Как стада, как толпы людей — надвигаются, давят, поглощают друг друга...

При возвращении домой у этого человека есть многое что порассказать. Тысячи вещей обратили на себя его вни­мание, ничто не прошло мимо. И так всё врезалось в па­мять, что не только расскажет, — он непременно и пока­жет, изобразит всё в движении, в действии... и как пол­зет букашка, и как причудливо изогнулась береза, и как тонко-тонко выводит комар свою песенку... А уж дятла он так смешно покажет, как он своим носищем молотит по березе, что вы надорветесь от смеха, да и подивитесь — как это я сам до сих пор не замечал, что это так занятно, так смешно?!

Придет другой — и сразу бросится ягоды собирать, грибы... венок себе сплетет из цветов... на дерево полезет, поет, кричит, декламирует: «привет тебе, знакомец мой кудрявый, прими меня под сень твоих дерев!..» За бабоч­кой понесется... Речка внизу — купаться побежит и вся­чески «лечиться» наспех будет: загорать, делать гимнас­тику, глубоко дышать... Через речку запруду или мостик соорудит, рыболовством займется, — если снастей нет — просто руками... Хворосту натаскает — костер разведет. Что-нибудь про пушкинских «Цыган» вспомнит... чаек се­бе приготовит, закусит, а может быть, и чарочку пропус­тит, — он запасливый, он захватил с собой и рюкзачок, и чемоданчик...

А домой придет с полными руками всяческих трофеев: с охапкой цветов, в шляпе — грибы, на шее ожерелье из кувшинок и в узелке из носового платка — еж!

Придет третий и... никуда не побежит, только займет­ся у него дух от восторга, от единого, переполнившего его сверх краев чувства радости жизни... Успокоившись не­много, он осмотрится, но и тут, взглянув на небо, не бу­дет ломать себе голову, на что похоже облачко и может ли что-нибудь разглядеть на земле с такой высоты ястреб; в небе он увидит бесконечность миров, вечность, и так по­тонет в них, что всё земное для него исчезнет.

Потом он и облака увидит, и ястреба... облака ему по­кажутся живыми: они говорят с ним... зовут его... пуга­ют... обещают... предупреждают... Ястреб, едва видной точкой стоящий в небесной синеве, всколыхнет в нем жаж­ду беспредельной свободы... Что может быть прекраснее и упоительнее свободы для человека, рожденного мыс­лить и творить?!

Обратив глаза на землю, он замрет от новых тайн... в не­подвижных деревьях он учует движение соков... везде ему слышится голос природы и всюду видится жизнь и мысль... Не случайно налетевший ветерок колыхнул ветки, — это березка приветствует его... Не обманулась бабочка цветом его серого костюма и не приняла его за ствол дерева, а на­рочно села на плечо как к другу — смотрите, как неясно и ласково шевелит она своими крылышками!

Явится домой, и... нечего ему рассказать. «Как хоро­шо! Чудесно! Дивно!» Вот всё, что вы услышите от него. А если вы все-таки сумеете заставить его рассказывать, так он такого порасскажет, что если вы, соблазнившись, по­едете, так только диву дадитесь: откуда это он всё выду­мал? Какие тут чудеса, да тайны, да красоты? Березки как березки, небо как небо, комары как комары...

Вот три разных человека, совершенно по-разному вос­принимающих окружающее и по-разному отдающих себя ему.

Все они по-своему горячие и тонко чувствующие, у всех большую роль играет воображение, все они способны ув­лекаться, отдаваться своим импульсам, своим ощущениям и своей фантазии.

А это и есть то, что делает людей годными для искус­ства, в особенности искусства актерского.

Но насколько велика разница в их восприятии приро­ды и в их реакциях на впечатления — настолько же вели­ка разница и в их творчестве.

Поговорим о каждом из них отдельно.

Первый — ИМИТАТОР

Основное его качество: чрезвычайная впечатлительность к внешнему — к форме.

Форма — его стихия.

Он жадно и чутко ухватывает не только общее, но так­же все мелочи и детали. Их он ухватывает даже еще с боль­шей отчетливостью. Их он не только видит или слышит, — он чувствует их всем существом своим.

Это свойство толкает его на то, что в разговоре, в рас­сказе он не удовлетворяется словами, а всё время что-то изображает, показывает, копирует, представляет...

Если говорить об актере, то это качества, неминуемо приводящие к подражанию, имитации; этот тип актера так и можно назвать: актер-имитатор.

Назад тому лет 70—80 был в Петербурге Мальский¹ — актер 2-го, а то и 3-го плана. Однажды, расшалившись, он стал изображать всех своих товарищей актеров, и так искусно подражал при этом их голосу, манере говорить, жестам, что привел всех в неописуемый восторг. До такой степени было разительно сходство с оригиналами, что казалось прямо невероятным. С этого шуточного товарище­ского выступления началась его карьера имитатора. Он стал знаменит. Его выступления с имитацией известных обще­ственных деятелей, известных всем актеров пользовались бешеным успехом.

В этой своей области он был, мало сказать талант­лив, — по-видимому — гениален. Тогда было в обычае со­бираться у кого-нибудь из крупных покровителей искусств. Читали стихи, пели, музицировали. Только что кончил общий любимец актер свой трагический монолог из «Гам­лета», все возбужденные идут в соседнюю комнату, чтобы выкурить папиросу, вдруг слышат, что он снова повторя­ет свой монолог... с той же экспрессией, с той же искрен­ностью... Оказывается, это — Мальский.

Появились на этих soiree заезжие итальянские знаме­нитости-певцы (если не ошибаюсь, Марини и Босси). Что­бы отблагодарить за радушие, и они захотели спеть свои любимые вещи. Только что кончил тенор Марини, Маль­ский просит проаккомпанировать ему еще раз эту же вещь, заставляет всех отвернуться и поет по свежим следам так, что отличить невозможно: тот же тембр, исполнение, про­изношение — всё, всё. Овациям не было конца. Вечер за­кончился пением другого итальянца, баса Босси, после чего пошли ужинать.

Но Босси, по-видимому, был человек эксцентричный, во время ужина он незаметно вышел; и вдруг неожидан­но для всех в соседней комнате раздался его прекрасный бас. Все притаились, слушают, потихоньку открыли дверь, чтобы лучше слышать... это — Мальский! Не считаясь ни с какими вокальными предписаниями, поет, ничтоже сумняшеся, настоящим боссиевским басом^*.

Эта исключительная способность ухватывать самое су­щество внешних проявлений изображаемого лица, даже что-то его физическое, присущее только ему, эта способность почти переделываться в него, — явление непостижимое. Не находя других слов, можно сказать только одно: ге­ниально. И что стоит этому гению, пользуясь своим чуд­ным даром, повторить за Мочаловым или кем другим его вдохновенную игру? Но, увы... практика показала, что ими­татор — только имитатор. Через несколько минут даже у Мальского обнаруживалась какая-то фальшь, несоот­ветствие между его внутренним обликом и обликом, кото­рый он на себя принимал... Причина — в поверхностнос­ти: трагическая роль требовала длительной внутренней концентрации, а в этом отношении имитатор совсем бес­помощен, и... великий мастер имитации поминутно сры­вался и становился жалким...

Кончилось дело тем, что один догадливый антрепренер подметил у Мальского в его личной жизни некоторую фа­товатость, попробовал его на этом амплуа... и Мальский нашел свое актерское место: до конца дней своих очень недурно играл фатов.

Я помню, один из крупнейших наших актеров (М. А. Че­хов) говорил мне однажды, что актер непременно должен обладать, как он выразился, «обезьяньим инстинктом» (потребностью передразнить, «собезьянничать»). Несколь­ко лет это мучило меня... Как же? Если нет этой потреб­ности, наклонности, значит — не актер?

Теперь для меня тут нет загадки: присутствие в акте­ре «обезьяньего инстинкта» указывает с несомненностью только на одно — на имеющийся в наличии дар имитации, но еще совсем не говорит о его высокой актерской одарен­ности. А бывает даже и наоборот.

У обезьян, как известно, (у большинства) непреодоли­мая потребность повторить то, что она видит, — «пере­дразнить». Увидела, передразнила и — на душе спокойно: как будто дело сделала. Теперь только и смотрит: что ты еще сделаешь? — чтобы вновь повторить. Эта же потреб­ность есть в некоторой степени и у детей. Я совсем не со­бираюсь подвести к тому, что это-де «талант» ниже чело­веческого достоинства и указывает, мол, просто на ата­визм — возврат к далекому прошлому, и гордиться им пристало разве что обезьянам. Совсем нет. По-моему, жаль всякой утраченной способности. Что она вновь появилась, разве это плохо? Лишь бы она не вытеснила собою более важного. Наоборот: надо поймать ее, обогатить, соеди­нить с другими способностями, пропустить через челове­ческую мысль и вообще овладеть ею.

Второй — ЭМОЦИАЛЬНЫЙ

Его не столько интересуют всякие наблюдения за прояв­лениями и достопримечательностями жизни, сколько его тянет просто, не мудрствуя лукаво и не теряя времени, жить в ней, в этой жизни: действовать, реагировать, от­даваться своим влечениям, бороться с препятствиями, со­здавать и вообще сливаться с окружающим, войти в него, потеряться в нем.

Если такой человек — актер, — он не будет иметь на­добности «изображать» на сцене или копировать кого бы то ни было. Зачем? Это ему несвойственно. Гораздо при­ятнее нырнуть в гущу всех обстоятельств жизни действу­ющего лица. А раз туда попал — обстоятельства сами за­вертят его, и начнется жизнь.

Если войти в обстоятельства жизни, а также, как гово­рил Щепкин, «влезть в шкуру действующего лица» сразу и не удается, — всё равно он будет стремиться именно к этому, такова его творческая природа.

«Читая роль, всеми силами старайся заставить себя так думать и чувствовать, как думает и чувствует тот, кого ты должен представлять; старайся, так сказать, разжевать и проглотить всю роль, чтобы она вошла тебе в плоть и кровь»².

В результате такого «разжевывания» и «проглатывания» роль ассимилируется, и получается вот что: «Бесхарактер­ный полковник в его исполнении живет на сцене с пора­зительной правдивостью, и вы минутами готовы поверить, что перед вами — не актер, а сам полковник, то очарова­тельный в своей непомерной доброте, то до отвращения тряпичный»³. (Критик «Артиста» об исполнении роли пол­ковника Ростанева Станиславским в спектакле «Фома» — инсценировка «Села Степанчикова» Достоевского.)

Третий — АФФЕКТИВНЫЙ

Этот тоже совсем не наблюдатель и не поклонник фор­мы. Он тоже имеет потребность жить. Но в противопо­ложность второму типу, так легко отзывающемуся на все внешние впечатления и, можно сказать, сливающемуся с окружающей его жизнью, — этот занят главным обра­зом своей внутренней жизнью. От внешнего он как бы отделен, он весь во власти своего внутреннего мира.

Внешний мир он тоже воспринимает, конечно. Но с боль­шим выбором: то, что непосредственно касается его внут­ренней жизни, — он воспринимает остро, ярко — гораздо острее и ярче, чем оно есть на самом деле, а то, что не име­ет прямой связи с его внутренней жизнью, он восприни­мает расплывчато, в тумане, — оно до него, можно сказать, не доходит.

Поэтому его восприятие жизни большею частью не со­ответствует действительности — оно субъективно (с этим ничего не поделаешь) — он именно так видел и так слы­шал. А слышал и видел он неверно совсем не потому, что глуп и не может разобраться в явлениях жизни, а потому, что данный жизненный факт (хоть, может быть, и мало­важный сам по себе) обращен к его глубинам, к его тайным мыслям, страстям... Достаточно того, чтобы факт жизни напомнил о чем-то приблизительно похожем на когда-то свершившееся, — вспыхивает яркое чувство и завладевает всей душой.

Прибавьте к этому, что его внутренний мир чрезвычай­но чувствителен и раним, достаточно его чуть коснуть­ся — поднимается такая буря, что сам он превращается в ут­лое суденышко, которое треплют волны его собственного разбушевавшегося моря. Потому он и назван аффектив­ным. (Аффект — это состояние такого психического воз­буждения, которое видоизменяет течение спокойной че­ловеческой мысли. И человек оказывается всецело во вла­сти ничем не сдерживаемых чувств.)

В глубине души аффективного актера всегда имеют­ся как бы взрывчатые массы, которые только ждут слу­чая, чтобы взорваться. И вот, по самой, казалось бы, незначительной причине, человек превращается в пожар, в шторм.

Примеры актеров этого типа: Мочалов, Олдридж, Ива­нов-Козельский, Ермолова, Дузе, Стрепетова, Комиссаржевская. В других искусствах: Данте, Микеланджело, Шиллер, Бетховен, Достоевский и другие.

* * *

Теперь возвратимся к нашей березовой рощице и по­наблюдаем за новым посетителем. Он пришел с малень­ким сверточком и с термосом на ремне через плечо, осмо­трелся, спокойно выбрал наиболее удобное место, попро­бовал траву — сухо — и сел на нее. Не без удовольствия констатировал, что здесь очень живописно, уютно и тихо. Можно спокойно посидеть, подумать, отдохнуть от шум­ного города. Он снял галстук, пиджак, прилег на траву. Небо... облака... ястреб... неужели он видит на таком рас­стоянии? Не гулять же он забрался так высоко, ведь он выслеживает себе добычу... Облака... красиво... причуд­ливо... фантастично... Понятно, что первобытные люди видели в них живых чудовищ и духов... Да и верно, как живые: надвигаются, сталкиваются... дышат, ласкают друг друга, давят, поглощают... А на самом деле ведь только водяные пары да снег. И совсем там не так уж красиво и уютно — холод, небось, собачий... ветер!..

Полезли было в голову мысли, заботы... Остановил их: к чему?!. с какой стати?! Надо дать отдых своим моз­гам и не теребить их хоть здесь-то, на природе!

Комары и муравьи стали несколько беспокоить его. Он переменил место, но помогло мало... Тогда встал, спустил­ся к речке. Захотелось выкупаться — такая прозрачная, чи­стенькая речушка, пескарики по дну шныряют... Но... есть ли смысл? Купаться хорошо, когда это систематич­но, а так, пожалуй, можно простудиться. Засучил рука­ва, вымыл руки, лицо... сделал дыхательные гимнастиче­ские движения, чтобы проветрить легкие, прошелся, по­гулял... сорвал два-три цветка, вставил в петлицу. Над рекой повисла старая ветхая береза... Разве влезть на нее, посидеть над водой?.. Да кто ее знает, еще обломится — трахнешься в воду! Срубить бы ее от греха. Впро­чем, пусть стоит: поэтично... красиво! Пусть! Если под кем и обломится, — тут не глубоко.

Перед тем как отправиться домой, он вынул бутерброд и яблоко, съел их, выпил горячий, сладкий чай из термо­са и не спеша пошел к поезду. Плитка шоколада, преду­смотрительно прибереженная к концу, дополнила прият­ные ощущения от прогулки по вечерней прохладе... На станции он купил у мальчика букетик своей сестре и своевременно возвратился восвояси.

Вот человек, который не может не восхищать своей уравновешенностью, своей гармоничностью... Его нельзя назвать черствым, нечувствительным, — он оценил красо­ту и поэтичность места, он глубоко и с удовольствием вдохнул несколько раз загородный воздух, переполненный ароматом цветов и озоном. Он даже не стал здесь чи­тать — он наслаждался природой. Он не забыл и о сест­ре: привез и ей букетик, чтобы она поставила его в вазу и почувствовала приволье полей. Он не холоден и не сух. Только чувство у него под контролем — с ума оно его не сведет. Он разрешает себе чувствовать столько, сколько можно, в житейском смысле это почти мудрец. Он пре­красно понимает жизнь. Он вполне реален и трезв. При слу­чае он не прочь пошутить, даже пошалить, но всё, конеч­но, в меру. Когда он увлекается, и чувство побеждает его рассудок, — он недоволен собой. И наоборот, когда рас­судок побеждает у него чувство, — он испытывает прият­ное чувство удовлетворения. Он справедлив, объективен... Да, именно объективен. Ведь он от всего в стороне, всё рассматривает со стороны — поэтому и объективен, поэто­му хорошо и верно во всем разбирается. Самое главное, что господствует у него надо всем, это — разумная прак­тичность и самообладание.

Будет такой уравновешенный человек посвящать себя эфемерной деятельности актера? Едва ли. Это как-то не серьезно, да и не интересно. Всю жизнь что-то там разы­грывать... стараться разволновать себя... Для этого надо быть чрезвычайно наивным и легкомысленным.

Сыграть в каком-нибудь самодеятельном любительском кружке — это еще туда-сюда, можно, пожалуй, для опыта, для пробы. Все-таки занятно: как оно будет полу­чаться?

Но как бы оно ни вышло удачно, — пустое все-таки это занятие... Забава. И превращать такое нестоящее, пустя­ковое занятие в главное дело своей жизни? Не солидно.

Хотя, конечно, если это может хорошо оплачиваться...

Скучно... Но ведь не всё же в жизни весело! И в кон­торе сидеть целыми днями тоже невесть какая услада, а приходится.

Наконец, не обязательно же любить свою профессию и отдавать ей все свои помыслы! Есть ведь и семья, и свои потребности и личные интересы.

Если так... почему бы в таком плане и не попробо­вать? Тем более, друзья и знакомые одобряют — говорят, играл нисколько не хуже других.

Стесняет только, что не умею так безумствовать на сцене, как это принято у завзятых актеров, — что-то стыдно мне.

Но дело-то, может быть, и не только в этом. Вот ведь, хвалят же, говорят — хорошо. Вероятно, это не зря... Присмотреться надо получше. А вдруг ничего больше и не надо.

На худой конец, сумасшедших-то ролей можно ведь и избегать. Чего же на рожон-то лезть?

Спокойствие, выдержка, культурность, умение держать себя, хорошее воспитание — всё это тоже стоит своей цены в театре... Умом бог не обидел, воли тоже достаточно... Присмотреться, пошевелить мозгами, поиграть еще, набрать­ся опыта, а там (чем черт не шутит!) и рискнуть!

Скажите, разве мы с вами не знаем таких актеров — холодных, уравновешенных, рассудочных? Вместо мяг­кости и нежности — у них только внешние знаки этих чувств: улыбка, музыкальные, «бархатные» нотки в голо­се... Вместо силы и темперамента — физиологическое на­пряженное возбуждение, крик и «дражемент» в голосе. Вме­сто правды и искренности — присущая им в жизни любез­ность, сдержанность... и показная внимательность... Разве мы таких не знаем?

Их сколько угодно. Даже среди известных и признан­ных. Это — четвертый тип. Назовем его так: РАЦИОНА­ЛИСТ.