Geum.ru

На середине Красивой Мечи появилось медленно движущееся темно-зеленое пятнышко

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10
Глава шестая


Обращение к Дон Кихоту


Не успел насладиться простором, как лодку завертело на одном месте. Пришлось покрепче ухватиться за весла, чтобы, не дай Бог, не нырнуть в воду с головой.

— Попал в омут, — вслух признался Виктор.

Лодку бросало с борта на борт, пока она днищем не зацепилась за что-то твердое. Вынужденно стал на якорь. Затем лодку вздернуло, корма опустилась, и суденышко оказалось в подвешенном положении. А тут еще начался прилив. Вместо того чтобы скрыть дубовый выворотень, на котором зависла лодка, он обнажил его. “Шут его подери! — озабоченно вертел головой Виктор. — Здесь работенки будет ой-ей-ей!” Подобные сюрпризы река преподносила не раз, но он всегда выходил из воды сухим. Сегодня же был озадачен сложнейшей ситуацией: выворотень от комля до верхушки был перевит зелеными побегами сучьев, и чтобы его “распеленать” и добраться до ствола, потребуется немало времени. Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. Сбив веслами сучья-побеги, достал пилу-ножовку, приложил к комлю, усеянному прилипшими пауками, слепнями и сороконожками — каждой твари по паре, и, измерив толщину, принялся пилить. Дуб, долго пролежавший в воде, оказался тверже железа. Ножовка скользила по мокрой древесине и врезалась в нее с трудом, хотя налегал на пилу всем корпусом. В воду, казалось, сыпались не опилки, а искры, словно к пиле был подключен электропривод и он искрил от попадания в него воды.

Утомительная работа извела до полусмерти. Виктор то и дело заглядывал в надрез и продолжал пилить. В самый неудобный момент, когда от перенапряжения сдала спина — одна надежда и опора парализованного человека, пила застряла между перепиленных кусков бревна, и, как ни старался выдернуть ее из расщелины, ничего не получалось. Тогда он достал лопату, подложил под бревно и нажал черенок кверху. В расщелину моментально хлынула вода, и перепиленные куски сошлись еще плотнее, словно их притянуло магнитом… С тоской посмотрел на результат своей работы и произнес:

— Одним туловищем, без ног, когда нет упора, можно только клопов давить…

Но не был бы он мужчиной, если б подчинился обстоятельствам и расхныкался. У него к неожиданностям выработалось свое отношение: ни в коем случае не трусить, уступишь однажды — будешь постоянно на крючке у непредвиденных ситуаций. Видимо, поэтому с детства проявлял интерес к сильным личностям — персонажам художественной литературы. На этот раз он обратился к Дон Кихоту, как известно небезуспешно сражавшемуся с ветряными мельницами. Приняв вид храброго хитроумного идальго — рыцаря Ламанчского, отплыл от бревна на несколько метров, наставил впереди себя, как копье, палку и, управляя лодкой одним веслом, пошел на таран.

— Берегись, трусливая и подлая тварь! — со словами Дон Кихота ринулся в бой. — Ведь на тебя нападает только один рыцарь…

Происходящее на реке можно было принять за съемки кинофильма. В течение двух-трех минут лодка шла со скрипом, неуклюже, лишь выставленная впереди палка кое-как поддерживала равновесие и направляла ее по волне. “Идальго Ламанчский” мысленно все рассчитал верно: чтобы не пораниться палкой, первенство отдал меткому глазу, а потом уже, когда произойдет удар, главное — ловкость, вовремя вывернуться, чтобы не проткнуть себя. Так и получилось: отпиленный кусок, державшийся на весу на одном суку, перевернулся зеленой, в водорослях, стороной и медленно начал погружаться на дно. С другим куском справился без особых трудностей…

После напряженной работы лежал пластом и без всяких мыслей глядел в высокое сине-голубое небо. Было уже пополудни, день мало-помалу катился к вечеру. С меньшей силой светило солнце, и поэтому, наверное, предметы — дома близлежащей деревушки, силосные башни и столбы электролиний скрывались в темно-сером мареве. Одни только деревья, растущие на берегу, казались великанами. Открывшийся во всей своей красоте холм, к которому он уже за два дня привык, словно звал к себе, на высоту, где открыты ворота в новую жизнь. Но идти туда, где все зажато деревьями, столбами, впритык составленными домами, не хотелось. Он нашел свою нишу здесь, на реке, и ни за что не хотел ее променять, даже за самую большую плату…


“Сквозь огонь, воду и медные трубы…”


После короткого отдыха, сделав на ветках орешника залом, предупреждая, что места здесь небезопасные, Виктор готовился продолжить путь. Надо было возвращать то, что нагло отняла переродившаяся в волчье лыко волчья смерть, — до мелочей расписанный распорядок дневных переходов.

Залюбовавшись высоким сине-голубым небом, не заметил, как лодка самопроизвольно отчалила от берега и пошла вниз по течению. Ее бросало с “бугра” на “бугор” — по выступам Белорусской каменной гряды, клало наперерез волне. С трудом удалось выровнять нос лодки по течению. Но производить маневр было поздно: дорогу перекрыла длинная труба большого диаметра. Срочно, пока ощерившаяся пасть не проглотила вместе с лодкой, нужно было уносить ноги. Резко развернул лодку, и в это время — что за напасть! — ее моментально подняло на сажень вверх и медленно опустило вниз. На реке начался большой отлив — вода ушла от берега на метров двадцать, и он очутился среди только что образовавшегося болота, сплошь и рядом пузырящегося перенасыщенным метаном.

Умей ползать каракатицей, наверняка бы выбрался из этой вонючей грязи, но самолюбие не позволило считать себя головоногим моллюском. Осмотревшись, заметил протоптанную тропинку, спускавшуюся с берега к трубе, где отчетливо были видны отпечатанные на сыром речном песке человеческие следы. “Значит, — Виктор был весь в догадках, — места здесь не безлюдные, хоть к утру должен появиться человек...” Но все равно червячок сомнения точил душу, и это вынудило ползком, при помощи палок, добраться к трубе и попытаться без посторонней помощи пролезть через нее к мосту, где недавно барахтался, а там — будь что будет…

Начало июля на севере Витебской области — время туманов. У реки, над сырыми ложбинами, в низинах заструги — везде, где была заметна конденсация перенасыщенных в воздухе паров воды, туманы стелились и над суходолами. Ветер не в силах был разогнать и унести их подальше от крестьянских огородов, где началось созревание огурцов и помидоров. К вечеру туман погустел, укрыв бело-синей плотной пеленой не только низинные приречные места, но и погорки и холмы. Все это Виктор рассмотрел, когда полз к трубе. Как человек любознательный, он несколько раз останавливался, изучал местность, подходы к трубе и отходы от нее, и только после всего, заглянув в приподнятый край железного сооружения, вполголоса крикнул:

— У-у-у!..

На глухой голос, похожий на крик филина в ночной чаще, никто не отозвался. Но стоило повторить окрик, как на другом конце что-то звякнуло, потом зашелестело, зароптало и из глубины донеслось:

— Ну что, парень, опять заплутал?

Мужчина, стоявший по ту сторону трубы, как потом выяснилось, был знаком Виктору по прошлому переходу с Лукомки на Юхну, и теперь они встретились как добрые приятели. Им было о чем поговорить и вспомнить. Пришедший на помощь Николай работал лесником. У него большой обход — от устья Юхны по облесенному берегу до Шатилова. Пока думали-гадали, как лучше пройти трубу, подошел стриженный под бокс мужчина, он тоже предложил помощь.

В трубе, куда свободно вошла лодка, было душно, как в парилке, пахло багульником и болотным миртом. Виктор постоянно чихал и молил Бога поскорее выбраться из затхлой духоты. Эти несколько минут, пока его тащили волоком, показались вечностью. Его чувства понятны и вполне объяснимы: на всю жизнь врезалось в сознание прошлое — шестилетнее пребывание взаперти. Стоило попасть в ограниченное пространство, как прошлое снова напомнило о себе.

Но что делает промелькнувший свет! Виктор залюбовался лучом солнца. Он чиркал, как спичкой, по железу и рассыпался на множество зайчиков, одни только крест-накрест сплетенные узоры полыхали, словно салютовали скорому окончанию тяжелого перехода…

Мужчины перекурили и опять взялись за веревку-бичеву. Подстриженный под бокс мужчина все время восторгался странным путешественником и, пыхтя сигаретой, говорил:

— Ну и тяжелый ты. Камни в лодке таскаешь, что ли?

Ему, наверное, было не понять, что обездвиженный, больной человек в несколько раз тяжелее здорового. Но что мог ответить Виктор, если действительно за время путешествий “насобирал” столько камней, что пора бы от них избавиться. Да, видимо, не настал тот срок, и потому ответил в шутливой форме:

— Чего, чего, а этого добра насобирал предостаточно, хватит чем нечистую силу завалить…

После выхода из трубы у каждого на лице был виден отпечаток удовлетворения от проделанной работы. Николай, отвязав от лодки веревку, присел на бортик и спросил:

— А теперь куда путь держите?

Виктор ответил не сразу, он думал о своем. Сколько уже раз вот так, по доброте своей, помогают ему простые люди, не догадываясь, наверное, что этим самым они вновь открывают самих себя. Как он им за это благодарен, что и высказать трудно. Когда пришел к ощущению того, что пора и честь знать, ответил:

— Вот и все! Огонь, воду и медные трубы прошел, теперь можно и на покой.

Но покой лишь только снился…


Оглянись, матерь человеческая!


Густая рябь плотно застлала реку и словно обручами обхватила течение. На перекатах, правда, вода успевала вырваться из удавки, но скоро на ее пути образовывались новые, более частые завихрения. Особенно хорошо они были видны на излучине, где и без того крутой подъем воды…

Тяжелые лиловые облака плыли поперек течения и, часто меняя направление — к буре, — казалось, опускались все ниже и ниже, чуть ли не касаясь гребня волны. Видимо чувствуя приближение ненастья, рядом с лодкой пролетела стая диких уток и спряталась в прибрежных кустах; второй выводок замешкался на волнах, его строй разладился, и молодые чирки, родившиеся в начале лета, разбрелись в разные стороны. Утка-мать, потерявшая управление семейством, заметалась от одного утенка к другому, то и дело подавая властный голос. Одного чирка, с виду неказистого, квелого, но послушного, сняла с волны и вернула к себе кряканьем; двух других, покрупнее, уверенно державшихся на волне, “упрашивала” далеко не заплывать, но ее уговоры не возымели успеха, пока не применила испытанный, взятый из общества людей, метод воспитания. Она мгновенно взлетела и спикировала возле непослушных чирков; расправив крылья веером, сердито согнала утят с крутой волны и взяла их на абордаж. На этом хлопоты матери-утки не закончились. Собрав непослушных чирков, она снова заметалась и начала беспрерывно крякать — видимо, звала еще кого-то.

Между тем тучи заволокли небо и повисли над рекой в форме башен и столбов; вода разом потемнела, сделалась густой, рябь усилилась, и видимость упала до расстояния двух связанных весел. Виктор снял очки и стал наблюдать за поведением матери-утки. Взлетев стрелой, жалобно крякая, она сделала несколько кругов над сосновым выворотнем, торчащим из-под воды верховыми сучьями, и камнем упала в бурелом. Продолжая жалобно крякать, раз от разу заглядывала под корягу, ныряла и, появившись между перевитых сучьев, звала затерявшегося чирка. Виктор первым заметил его, но не подавал виду. Чирок, застряв между сучьями, нисколько не реагировал на родной зов и продолжал барахтаться по шею в воде. Почуяв, что чирок где-то рядом, утка-мать наконец бросилась на выручку: осторожно высвободила клювом желтую лапку и черное мохнатое крыло утенка и, взяв его под крыло, поплыла к барахтающемуся на волнах выводку…

Вот это был урок! По всем правилам педагогики. “Так бы и матерям человеческим поступать, — подумал Виктор, — а не бросать своих детей по приютам и детским домам…” От этой мысли защемило сердце, точно по нем прошлись чем-то острым. Вспомнился сын Коля. После нелепого случая в шахте они по-прежнему живут врозь, хотя и видятся каждый день: после развода Виктор не захотел съезжать из трехкомнатной квартиры, купленной ему управлением “Союзшахтострой”. Вспомнилось и то, как, вопреки запретам матери, занимался воспитанием сына. Все делал для того, чтобы он мог переносить трудности, вырабатывал в нем бойцовский характер. В общем, хотел видеть сына ловким, сильным, здоровым парнем, а не хлюпиком. И сожалел потом, что не все получилось, не привил того, что хотел.

В самый последний момент, когда на реке совсем стемнело и мешкать было некуда, вспомнил, как однажды на Немане прозевал улетающих от грозы уток и попал на середине реки под шквальный, с градом, ливень. Он резко повернул нос лодки к берегу, который не был приспособлен для ночлега. Но другого выхода не было, начал накрапывать дождь. Быстро поставил палатку и забросил на верх крыши сетку с сухарями. Так он всегда делал, когда заканчивался хлеб. За ночь сухари отойдут, и к утру будут готовые хлебцы…


На празднике Ивана Купалы


После тяжелого и продолжительного перехода пришлось изрядно повозиться с устройством на ночлег. Кроме усталости, прибавились непредвиденные хлопоты: в самом неподходящем месте оторвалось “ухо” уключины; в пути потерял бритвенный прибор, и теперь от него, небритого, шарахается рыба… Когда занялся личной гигиеной — совсем затосковал: забился солями катетер и требовал срочной дезинфекции. Забыв в машине по пути на Оболь весь провиант, уже седьмую неделю находился на довольствии у реки.

Ближе к вечеру, когда с хозяйственными делами более-менее управился, лежал и отдыхал, в голову неожиданно пришла мысль, что он — травоядное животное: все, что насобирал за день, должен пережевать за ночь. Да и других дел поднакопилось невпроворот: стоило бы принять “баньку”, перетряхнуть и пересушить постель, заняться постирушкой. Лето — это не только воздух, солнце и вода, а еще и пот, и грязь, и все такое… В то время когда принялся вытряхивать спальник, рядом — то ли в Шатилове, то ли в Цевье — заиграла гармошка, а через несколько минут слух уловил девичьи голоса. Трогательная и одновременно грустная мелодия долетала обрывками:


Ой ку-паа-лень-каа, ты ку-паа-лень-каа…


С приближением песни на берегу появилась ватага ребят. Виктор, огорошенный внезапным приходом гостей, решил отплыть, чтобы не мешать резвиться молодым людям — мало ли что придет в голову подвыпившим, но передумал и продолжал наблюдать за ребятами, гурьбой столпившимися у опушки. С берега дохнуло молодым задором и необъяснимой грустью. Если сказать правду, у него-то и юности настоящей не было: горно-механическая школа, армия, тяжелая работа в шахте, и на увеселительные мероприятия совсем не оставалось времени. Да и теперь веселого мало: вся жизнь состоит из одних пунктиров — зимой спит, как медведь в берлоге, а летом — речное “сафари”…

Когда повторно зазвучал припев песни, Виктор вспомнил, что сегодня — канун Ивана Купалы, или, как у белорусов называют, — Яна. В ночь на Ивана Купалу, как принято у славян, везде разводят костры и налаживают возле них гулянья. Если верить поверью, в это время преображается сама природа. Как вот и теперь: берег, разбуженный голосами ребят, принял торжественное убранство. По-иному, казалось, светило предвечернее солнце, опушка и та прикрыла камышом свесившиеся “бородами” перевитые травами коренья. Колорит торжеству придавали девичьи голоса и разожженный, с баркас величиной, костер. Девчата, собирая цветы, плели венки и, бросая их в воду, пели:


…Дзевачкі, з ружы вянкоў не віце,

Купала.

Дзевачкі, рана замуж не ідзіце,

Купала.

Віце вяночкі ды із чабору,

Купала.

Ідзіце замуж ды ўпору,

Купала…


Разноцветные платья пестрели среди трав, трудно было различить, где одежда, а где растения — все трепетало на ветру одним полотном с замысловатым узором. Где и когда еще увидишь такую красоту?! Разве что в родной Березовке, где и луга такие же, как здесь, и опушки, и сами люди, и их разговор… Эти воспоминания перенесли его в последний, аккурат накануне Ивана Купалы, приезд домой. Заметив, что внуку не сидится дома, бабушка рассказывала:

— Каждый на Ивана Купалу хотел быть счастливым. А я как вспомню свою молодость — выть хочется. И мы, березовские девушки, как те дурницы, бегали по болоту, искали папоротник, найдя, ложили за икону и долго-долго ждали от него плодов… Ох-ха-ха! Так и не дождались своего счастья. Проклятый этот цветок — папоротник. Вот мать твоя рано умерла, тебя не уберегли, да и я уже еле ноги таскаю…

— Ты, бабушка, еще молодая, красивая, — утешал ее Виктор. — Как цветок папоротника из легенды — вся белая-белая…

— Цветок, да заморенный, — отвечала бабушка и, пристально посмотрев на внука, спрашивала: — Я одним ухом слыхивала от отца, как будто и ты какой-то цветок ищешь? Правда это или нет?

Ничего не ответил внук, только приложил руку к карману рубахи, где постоянно при нем находилось завещание матери.

Много еще чего интересного рассказывала бабушка. Она, как и отец, знала много сказок и легенд и умела искусно рассказывать их. Будто бы на Ивана Купалу дают о себе знать клады с горшками серебра и золота, зарытые в землю. Сначала, как гласит поверье, в том месте, где чаще всего цветет папоротник, появляется волк. Цветет папоротник красивым белым цветком, и только раз в году, именно в ночь на Ивана Купалу. Но не каждому дано увидеть этот цветок, а тому, кто увидит, земля отдаст свой клад — серебро и золото. И не только клад, но и необыкновенную силу, которая способна отмыкать замки и запоры, разрушать преграды; и человек, наделенный этой силой, получает все, что задумал, после чего начинает понимать язык птиц и зверей, даже снимать с себя наговоры колдунов…

Костер тем временем горел-разгорался, и возле него с криком суетились ребята. По реке в виде тумана стлался сизый дым. Когда он рассеялся, Виктор увидел на воде много венков. Несколько из них поднял на борт и бережно сложил на корме. Такого богатства с роду не видел и был счастлив, что его не опередила нечистая сила и дала возможность встретиться с таким великолепием… Но не прошло и минуты, как лодку качнуло с борта на борт и кто-то подал голос в кустах ивняка. Виктор осмотрелся — никого. В надежде, что кто-то ищет его, затаился и между камышом и кустом шиповника заметил силуэт девушки. В цветастом платье с черным полем, в волосах, отдающих антрацитом, торчал цветок, на шее блестели бусы, а в ушах — сережки. По всей вероятности, девушка следила за ним долго, потому спросила без подготовки:

— Захворал, что ли, друг чавалэ-ромалэ? Такой праздник, а ты здесь один маешься…

— Тебя поджидал, красавица! — схитрил Виктор.

— Хи-хи-хи! — рассмеялась смуглолицая и подошла поближе к лодке.

В сторону Виктора дохнуло дорогими духами.

— Золотой, — незнакомка выкатила большие черные глаза и продолжала спрашивать: — Скажи мне всю правду, ты шатиловский аль нет?

— Никакой я не шатиловский, а сам по себе, — ответил Виктор и добавил: — Я — одинокий странник.

— Тогда, ромалэ, я ухожу, — девушка плеснула ему в лицо водой и, подняв подол платья, направилась к берегу.

Виктор отвернулся, чтобы не видеть наготу загорелых икр, а потом вытянул руку, пытаясь привлечь внимание девушки, на кисти написал пальцем свое имя и начал уговаривать ее вернуться.

Цыганка повернулась и спустилась к лодке. Стала в метрах двух и, прочитав на его руке имя “Виктор”, воскликнула:

— Ты колдун!

Не веря своим глазам, цыганка долго рассматривала надпись, вертела тугим бюстом и кокетничала. Виктор, зная цыганские выходки — через Березовку не раз проходил табор, — не давал повода себя одурачить. Чтобы ничего такого не произошло, начал потчевать разными баснями, а когда цыганка попросила написать ее имя на ее руке, у него ничего не получилось. Тогда он это продемонстрировал на своей руке, объяснив Рузе данное явление нарушением иннервации сосудов у спинальников. Это объяснение было пустым звуком; не имея никакого образования, она не могла это понять, хотя сам процесс написания имени удивил. Но скоро, как говорится, гены взяли верх, и Руза ультимативно сказала:

— Друг чавалэ! Позолоти ручку, и я тебе всю правду скажу и сниму порчу…

Виктор достал из кармана доллар и не заметил, как цыганка выхватила бумажку, а потом долго смотрела на нее, вертела в руках и, спрятав в большой разрез в области груди, начала гадать:

— Линия твоей жизни, ромалэ, длинная, долго жить будешь. А вот к запястью линии разошлись. Значит, ты разведенный, — и, глянув ему в глаза, продолжила: — По глазам вижу, что носишь в сердце тайну. Храни ее до озера Ильмень, а на Тобол не ходи — там тебя ждут неприятности…

Песни и пляски у костра на некоторое время отстранили цыганку от гадания. Она тоже что-то начала напевать, не выпуская из рук Викторову ладонь, затем дернула ее к себе и выпалила экспромтом:

— Тобол — река злая! Я знаю…

В самый неподходящий момент, когда Виктор до конца не понял еще смысл предостережения цыганки, ее кто-то позвал к костру. Он не прочь был побежать следом, но сделать это было нельзя. Там, куда были направлены его устремления, увидел в отблесках костра изломанные тени устроителей Купалья. Как раз был пик праздника. Самые смелые, а может быть изрядно выпившие, в дрянной, поношенной одежде прыгали через огонь, изгоняя таким образом придуманных ведьм. Ни в чем не уступая друг другу, они наперебой преодолевали коряги, которыми после выпрямления рек и мелиорации пойменных лугов были завалены берега, и сколько было мочи орали:

— Гони колдунью! Гони колдунью!

У Виктора екнуло сердце: неужели Рузу?..

В то же самое время не покидала мысль, что же нагадала цыганка?

Не откладывая в долгий ящик, обратился к лежащим на корме цветам, может быть, они подскажут ответ…


Конец волчьей смерти


Праздник закончился изгнанием цыганки Рузы. Это подтвердил рыжий парнишка; узнав, что за путешественник появился на Оболи, он и принес весть о неразумном поступке цевьевских ребят. Виктор сожалел, что не удержал Рузу, не помог уйти от срама. В самом же диком обычае увидел и дерзость, и бездумное поклонение наших предков сверхъестественным силам.

Виктор при свете луны лежал и разглядывал цветы. Не верилось, что северная сторона Беларуси может родить такую красоту. Хитроумно сплетенные венки, потерявшие изначальную форму и свежесть, совсем не пахли. Когда прислонил голову к туго сплетенному венку из душицы и демьяна, чихнул — аромат настолько был крепок, что продрал горло, очистил легкие и после этого в густо заполненной духотой палатке долго висел волшебный настой, на котором можно было заваривать чай. Постепенно запахи улетучились, их поглотила насыщенная парами воды духота. Может, кому-то покажется спорным, но Виктор про себя отметил, что на реке цветы пахнут слабее, чем на суше, и происходит это, по-видимому, оттого, что пары воды, вступая в реакцию с эфирными веществами, нейтрализуют их и тем самым уменьшают концентрацию аромата…

Сколько потом ни копался в цветах, так и не нашел ни одного нужного экземпляра. Не помогла в этот раз и интуиция.

Перед отходом ко сну аккуратно сложил цветы по левому борту, с безветренной стороны, чтобы продлить ощущение аромата, и чуть ли не ахнул — среди потухших лепестков чины и буквицы заметил слабый огонек. Спокойный, без мерцания, свет неподвижно лежал рядом с длинным прямым стеблем с пурпурным бутоном. Его охватило странное предчувствие: еще не повержена нечистая сила, а тут, вопреки всему, долгожданный свет. Откуда он? “Значит, — решил Виктор, — этот цветок сильнее волчьих выходок…”

Встретившись с цветком щекой к щеке, обнаружил источник света не в лепестках, а в самом венчике. Это уже было новостью. В том-то и дело: мир растений богат и разнообразен; чтобы узнать, хотя предположительно, устройство каждого, потребуется не одна жизнь. Что он неплохо изучил Красную книгу — это ни о чем не говорит. Хотя не скрывает, что любит цветы с детства: он даже свою собаку Палкана приучил есть луговую клубнику. Не вырвав без надобности ни одного корешка, он теперь со смехом вспоминает, как учительница ботаники поставила двойку только за то, что за время летних каникул не подготовил гербарий…

Незнакомую травку исследовал с общего вида. Что светящееся растение болотное — сомнений не было. И корешок, и стебель, и бутон обсыпаны крошками торфа. И очень уж яркий цвет лепестков — пышное роскошное убранство зависело от переувлажнения почвы в сухое лето… Так, по мере изучения, шаг за шагом, вспоминая разные истории о болотных цветах, вспомнил и легенду о плакун-траве. В народе издавна не любили болото, боялись загадочных огней, туманов и разных звуков. Считалось, что во всем этом пряталась нечистая сила, подкарауливающая людей, чтобы затащить их в трясину, и что отогнать эту нечисть может только плакун-трава, собирать которую нужно в ночь на Ивана Купалу…

Кто мог предположить, что когда-нибудь в руках окажется плакун-трава. Да, после встречи с Василием Виктор постоянно думал, вынашивая планы, как отыщет грозную травку и победит волчью смерть.

Теперь же желание поскорее встретиться с ней затмило все другие планы. Пятнадцать лет накапливал знания и опыт в поиске таинственного цветка, не однажды обращался к гороскопу и фантазии, что, безусловно, способствовало продвижению замысла и пониманию того, что природа — живой организм.

При виде плакун-травы вспомнились и строчки Тютчева, написанные более ста пятидесяти лет назад:


Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик, —

В ней есть душа, в ней есть свобода.

В ней есть любовь, в ней есть язык…


Он не выпускал из рук травку, нежно гладил каждую веточку, поворачивал к луне, чтобы лучше рассмотреть. И не было большего счастья, чем утолить жажду в познании необычного растения…

Плакун-трава отвечала тем же: старалась ярче светить, изо всех сил доказывая, что она и есть покровительница всего доброго на земле. Действительно, благодаря реликтовому излучению даже глубокая ночь не в силах была затемнить остров-холм, лежащий на высоте четырех-пяти метров над обрывом, где рядом с орхидеями и папоротниками — семейства ужовниковых — росли сочные кустики с синими цветками горечавки крестовидной. В первый раз Виктор встретился с ней на равнине, а сейчас представился случай увидеть редкий экземпляр горной флоры. Сравнивая горечавку горную с равнинной, пришел в восторг от того, что сделал с ней горный свет. Находясь ближе к солнцу, она более представительна, чем ее “сестра” на равнине: высота стебля достигла полметра, верх густо олиственный, цветки крупные и похожи на цветки колокольчиков…

При виде горечавки охватило острое чувство, что в ареале должно что-то произойти. Предчувствие не обмануло: в течение получаса внутри острова-холма мгновенно зароптало, загрохотало, как в утробе вулкана, затем поднялся столб пыли и к скопищу кустарников, трав и цветов обрушилась лавина камней. На оголенной песчаной косе моментально образовалась горка из кусков монолита. До неузнаваемости оголился и остров-холм.

Луна тем временем закатилась за тучу, и функции освещать остров-холм взяла на себя плакун-трава. Забавно было видеть, как реликтовый луч света бродил по вершине, заглядывал в борозды, спускался вниз и, в завершение осмотра происходящего, остановился под обрывом, высветив волчье лыко с высоким ветвистым стеблем, облепленным ярко-красными ягодами, с крупными лопастными листьями и цветками, собранными в кисть. Волчье лыко, по всей вероятности, не ждало исхода камней и было занято повседневной работой приводить в испуг, изводить соседей с веселыми лицами и добрыми сердцами. Хотя в самый последний момент успело-таки испустить яд — желто-бурое смолистое вещество — и наставить, как рожки, крупные листья с длинными черенками, да было поздно: вся нижняя часть оказалась под камнями. Как всякое злое существо, прибегло и к запасному варианту: сыпануло семенами, по форме и расцветке напоминающими древесного клеща (откуда и пошло второе название волчьего лыка — клещевина), они, проникнув глубоко в землю, вызвали поражение корневой системы у других растений…

На реке начался прилив, и остров-холм повторно разразился извержением горной массы — пыли, шлаков и камней. Затем стало тихо-тихо, лишь под завалом еще долго слышались вопли и стоны, и казалось, шевелился остров-холм — так силилось вылезть из-под груды обломков волчье лыко. Виктор, увидя такое, в который раз подумал, какую же надо иметь силу, чтобы и на “божьей постели” продолжать доказывать свое превосходство над другими растениями. Он почувствовал облегчение, будто гора с плеч свалилась. Все вокруг ожило и запело под лучами солнца, его захватил прерывистый треск, похожий на треск горящих в печи еловых поленьев. Треск продолжался недолго, несколько минут, но он успел определить, что так трещит камышовка дроздовидная. А едва закрыл глаза, как посыпалось убаюкивающее “юли-юли-юли…”.

Ему снилась плакун-трава, склоненная над погребенным волчьим лыком, и взметнувшийся над островом-холмом камень-конь. Виктор хотел крикнуть от счастья, увидев его живым и здоровым, но голос застрял глубоко внутри. Между тем камень-конь, проскочив крутой спуск, остановился, бряцнул подковами, заржал и в неподвижном положении завис над обрывом. И когда у него определилась мысль, что камень-конь вот-вот что-то скажет, прямо на глазах в пыль рассыпался остров-холм, обрыв исчез и в лучезарном свете плакун-травы он увидел своего покровителя сообразным с высокой горой, за которой когда-то надолго скрылся на Вилии, и похожим теперь на живого коня с добрым сердцем и умными глазами…

Виктор не знал, что предвещал камень-конь, но в одном не сомневался: теперь все будет хорошо.

Проснувшись, снова очутился в окружении трогательного “юли-юли-юли…” — согласно “часам флоры”, заливался лесной жаворонок; он просыпается почти одновременно с камышовкой дроздовидной, зная, с кем можно вместе встретить рождение нового дня.

Между тем птичий хор увеличивался, а сольные номера становились более разнообразными и продолжительными. Как было не узнать и голос щегла, вместе со стаей других птиц опустившегося на песчаную отмель. Не имея возможности понаблюдать за ними во время завтрака, призадумался о судьбе пернатых. По причине уничтожения лесов, болот и пойменных лугов миллионы и миллионы птиц остались без естественных угодий, а значит, и без продуктов питания, которыми они их снабжали раньше.

Водная тропа безудержно звала в дорогу. Когда все было готово к отплытию и оставалось свернуть палатку, откуда-то донесся галдеж. Что случилось? По его мнению, брачные игры у тетеревов давно прошли, а гон у зверей не начинался. Да и людей в такую рань не должно быть. Подобных мыслей могло быть и больше, если бы не прерывистое кряканье.

Выглянув наружу, рассмеялся: на крыше палатки дикие утки устроили настоящий пир. Понаблюдать за серыми было одно удовольствие. Малыши, видно обделенные едой — на семь персон оставался один неразмокший сухарь, подпрыгивали, на лету норовя выхватить крошки из клюва у более крупных чирков; а те, отлетев на край крыши, поедали хлебцы и возвращались за дополнительной порцией. Откуда ни возьмись, прилетела утка-мать. Она отогнала наглых чирков от сухой корки, мол, хватит, пора и о малышах подумать, и на своем утином языке позвала забившихся под складку палатки голодных утят… “Вот еще пример, — продолжал восторгаться Виктор, — как выживают сильные и погибают, не будь матери, слабые…”

Оставшись без хлебцов, нисколько не жалел, наоборот, был доволен, что хоть таким образом расплатился с утками за вчерашнюю подсказку вовремя уйти от грозы.

Все складывалось превосходно. День обещал быть погожим, и переход на Дриссу, приток Западной Двины, начал с того, что на ветке бересклета оставил залом, предупредив, что задерживаться в этих местах не следует — кто знает, как поведут себя после смерти волчьего лыка его сородичи — клещевина, гевея и тунг, ведь “кровная месть” присутствует и у растений. Это он испытал на собственном опыте: стоило волчьей смерти поубавить пыл, как тут же появилось волчье лыко.

Став на стрежень, вспомнил о цыганке Рузе. Много она оставила после себя загадок, в том числе и сомнение, не сорвутся ли дальнейшие планы. Может, потому неотступно преследовал один и тот же вопрос: идти или не идти на Тобол?