Geum.ru

На середине Красивой Мечи появилось медленно движущееся темно-зеленое пятнышко

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10
Глава вторая


Переступи свой порог…


Проводы Виктора в первое путешествие по рекам Беларуси превратились в волнующее зрелище. Как и предполагалось, все шло по плану: у подъезда уже стояли “Жигули” с прицепом, подогнанные его другом и соседом Вадимом Парновым. Поглазеть на “узника”, шесть лет пробывшего в заключении в собственной квартире, возле машины собрались любопытные: кто пришел с тросточкой, кто на костылях, были и здоровые люди, в основном те, кто знал Виктора как мастера по бытовым приборам и кто не знал его, а только слышал, что в Минске живет именитый инвалид… Но большинство собравшихся, конечно, интересовало, почему больной человек решился на безрассудное и рискованное путешествие?

Тем временем Буйневич с Парновым занимались его “эвакуацией”; он, обняв их за плечи, ничего не видя перед собой, кроме глубоких лестничных проемов, длинными ногами цеплялся за ступеньки, съезжал с плеч и пробовал шутить:

— На казнь волокут Емельку Пугачева…

Зная Виктора как балагура — его хлебом не корми, а дай выговориться, — хорошее настроение друга поддержал Женька Буйневич:

— Почему именно Емельку?

— А он, как и мои предки, из казаков…

Дальше разговора об известном бунтаре не получилось — не тот случай, и Вадим перевел разговор в другое русло:

— Николаич, а горшок с собой не забыл прихватить?

— А на кой черт он мне нужен? Рыбкам, что ли, подставлять? — ответил на шутку шуткой Виктор. — Попу за борт — и все дела…

— Не скажи! — тяжело сопя, возразил Женька Буйневич. — Сейчас с посудой у нас кризис. Я недавно был свидетелем смехотворного зрелища. В одной посудной лавке, где, кроме детских ночных горшков, ничего на прилавке не было, одна старушка, взяв посудину, повертела ее в руках и говорит: “Ну и что тут такого?! Он же чистенький, и в нем можно супчик сварить…”

— Вот так и живем! — тяжело вздохнул Виктор. — Сами себе создаем проблемы, а потом ищем виноватого…

Первое, что Виктор ощутил на себе, когда его вынесли во двор, — это солнце. Оно так сильно ударило в глаза, что он какое-то время ничего не видел. А когда зрение вернулось, то все вокруг — и дома, и деревья, и цветы в палисаднике — показалось серым, пожухлым, хотя стояла середина лета. На Виктора вдруг накатила грусть-тоска, не было никаких сил ее превозмочь, она охватила, казалось, все клеточки, заполнила сознание и в конечном счете превратила его в жалкое полуживое существо. По-видимому, встретивший его рой звуков оглушил своим разнообразием, вызвав учащенное сердцебиение и кружение головы. И поэтому он, наверное, не слышал, о чем галдела толпа. Но через какое-то время до него разборчиво донеслось:

— Он же самоубийца! И куда только смотрят жена, сын?!

Можно себе представить, как воспринял эти слова Виктор. Он откинул голову на спинку сиденья и, полулежа, думал, что от него хочет толпа и откуда собравшиеся знают, куда и зачем он отправляется? Как бальзам на душу была отповедь маловерам его соседки Светланы Сорокиной:

— Наш Виктор не самоубийца, он большой умница! Вы еще о нем не то узнаете, и мы должны ему помочь…

Толпа моментально рассеялась. Теперь можно было поговорить со Светланой и дать ей кое-какие указания по присмотру за комнатными цветами… Вскоре и машина была готова в дорогу. Когда Вадим скомандовал: “Поехали!” — Светлана, стоя у открытой дверцы “Жигулей”, достала из кармана кофты маленькую икону Николая-угодника и, подавая ее Виктору, сказала:

— Пусть она бережет тебя в пути…

Расстояние в сто километров Виктор перенес удовлетворительно, он даже не ожидал, что так быстро домчатся до пункта назначения — реки Вилии, откуда и должен был начаться маршрут. Но грустные чувства расставания со своим лежбищем сопровождали всю дорогу. Если бы не Женька Буйневич, искусный рассказчик о своих походах на байдарке, — пришлось бы коротать время втихомолку…

Пока ребята надували лодку и в который раз перепроверяли снаряжение, Виктор лежал на берегу на надувном матрасе и смотрел в небо. Оно казалось очень низким и серым, как в его комнате потолок; прибрежные ивы, тоже серые, посматривали из-под густых “бровей” и, наклоняясь, ветвями ласкали его лицо… Но и это не возбуждало, он по-прежнему лежал неподвижно выброшенной на берег корягой, не более того. Приходилось делать большое усилие, чтобы ребята не увидели его взвинченным, да и самому нельзя было расслабляться перед отплытием — быть на реке в таком состоянии небезопасно.

Ребята, подготовив лодку, некоторое время прыгали, кувыркались, как дети, и этим немного встряхнули Виктора. У него появился в ногах зуд, тоже захотелось подурачиться вместе с друзьями. Был бы здоров, показал бы им, на что способен, да только сделать это не мог, как не мог больше лежать в одном полусогнутом положении. Ребята посадили его в лодку и вместе с ней спустили на воду.

— Ты же смотри, Витюха, в русалку не влюбись! — пошутил Женька Буйневич.

— Звали б меня Василием… — крепко уцепившись за рукоятки лопастных весел, тихо произнес Виктор.

— Как, как? — переспросил Виктора Вадим.

И Виктор рассказал легенду, как молодой пахарь Василий, которого горячо полюбила русалка и стала звать его в свою водную стихию, отказался покинуть родную землю, и тогда она превратила его в скромный голубой цветок.

Напоследок с берега посыпалось множество всяких советов, но Виктор их уже не слышал. Лодка, подхваченная течением, взяла направление в сторону Вилейки, оставляя за собой короткий след.

Путешествие началось…


Первое крещение


Лодку гнало быстрое течение. Оно было стремительно только в верховье с его террасами и частыми водоворотами и здесь, у плотины Вилейского водохранилища, где Виктор Зибров взял старт. Вниз же по течению река обмелела, всю прежнюю глубину головокружительных омутов отдала рукотворному морю и теперь течет тихо, спокойно, только притоки и оживляют ее своими водами. Возможно, поэтому Вилия, протекая по Нарочанско-Вилейской низине, соприкасаясь в отдельных местах с Минской возвышенностью, извилистая, с многочисленными мелями и островами, с плоской слабоволнистой поверхностью…

Но в данный момент естественный рельеф Вилии Виктора не интересовал; в первые минуты пребывания на воде его держал в оцепенении подспудный страх, что он, как ему показалось, попал в глубокую яму, из которой нет никакой надежды выбраться. При таком взвинченном состоянии Виктор, как молитву, произнес вслух известное успокаивающее изречение, которым в трудные минуты пользуются не только туристы-водники, но и каратисты: “Мой разум подобен воде… Подобно воде спокоен разум… Подобно во-де — расслаблен… Подобно воде — чист…”

Лодку швырнуло с волны на волну, и она, подхваченная течением, ушла на середину реки. Виктор, поняв, наконец, что находится в движении, крикнул:

— Я плыву! Плыву-у-у!

Но, вспомнив предостережение бывалых туристов, что на воде кричать не принято — не к добру, смолк; его по-прежнему беспокоило, почему все вокруг — и светящаяся в солнечных лучах водная тропа, и даль, и кучерявые кустарники по берегам — казалось серым, бесцветным? К нему опять вернулись невеселые мысли: “Человек, долгое время пролежавший неподвижно в кровати, теряет не только зрение, но и слух…” Вот и теперь вокруг пели птицы, журчала-пенилась сброшенная на плотине вода, а ему казалось, что естественные звуки природы в одно мгновение слились в душе-раздирающий вопль, переходящий в рев разбушевавшегося зверя. Виктор тряхнул головой, у него учащенно забилось сердце, в глазах потемнело, и он на некоторое время отключился от реального мира. На обозначенной солнцем тропе, правда, происходили кое-какие действия: колебался воздух, дымился пар, плескались волны, но он словно не видел и не слышал этого. С каждым последующим гребком тревога, что этот воображаемый, придуманный им самим рай не хочет принимать его, можно сказать, отвергает, как инородное тело, усиливалась. Конечно, мысленно Виктор уже породнился с рекой: привыкли к открытому пространству глаза, стали различимыми и некоторые звуки, но они здесь, на воде, в отличие от звуков в городской квартире, были совсем иной частоты. И поэтому, наверное, природа долго противилась раскрыть перед ним свою обнаженную красоту — еле прояснившиеся очертания Вилии опять куда-то исчезли, а следом за ними скрылись и кустарники, и нависшие облака. Одна только блестящая, играющая в лучах солнца полоса реки по-прежнему лежала перед ним бесцветной лентой.

Когда реке, видимо, стало понятно, что этого путника ей не побороть, она решила смилостивиться и плеснула в лицо кристально чистой водой. По всему телу разлилась бодрящая свежесть, прибавившая сил. Он уверенно стал преодолевать километр за километром, и каждый последующий давался все легче и легче. Блестящая полоса реки раздвигалась в ширину, уходила вдаль, и он не заметил, как впереди вдруг закачался горизонт, показались верхушки деревьев, а затем и крыши домов. Будь везде быстрое течение, он бы ускорил движение, но возле Ставок Вилия превратилась в занесенное илом озеро. Он и предположить не мог, что неудача настигнет именно в тот момент, когда после продолжительной скованности наступило расслабление и вместе с ним появился азарт к действию. Другого выхода не было, кроме как остановиться и осмотреться вокруг, чтобы не завязнуть в этой луже надолго. В первую очередь внимание привлекла старица, постепенно переходящая в западину, пологие берега которой были завалены мусором. К его удивлению, вся заводь, вплоть до старицы, была покрыта ковром водяных растений. “Самые красивые цветы растут на мусоре…” — Виктор вспомнил слова великого Докучаева и принялся внимательно рассматривать их. Но, как и прежде, различал один только цвет — бело-серый. Вокруг, как в калейдоскопе, радостно и славно расправляли листья разнотравные растения, некоторые цветы даже зафиксировали отражение своих красок в воде, но Виктор их будто не замечал и любовался лишь одним крупным белым цветком, который сидел на паре расходящихся в стороны сердцевидных листьев; сам черенок, когда он приподнял его рукой, длинным шнуром тянулся из глубины, и на нем были нанизаны белоснежные шарики-кубышки. В просветах между листьями в воде отражалось небо, и поэтому на ковре кубышки белой, или нимфеи, если выразиться языком поэта, “пылало сто тысяч солнц”. Когда Виктор наклонился над цветком, ему в глаза ударил ослепительно белый свет, что говорило о большой его концентрации и о долгой жизни этого растения.

Как пробуждение, он вдруг вспомнил сон, приснившийся ему накануне отъезда на Вилию. Будто он плывет в ночи по реке и путь ему освещает камень-конь с большущим цветком на голове. Виктор поспешил навстречу коню, а он, перепрыгивая с волны на волну, все удалялся и удалялся, покидая за собой светящуюся дорожку. Виктор усердно бил веслами по воде и старался проследить, где начало, а где конец дорожки, но она, увеличиваясь и расширяясь, продолжала свое светящееся начало уже за высокой горой…

Никаких других подробностей сна он не запомнил. Знает только, что удержался от искушения сорвать белую кубышку и в награду получил прекрасное мгновение… Виктор моментально ухватился за рукоятки, но они не провернулись и вполоборота. Он перегнулся через борт, нащупал рукой колеса и, обнаружив, что на них намоталось много всякой травы, освободил от нее винт, а затем и лопасти. Так бы, наверное, и простоял здесь до подхода помощи, но кубышка белая подсказала, что отчаиваться нет причины: в стоячей воде нимфеи не растут. Это действительно было так: вдруг лодку что-то подтолкнуло снизу, и Виктор заметил, как сквозь заросли водяных растений пробивалось течение…


Все хорошо, что хорошо кончается


Среди кустов ольшаника и орешника петляла-изви-валась Нарочанка. Мелководная, тихая с виду речушка, но на стремнине она показала себя особенно рьяной возле скользких коряг. Чтобы, как говорится, уйти подобру-поздорову и не зависнуть в сучьях, торчащих на поверхности воды в виде лосиных рогов, Виктор задумался, как обойти запруду. Теперь ему было ясно, как дважды два, что на Вилии функции “толкача” выполняло течение. Вверх по Нарочанке вряд ли долго придется продержаться на плаву, так как весь видимый участок реки завален корягами, да и лопастные колеса не приспособлены к ходьбе против течения. В порыве обойти запруду он не заметил, как напоролся на бревно, которое длинными суками обхватило лодку со всех сторон, и она закачалась на них, как на качелях.

— Взят в клещи! — самопроизвольно вырвалось из груди. — Вот что значит — нет опыта…

Нужно было что-то предпринимать. Осмотрев местность и пробив мысленно себе лаз, он обнаружил, что совсем разболтались рукоятки. “Неужели поломка?” — проскочила тревожная мысль. Он сделал еще несколько бессмысленных оборотов рукоятками, и когда внизу, под днищем, что-то глухо грохнуло, догадался, что “полетел” винт. При проворачивании рукояток ему каким-то образом удалось съехать с сучьев и встать по течению. Сучья, как потом оказалось, не были врожденными, а появились как побеги на долго пролежавшем в воде бревне. Это и спасло Виктора, лодка не получила пробоин. После этого случая он убедился, как важно иметь в дороге запасной вариант управления лодкой, но поскольку все это приходит с опытом, до ближайшей деревни пришлось сплавляться при помощи естественного течения. Не так внимательно, как хотелось, смотрел в сторону низкого, затемненного подлеска и в высокой траве увидел какие-то бледно-серые цветы. Все пространство между ним и леском было завешено плотным маревом, подчеркивающим безмятежность этого безлюдного уголка; кое-где у берега, под склоном, медленно поколыхивались метелки хвоща и возле него среди ивняка “елочкой” пробивались из-под земли роднички…

Два дня, пока за ним не приехали, Виктор провел возле Ручицы. Как и предполагал, вышел из строя винт лопастных весел. Он не был суеверным человеком, но в этот момент свою неудачу обосновал проделками непонятных сил, которые довлели над ним. А еще сожалел, что за шесть лет беспробудного сна растерял и смекалку, и сноровку, ему теперь сложно выпутаться даже из пустяковой переделки. На душе стало невыносимо больно от своего бессилия; от неудач, накопившихся за эти дни, кругом шла голова, совсем не хотелось ни есть, ни пить. От нескольких кусочков тушенки не прибавилось аппетита, наоборот, во рту появилась сухость и начало поташнивать. “И на кой ляд я сорок банок тушенки взял с собой?! — недоумевал Виктор. — Чтобы теперь они служили вместо якоря?”

К счастью, он понимал, что когда-нибудь и эти бессмысленные заботы кончатся, потому лежал и смотрел в звездное небо. Оно уже не казалось таким низким и серым, как в первый день приезда на реку, но все равно его удивляло, почему мир так мал и хрупок? Если бы сегодня не было на небе звезд, ему незачем было поднимать вверх голову. А, между прочим, звезд сегодня, как гороха на току в урожайный год. Они и мерцали, и кому-то подмигивали, а некоторые, не удержавшись на высоте, падали прямо в реку. Звездопад особенно хорошо был виден на воде. Виктор коснулся рукой воды, зачерпнул целую жменю звезд, и они вместе с водой посыпались обратно в реку, оставив на ладонях светящуюся дорожку.

“Эх-хе-хе… А я так и не нашел свою звезду. Что ж, все верно: именами шахтеров звезд не называют…”

От неприятных мыслей он вдруг затосковал. Его мучил вопрос, почему таким скомканным оказался первый поход? Вроде бы и готовился к нему основательно, но, видимо, не все предусмотрел: не оправдали себя лопастные весла, несбалансированным оказался багажный отсек, находящийся на корме, и теперь по отношению к носу лодки она была перегружена и служила тормозом во время маневрирования… Ругал Виктор себя и за то, что не послушался советов астрологов. Их напутствия казались смешными и необоснованными, а вот теперь, когда, как говорится, своя блоха укусила, поверил, что в “дорожном гороскопе” есть много полезного. Хотя бы вот это: “Самое главное в дороге — соблюдать спокойствие… Не стоит начинать путешествие в новолуние или полнолуние, в этих случаях биоритмы человека находятся на самом низком уровне… Растерянность, неуверенность в себе — тоже не помощники в дороге…” Он еще долго смотрел на далекую мерцающую звезду, мечтая о более длительных походах, пока не уснул. Разбудили его неугомонные птичьи голоса. Но, как ни прислушивался, не различил, кому они принадлежали. Только и всего, что прерывистое “рю-рю-рю” и “зинь-зинь-зинь” долго тешили слух. От сознания того, что долго пролежал в кровати и потому потерял всякую связь с живой природой, больно хлестнуло по мыслям. Чтобы свести счеты с непонятным чувством, он произнес вслух:

— Нет, река, мы еще с тобой повоюем!

В густых травах лапчатки и ситника, растущих у самого берега, сверкала крупная роса — примета наступления теплого солнечного дня…


Глава третья


Цветная вода


О “дорожном гороскопе” Виктор Зибров вспомнил на следующий год. Когда все было готово к отъезду, его вдруг охватило чувство растерянности, неуверенности в себе, и он впал в глубокое раздумье: идти на Ислочь или нет? Долго думал и мучился, как поступить? На это была веская причина: прошлой ночью, как всегда, ему опять приснился лучик света, указывающий путь на Черное озеро в бассейне Западной Березины. Может, это и есть тот знак, который поможет отыскать целебный цветок? В прошлый раз на Вилии он не придал особого значения знамению и поэтому не до конца проникся волшебным воздействием таинственного лучика, исходящего от кувшинки белой… Так почему бы теперь все заранее не предусмотреть, чтобы не повторить ошибок? Этим мудрым решением Виктор утешил себя и уже через несколько дней был на Ислочи.

…Весь день льет обложной дождь, вода в реке темная, вязкая, или, как принято говорить в этом случае, — тяжелая. Ко всему прочему водная тропа усыпана камнями, как будто их наворотили здесь для плотины. “Пороги на воде, — подумал Виктор, — вещь дрянная: продырявить лодку можно в два счета…” Он мастерски маневрировал между рядами камней, ни на минуту не оставляя без внимания состояние герметичности лодки.

Небо прослезилось не на шутку, было все труднее и труднее обходить пороги; всякий раз, когда он нарывался на камни, сжималось сердце, приходилось давать задний ход и искать брод. Между тем дождь будто испытывал Зиброва: злостно барабанил по крыше палатки, затемнял тропу, всячески издеваясь, создавал новые трудности.

— Хорошо, — похвалил себя вслух Виктор, — что лодку переоборудовал под обычные деревянные весла. С лопастными колесами на камнях делать нечего… Поднакоплю деньжат и на следующий год куплю текстолитовые весла, они и легче, и прочнее деревянных…

Лодка, проутюжив каменную гряду, наконец вышла на “чистую” воду. Распогодилось. Теперь можно было полюбоваться красотами Ислочи — самой быстрой реки в Беларуси. Взяв свое начало у деревни Глушинцы Дзержинского района, она протекает мимо Налибокской пущи и, являясь ее левым притоком, впадает в Западную Березину. На пути встретилось много островов и трапециевидных долин; когда начинал маршрут, долины в верховье Ислочи были ровные, сухие, а здесь, в низовье реки, они постепенно перешли в заболоченные впадины, которых не коснулась мелиорация… Виктор думал встретить здесь много растений с сердцевидными листьями, но вышло совсем наоборот. Все больше и больше ему на глаза попадались светлые пятнышки перелески на сероватом фоне, еще какие-то щитовидной формы беловатые цветки… А когда увидел первоцвет весенний, воскликнул:

— Ого, сколько ключиков! — И осекся: — А мне нужен всего лишь один.

И он был прав. Как и у всех примул, у первоцвета отсутствует настоящий стебель, и цветки помещаются на безлистной стрелке, собранные на верхушке в зонтик, напоминающий связку старинных ключей…

Но чувство растерянности не покидало Виктора. Проплывая возле крутых обрывистых берегов, видя много разных деревьев и растений, он по-прежнему не мог различить ни одной краски. И кучерявые дымящиеся кустарники, и сверкающую серебром тропу, и белые облака глаза воспринимали только в сером цвете. Чтобы как-то взбодриться, Зибров тихо напевал:


…Но мой плот,

Свитый из песен и слов,

Всем моим бедам назло,

Вовсе не так уж плох…


В целях сохранения сил для следующего броска, Виктор остановился и, закрепив лодку причальным винтом и штопором, усталый и счастливый, быстренько достал нужные в этот момент вещи. Пропали чехол от топора и столик. Усмехнулся и произнес вслух:

— Что ж, река пополнилась новыми трофеями… Теперь рыбам будет на чем играть в домино…

Питая нежную привязанность к реке, он лежал и наблюдал за ее жизнью. Над заводями, где вода за день нагревалась, как в корыте, клубился густой пар; очертания берегов Ислочи после дождя стали прозрачней, и, хотя течение по-прежнему было быстрым, Виктору показалось, что и река за день устала и приостановила свой бег… Думая о реке, наблюдал за гнездом какой-то пичужки. Казалось, сам Бог подарил эту встречу. Гнездо ютилось на тонком прутике орешника, свесившегося над самой водой, сразу и увидеть его было невозможно, так искусно оно было замаскировано среди веток. Виктор долго не мог сообразить, из какого материала смастерен домик, который выглядел настолько великолепно, будто был сплетен из одной пушистой нити. “На воле птицы искусные мастера, — подумал Виктор, — а вот канарейки и щеглы, выросшие в тесных клетках и выпущенные затем на волю, так и не могут научиться лепить себе гнезда…” Неожиданно прутик закачался, и Виктор увидел, как в гнездо впорхнула рыжая с белой головкой птичка. Посидев там недолго, выглянула из колыбельки и уставилась на загадочного путника удивленными острыми глазенками. Виктору тоже захотелось поиграть с хозяйкой орешника; он прилег и, не шевелясь, продолжал наблюдать за птичкой. Она вылетела из гнезда и, прыгая с ветки на ветку, защелкала клювом. Виктор поддержал с птичкой “разговор”:

— Ню-ню-ню! Здравствуй, милая! Из каких это краев будете, сударыня?

Птичка опустилась еще ниже и снова защелкала клювом. Теперь он узнал в ней ремеза. И так у него стало светло на душе! Наконец-то природа начала раскрывать перед ним свои краски… До чего ж приятно смотреть на все вокруг просветленными глазами! То, что он теперь видел, полыхало сияющим светом. Виктор перегнулся через борт и стал наблюдать, как ведет себя во время всеобъемлющего ликования природы вода. Вдруг от неожиданности его всего передернуло, как от испуга. Сначала по глазам ударило ослепительной вспышкой, затем вспышка словно переросла в фейерверк. Он разглядел над горизонтом разноцветную полосу, которая, обогнув край неба, повисла в неподвижности. С особенной пестротой краски играли-переливались там, где солнце освещало завесу дождя, расположенную на противоположной от него стороне неба. Виктор смотрел на этот головокружительный ликующий свет до самозабвения; он хотел крикнуть, но что-то сдавило в горле, и он взволнованно прошептал:

— Радуга… Я вижу радугу…

После радужной вспышки в глазах он уже начал различать и зеленые кусты на берегу, и синюю полосу над горизонтом, и предвечерние розовые сполохи — все было в цвете и ликовало вместе с ним…

Вечера после дождя на воде особенно тихие. В это время он всегда ловил рыбу. Сегодня же на Ислочи гулял ветер, нагоняя на реку густую рябь, и решиться на рыбалку было трудно. Однако желание полакомиться ухой было настолько велико, что он достал удочку, снарядил ее припасенной наживкой и забросил лесу на метров десять от лодки. Густая рябь, продолжая накатываться со стороны противоположного берега, отгоняла далеко в сторону и поплавок, и лесу.

— Таким макаром, — недовольно проворчал он, — не то что рыбину — обычную “колючку” не поймаешь…

Виктор решил применить свою смекалку, способствующую когда-то в детстве хорошей ловле и в ветреную погоду. Он привязал к грузу поводок, поплавок подогнал к концу удилища и забросил удочку по-новому. Теперь он смотрел не на поплавок, а на поводок и с нетерпением ждал, когда тот задергается. От напряжения в глазах тоже стало рябить, было больно смотреть на колеблющуюся воду. Надежды на улов не было никакой, и он уже было принялся сворачивать снасти, как вдруг поводок задергался с такой силой, будто на крючок попалась пудовая рыбина. Виктор подсек удочку и с трудом удержал в руках ореховое удилище — оно выгнулось дугой, точно радуга, и пойманный окунь засверкал всеми красками, какие только есть в природе.

— Спасибо и тебе, рыба, — с признательностью произнес Виктор, — что освободила меня от долгого сна…

Наловив рыбы, Виктор сварил “двойную” уху с добавлением пшена, лука и перца, с аппетитом поужинал и приготовился ко сну. Как обычно, включил транзисторный приемник, но, сколько ни крутил регулятор настройки, аппарат молчал. Не заработал он и после повторного включения. “Что за напасть?!” — нервничал Виктор и решил в следующий раз все детали приемника для предохранения от воды залить воском. После, когда раздражение улеглось и душа желала отдыха, ничего не оставалось делать, как слушать тишину. Это занятие раньше казалось противоестественным и бесполезным, но постепенно под сильным влиянием животворных потоков воды он был настолько возбужден, что захотелось уединиться и, сбросив накопившийся груз впечатлений, окунуться в бесконечность давящего на него безмолвия. Виктор это чувство теперь сравнивал с мимолетным мгновением роста цветка в предутренний час, когда он расправляет свои лепестки, тянется к солнцу и, кажется, начинает дышать. Как вот сейчас: тягучая тишина повисла над ним неподвижным облаком и несет его куда-то, и качает, и бросает, как в невесомости… Чтобы лучше понять себя в этом запутанном чувстве, он настороженно смотрел в темноту ночи, и все, что было рядом, казалось, погрузилось в бездыханную пустоту, а его собственное состояние — невесомость — разделилось на несколько частей, и при нем осталось лишь то мгновение, когда он пребывал в безмолвии.

Ближе к ночи тишина была нарушена: свою видовую песню завели лягушки — оказывается, совсем рядом лежало занесенное илом небольшое озеро. Квакши, разрывая тишину на клочки прерывистым “ква-ква-ква”, торжественно напоминали о себе, что и они, играя определенную роль, приумножают красоту и славу этого уголка природы. Несомненно так! Трудно себе представить теплый летний вечер без привычного мелодичного свиста серой жабы, похожего на пение маленькой птички или звучание флейты в сопровождении басового аккомпанемента… Виктор вслушивался в ночные крики квакш и каждый их звук ловил на лету: в первую очередь озерные обитатели издавали самый громкий из всех криков — “бре-ке-ке”, продолжающийся несколько секунд и предшествующий схваткам самцов. После какое-то время самцы молчали, ублажая трогательным солированием квакш. Когда стихали самки, их мелодию подхватывали “ухажеры”, и тогда озеро ходило ходуном — хвастливые самцы и лаяли, и смеялись, и ворчали, и стонали, и мяукали… Каждый певец исполнял свою “партию” с трогательной настойчивостью, желая быть первым на виду у квакш, чтобы потом заняться с ними любовными играми…

Надо заметить, лягушки-самки поддаются на брачный зов не одинаково, они тоже любят обходительных, мягкоголосых “ухажеров” с добрым сердцем и отвергают, не хотят видеть самцов с зычным, зловещим, как у быка, голосом.

Наблюдать за игрой лягушек — одно удовольствие. После брачного зова, когда самки заняли свою глубину, а самцы — свою, озеро снова заходило ходуном, но уже не было слышно ни флейты, ни смеха, вызвавших у Виктора положительные эмоции, раздавались только стоны и ро-
кот — это ревнивые самцы, защищая своих избранниц от капризных соперников, вели бой между собой.

Зная, что лягушки во время брачного зова не реагируют ни на какие другие сигналы, Виктор захотел получить от них прогноз на завтрашний день — с древних времен квакши считаются непревзойденными “синоптиками”. Но каким образом это можно было узнать, если в связи с иссушением климата в природе все нарушено? Этот секрет раньше, пока экологии не коснулась мелиорация земель, объяснялся так: как известно, кожа у лягушек испаряет влагу, и поэтому перед сухой погодой они сидят в воде; в сырую погоду, перед дождем, они вылезают на поверхность водоема, обезвоживание им уже не грозит…

Через некоторое время озеро снова ожило. Но вместо стонов и рокота были слышны разъединенные голоса — лягушки исполняли свою видовую “партию” уже в отдельности. “Ик-ик-ик…” — раздавалось на довольно приличное расстояние. Эти звуки квакши издавали перед спрыгиванием в воду, и Виктор решил, что завтра будет хорошая погода… К сожалению, лягушки-“синоптики” ошиблись: утро началось с дождя и распогодилось только пополудни. Эти обстоятельства заставили Виктора вспомнить о дневнике и дополнить его следующей записью: “Природа — это ведь совсем не то, что мы, горожане, видим за окном. Это другая цивилизация. И мы всеми доступными средствами должны ее познать, чтобы уметь потом защитить…”


Лунник-фантазер


Через несколько дней Виктор встал на тропу Западной Березины.

Прошел заболоченный луг, поросший осокой, аиром, хвощом и багульником, на ближайшем хуторе запасся хлебом и питьевой водой, но вместе с тем потерял тропу. “Попал в ложный ход!” — объяснил себе ситуацию Виктор и решил дать задний ход. Но потом передумал, достал карту и, ткнув карандашом в расплывчатый, вытянутый в виде водоема круг, понял, что находится на Черном озере.

— Вот и не верь теперь в сны! — не проговорил, а восторженно воскликнул Виктор.

Озеро, по всем его данным, оказалось заброшенным. Пологие берега с глубокими западинами поросли травой, дно просвечивалось только в отдельных местах, на глубине, на мели же, ближе к опавшим берегам, воды не было видно совсем, она скрылась под ковром разноцветных растений… Продолжая изучать водоем, он в первую очередь как объект исследования избрал берега. Что только не сделала с ними стоячая вода! Они, по сути дела, стали мертвыми; бывшие крутые откосы, когда еще до них “засучивался” рукав Западной Березины, омывались течением, укреплялись галькой и придонными камнями, а теперь, оголенные и засохшие, разрушились и стерлись с лица земли, оставив после себя глубокие рвы, впадины и обезвоженную старицу… Совсем по-другому ведут себя берега рек: реки текут, вместе с ними, кажется, проплывают и берега. Конечно, со временем вода отступает от берегов, но все равно они находятся рядом с проточной водой старого русла, а значит, продолжают жить…

Всего только в нескольких метрах от него прямо на воде цвел золотой луг — божество, о котором он мечтал и что так часто видел в своих цветных снах. Виктор осторожно поднимал веслом каждый стебелек, подтягивал поближе к себе и с таким упоением все это рассматривал, как будто в них, толстых упругих стеблях, находилось то, чему отдано столько лет. Он так долго и упорно разглядывал цветущий луг, что забыл о том, что его интересуют лишь растения с сердцевидным надрезом листьев. Но как было не благоговеть перед всем, что насеяно на воде! И болотце, и поле, и луг — все в одном месте и столько вокруг цветов, что глаза разбегаются. Если взять во внимание луг, то на нем росли мятлик, полевица, овсяница; что касается болота, то и растения на нем соответствовали: пушица, осока, хвощ; ну а уже кусочек поля был засеян дикой редькой, торицей и бодяком… Ничего не найдя подходящего и разочаровавшись, что ни от одного увиденного растения не исходит свет, Виктор изо всех сил налег на весла, но лодка вперед не продвинулась ни на метр — густые заросли травы преградили ей путь. Ничего не оставалось, как добраться к прибрежным цветам вплавь. В стоячей воде он однажды на Птичи пробовал купаться, так что теперь решиться на это у него не было страха. Ко всему после дождя небо было чистое, будто его только что покрыли цинком; в парной тишине было слышно, как покачивается воздух, отдающий запахами разнотравья, прелости и духоты…

Но Виктор погрузился в воду не сразу; сначала смерил веслом глубину, затем достал веревку. Одним ее концом намертво привязался к лодке, а другим, завязав петлей, обхватил подмышки и начал приговаривать:

— Мой разум подобен воде… Подобно воде — спокоен разум…

С опаской осмотрелся вокруг, зачерпнул рукой воды и, брызнув в лицо, не спрыгнул, а мешком перевалился за борт. Холодная вода обожгла тело, и, похоже, от нее похолодело все внутри. Он быстро греб руками, но ему мешали плыть ноги, они, как плети, цеплялись за водяные растения, и его постепенно начала проглатывать глубина. Виктор набрал в рот воздуха и не дышал, чего доброго, глотнешь воды — тогда каюк! Судорожно оглянулся, но, увидев за собой тянущуюся веревку, осмелел и замолотил по воде руками с удвоенной энергией… Ценой больших усилий дотянул до берега и бездыханным трупом упал в аир. Раскинув широко руки, Виктор лежал по шею в воде и настороженно прислушивался к учащенному биению сердца; в какой-то момент ему показалось, что оно вот-вот вырвется из груди и не поплывет, а поскачет по озеру — столько у него было неудержимой ярости и страсти… Одновременно и радовался: случись что непредвиденное на воде, не утонет. Сладкое ощущение от очередной победы над собой держало в своих объятиях до тех пор, пока не разглядел в серой дымке лодку, спрятавшуюся в густых высоких травах. “Кхе! Вот задача так задача! Каким же образом вернуться в лодку?” Обмякшее от слабости тело словно придавило к земле тяжелым грузом, не было сил не то что пошевелить руками, но даже раскрыть рот и подать голос о помощи. Вариантов, как выбраться из этих зарослей, было много, но все они казались малоосуществимыми. Можно, конечно, рискнуть вернуться в лодку вплавь, но от одной мысли об этом его охватила дрожь; мало было надежды на помощь — в этой глуши, кроме летающих над ним жужелиц, бабочек и стрекоз, вряд ли можно отыскать человека… Настроение упало до ноля. Но в какое-то мгновение, как пробуждение, Виктор вдруг вспомнил, как когда-то участвовал в соревнованиях шахтерских бригад по перетягиванию каната. Его даже приподняло от радости. Он рванулся к веревке, которой был привязан к лодке, и, напевая: “Э-эх, ухнем! Зеленая сама пойдет!” — стал тянуть ее на себя. Как было не поверить в чудо, когда лодка, подминая под себя траву, поползла по мягкому настилу и вскоре барахталась у его ног…

Уже сидя в лодке, Виктор не верил, что все так благополучно закончилось. Подыскивая место, где бы лучше и без особых затруднений выплыть из перевитых трав, увидел светящееся растение. У самой воды, на косогоре, особняком от широколистных колокольчиков и папоротника, возвышался пышный экземпляр метровой высоты, производящий впечатление, что он здесь один хозяин. Листья на черешке были сердцевидные, с вытянутой верхушкой, украсившиеся еще и сиреневыми, более мелкими цветками и зелеными прозрачными стручками, которые напоминали ущербную луну; куст висел, склоненный над ними, на тонких ножках и острым концом стручка указывал ему путь вверх по течению. Виктор и не предполагал, что с этого момента окажется у лунника оживающего пленником — настолько он приворожил его к себе. Вспомнив о “дорожном гороскопе”, который однажды отверг, особое внимание обратил на два момента — дни первой и последней четверти луны, которые отмечаются в любом отрывном календаре (28 – 29-дневный цикл делится на четыре: первая четверть — это седьмой – восьмой день после новолуния, последняя наступает за семь – восемь дней до следующего новолуния). Цикл фаз луны в точности повторяет смену времен года. По существу, за двадцать девять дней наш организм проживает зиму (ее пик приходится на новолуние), весну (переход от нее к лету — первая четверть лунного цикла), лето (его макушка — полнолуние) и поворот к зимней спячке (последняя четверть). Вот и получается, что новолуние и полнолуние, первая и последняя четверти луны — моменты “сезонных” перестроек организма, когда он не в тонусе. В эти дни отмечается всплеск дорожных происшествий… “Так что в новолуние и полнолуние лучше не испытывать судьбу…” — решил Виктор, уверенный, что фантазия поможет ему в следующем заплыве избежать непредвиденных обстоятельств.

Вместе с алой зарей, подобной на развесившийся над горизонтом большой кусок материи, вставал новый день; вокруг просыпалось все живое — от деревьев, кустарников, цветов до птиц и мелких букашек, которыми наводнен этот прекрасный приозерный уголок. На глазах у Виктора оживал, выпрямлялся и лунник. Он выглядел таким красавцем, что сравнивать его было не с чем; нежась на приволье, он поднял тремя парами — снизу крупные, а кверху более мелкие — листья к солнцу, будто просил небо о ниспослании на землю благодатного дня.

Просветленный чудесным утром, Виктор приготовил чай с бутербродом и, позавтракав, сделал прощальный объезд озера, бросил в воду монетку на тот случай, чтобы когда-нибудь вернуться сюда, и, помахав луннику рукой, произнес:

— Теперь в путь! Нужно успеть к началу “лета” на Неман…


“Без воли — нет пути”


Пригорки вперемежку с глубокими ложбинами менялись безлесной равниной. Красота вокруг — неописуемая! В отличие от Черного озера Западная Березина показалась морем. Виктор с жадностью вглядывался в голубую, подсиненную по краям, даль. В ней, как в фокусе, был сосредоточен весь обозримый рельеф местности: цветущая долина, постепенно переходящая в низкую падь; трапециевидный распадок, нараспашку расстегнутый, упирающийся в мыс реки; и усеченный, в виде треугольника, пригорок, сползший к цветущей пойме… Здесь Виктор остановился и не мог оторвать глаз от редких экзотических цветов. Между кустов ежевики проглядывали пурпуровые гладиолусы — шпажники, ятрышники; на оторванном от поймы островке поселилась волжанка, безвременник и козелец… Но добраться к этим цветам не было возможности — путь ему преградили рвы и канавы, мелиоративные сооружения… Дальше на водной тропе участились перекаты — так называемые рельефные контуры спуска и подъема воды. Пока позволяли сила и воля, ему удавалось справляться с шумными водоворотами. “Без воли — нет пути!” — запишет он потом в свой дневник. Это изречение вспомнилось ему как никогда кстати: вынырнувший из глубины непонятный шум заставил насторожиться; но не успел он и глазом моргнуть, как небо застлали плотные облака с серой окраской, похожие на светящиеся башни. При виде их ему показалось, что он плывет не по реке и не в лодке, а парит высоко в небе на воздушном шаре и вместо всплеска волн слышит шум проплывающих облаков. Виктор прислушался. Облака действительно вели себя неспокойно, накатываясь и расходясь, они издавали дрожащий звук, острота его усиливалась, и вскоре он заметил перемену в поведении реки. В какие-то доли секунды лодку подбросило и резко толкнуло вниз — таким образом “падают” на лету самолеты, попав в безвоздушное пространство. После всего этого стало тихо-тихо, как в барокамере. Солнце по-прежнему ткало на блестящей тропе разноцветные узоры; над прибрежными кустарниками во все стороны разлеталась паутина, еще недавно висевшая на них в виде искусно сплетенной сетки; высоко поднимался и рассеивался утренний туман с запахом гари…

Теперь Зибров все внимание сосредоточил на выкрутасах усиливающегося течения реки, и его мало интересовало возбужденное поведение диких уток, которые раз от разу, то взлетая, то опускаясь на воду, хлопали крыльями, о чем-то, видимо, хотели предупредить, только сказать не могли. Со стороны поймы, отчетливо видневшейся за срезанным пологим берегом, подул сильный ветер, и на фоне плотных серых облаков появились темно-фиолетовые полосы, вскоре преобразовавшиеся в темные тучи. Виктор быстро поставил палатку и собрался повернуть к берегу, но гроза разразилась раньше, чем он решил укрыться от ненастья. По палатке застучали крупные дождинки, почти одновременно засверкала молния и раздался протяжный гром. Плыть дальше не было смысла, и Виктор, бросив “якорь” — привязанный к веревке камень, остановился. Подобного зрелища он еще не видел: река, насколько можно было измерить глазом, была усыпана светящимися пузырями. Гроза усиливалась, и дождь перешел в град. Стук от него по палатке был точь-в-точь как на току во время обмолачивания цепами ржи — Виктор это время еще застал. “Ж-жах-бах-бах-бах… Ж-жах-бах-бах-бах…” — постоянно раздавалось вокруг. Ему ничего не оставалось делать, как залезть с головой в спальник, закрыть глаза и в таком положении переждать грозу. Но разве можно было спокойно лежать, если “бомбардировка” продолжалась с утроенной силой! Он выглянул наружу. В темноте градинки падали на воду со свистом и мгновенно проваливались на дно; при сверкании молнии светящиеся льдинки, казалось, застревали между волн, и они, словно жернова, перемалывали их в муку, образуя на поверхности ледяную корку. Но это продолжалось недолго: в сопровождении бушующего ливня гроза уходила в сторону распадка, оставляя после себя на воде тусклые узоры быстро тающей изморози. Смывая их, накатывался легкий бриз, на востоке светлело, река, освободившись ото льда, обретала свое прежнее течение и плыла навстречу Неману как ни в чем не бывало…


Лекарь по имени Рыба


К берегу Виктор добрался полуживой, а к вечеру у него начался озноб. Значит, переохладился! В тридцати-градусную жару… На душе было неспокойно, он не знал, что в таком случае необходимо предпринять. Лежал в жару и поругивал себя, что забыл дома таблетки и не подготовил в дорогу аптечку с сушеными лекарственными травами. Как бы теперь пригодились календула, мята или, на худой конец, росянка. Измордованный жаром, с трудом поднялся, вскипятил воду, взятую с того места, где сидели утки, — согласно поверью, там накапливается живая во-да, — заварил чай, но и он не помог. Надо было искать другое средство. Виктор снял штаны, отыскал кусок разбитого зеркала, осмотрел при помощи его ягодицы и, не обнаружив на них покраснения, принялся тщательно обследовать ноги. Чего он боялся, то и случилось: на большом пальце правой ноги обнаружил рану. На носок, подложенный под пятку, темно-оранжевой струйкой стекала кровь…

— Нарушил заповедь спинальника, — пробурчал Виктор, — каждое утро начинать с ухода за попой и ногами, а не за лицом, вот и получил лишние хлопоты…

Он долго думал, чем бы залечить рану, пока не прибегнул к биогенному способу — аккурат на корме валялось несколько неочищенных плотвичек и подлещиков, пойманных сегодня на заре. Дрожащими руками разрезал рыбины, вынул внутренности, вытопил в кастрюле из них жир, слил его в пузырек; дав застыть, смазал рану и перевязал палец марлей.

В ту грозовую ночь он не уснул ни на волос.

Долгожданное утро принесло облегчение: озноб прекратился, рана больше не беспокоила, отчего и настроение было великолепное. Не медля, сварил гречневую кашу с тушенкой, позавтракал и через два часа был на Немане.

Шел против течения. Время пополудни, и на реке было много отдыхающих. Дул северо-западный ветер; гроза сегодня обошла эти места, но отдаленные раскаты грома, еле уловимые на суше, прослушивались еще довольно четко на воде, словно здесь были установлены специальной конструкции уловители низкочастотных сигналов.

С берега махали руками отдыхающие, кто-то из них крикнул, куда это он, мол, идет против течения — жить надоело, что ли? Виктор широко улыбнулся и налег на весла всем корпусом. Позади разрезанной волны до слуха стоящих на берегу людей доносились обрывки песенки:


Я не от бед бегу,

Кто беды мне пророчит,

Им и сытней и проще

На твердом берегу…


Он уходил подальше от людей, сегодня не было желания общаться с ними. Пока искал удобное место для отдыха, раза два или три заглянул в прибрежные заросли трав, где была стоячая вода. У самого берега лежала довольно широкая западина, вся устланная листьями, прикрепленными от ползучего корневища и до самого верхнего золотистого пучка цветов к длинным гибким черенкам. Листовые пластины округлые, с сердцевидно-надрезанным основанием, плавучие и указывали на внешнее сходство с родом нимфеи… Вдруг листья приподнялись над водой, заколыхались, и от них, вернее от цветков, начали отлетать зеленые жужелицы, мелкие дикие пчелы и покрупнее их — шмели с бело-оранжевыми брюшками. Виктор перебрал в памяти названия растений, которые могли произрастать в этом ареале, и когда веслом приподнял над водой гибкий черенок с цветами на длинных ножках и без того высоко выдающийся из воды, от удивления не вскрикнул, а облегченно вздохнул:

— Наконец! Вот удача так удача!

Но увы — на черенке, как оказалось, были не две, а четыре сердцевидные пластинки листьев. И он с сожалением констатировал, что болотноцветник щитолистный занесен сюда, видимо, из низовья Немана, где встречаются целые его заросли…

Поскольку Виктор на этот раз взял себе в помощники лунник, то решил немного пофантазировать. В последнее время, как заметил он, реальное часто переплеталось с мистическим, и иной раз нельзя было отличить, где естественное, а где навеянное воображением… Вот и теперь и от листьев, и от венчика с колесовидным сгибом, и от тычинок, и от бахромчато-надрезанных лепестков исходило непонятное холодное излучение. Поскольку это было наяву, а не во сне, падающий от болотноцветника свет отражался на затемненной растениями воде своей естественной формой — крошечными “сердечками”. На этот раз Виктор не сдержался: перегнулся через борт и грудью прильнул к цветам. Болотноцветник поспешил откликнуться на доброе намерение путника, затрепетал над водой и заметался во все стороны. “Тук-тук-тук…” — разносилось кругами по воде. В такт сердцу цветка стучало и его сердце. Все это продолжалось минуту, а может, две; потом цветок зашелестел листьями и, блеснув бледным светом, спрятался под водой. У Виктора учащенно забилось сердце, ему показалось, что его стук передался спрятавшемуся цветку — из-под воды еще долго шли непонятные озвученные сигналы: тук-тук-тук…

Однако Неман разочаровал: во многих местах обмелел, сузился и покрылся множеством “плешин” — песчаных островов. Короче говоря, привычное для слуха белоруса “наш Неман-батюшка” ушло в прошлое, разве что оставшаяся богатая по берегам растительность напоминала о его прежнем буйстве.

Панорама реки во всех ее контрастах хорошо была видна издали, на фоне голубого неба. Тогда четко врезались в глаза маренные завалы, ледниковые ложбины и высокие холмы, поросшие барбарисом, боярышником и брызглиной. Эти живописные “затези” были естественным оформлением Немана и по сей день придавали ему величественность и безмятежность. Переведя взгляд на воду, Виктор обнаружил то, что скрыто от неопытного глаза: на поверхности не было видно пузырьков. О чем это говорило? По всей видимости, в толще воды был разрушен планктон — совокупность микроорганизмов, вырабатывающих органические вещества, пищу всего живого в реке. Поэтому, наверное, под склоненными дубами, кленами и липами — в верховье и березами, ольхой и ивами — в низовье он не увидел мест нерестилища рыбы, жуков-плавунцов — стражей здоровья реки — и даже чаек…


Волчья смерть “разбрасывает камни”


Виктор уже шесть недель в лодке; загорел, взбодрился и, кажется, сбросил несколько килограммов в весе. Пора было подумать и о возвращении домой, да только необъяснимое чувство влекло идти дальше, туда, куда прошлой ночью в цветном сне указал пучок света, — на Дитву, хотя эта река и не значилась в маршруте. Если сказать откровенно, последнее время он к этому таинственному знаку-знамению начал относиться настороженно — многие предсказания не сбылись и даже мешали его поиску. С другой стороны, Виктор настолько привык к чарующему душу пучку света, что тянулся к нему во сне, как ребенок, хватался за него руками и, ощутив волшебное тепло, долго смеялся. Ни с чем не сравнимый свет ласкал его и, убаюкивая, постоянно указывал на какое-то большое озеро без названия и места его нахождения…

На Дитву Виктор пришел уверенным, что счастье, наконец, улыбнется ему. Однако ошибся. Когда-то богатая рыбой речка с чистой водой превратилась в вонючую лужу, заполненную бурой жижей, — так “позаботились” о здоровье своей реки заводчане города Лиды. Он неохотно перегнулся через борт, зачерпнул рукой воды, поднес к носу и моментально отвернулся: “Бр-р-р…” Отвратительный запах тухлой жижки потряс до лихорадочного состояния. Виктор без промедления нажал на весла и удалился за километра два, ближе к устью, где берег реки порос низким рыжим сосняком без единой зеленой иголки на кронах. “Прошли кислотные дожди… — подумалось с болью. — До чего ж ты многострадальная, белорусская земля! А после Чернобыля и совсем дела твои плохи…”

Сколько разных мыслей пронеслось, пока не решил сплавиться еще ниже, чтобы найти уголок в заветрии и стать на ночлег. Ему наконец повезло: нашел подходящее место у сухого высокотравного оврага. Здесь Виктор отошел душой и, взяв на заметку растущие вперемешку с ольхой и березой кусты черемухи и ивняка, лежал в лодке и без всяких мыслей смотрел в сторону суходольного луга. В зарослях высокотравья, свесившегося над водой, до которого можно было дотянуться рукой, обнаружил наличие растений степной формации. При тусклом свете заходящего солнца его взору неожиданно открылся возвышающийся над гидрофитами — водяными растениями — куст с необычным внешним видом, цветы которого походили на шлем воина. Цветы и жесткие листья, посаженные на черешке “сосенкой”, являли собой капризное сплетение и этим подтверждали свое боевое начало — воинственность.

Виктор встал, коснулся куста рукой, и в лицо мгновенно брызнуло горьким соком. Несколько капель попало в рот. Ощутив неприятный привкус, он более внимательно присмотрелся к кусту и только теперь заметил, что он, выпустив яд, поник, а стебель, усеянный шлемовидными цветами, известными в народе под названием волчья смерть, раскрошился.

— Так вот какой ты воинственный, аконит! — без особого восторга произнес Виктор, зная наперед, что встречаться с ним нежелательно.

Он вспомнил, что поэтическая фантазия древних греков связала это растение с мифом о пещере близ города Аконе, будто бы ведущей в ад и охраняемой ужасной собакой — Цербером. Могучий Геракл, победив в тяжелом бою Цербера, вывел его на землю, и от яркого солнечного света страж подземного царства пришел в ужас, из трех его голов потекла ядовитая слюна, и вырос аконит… Стоило ему снова наклониться к кусту, как лодка закачалась, и он тоже ожил: наставил узкие жесткие листья и, прикрывшись “шлемом”, был готов в любую минуту брызнуть ядом. Виктору стало страшно от одной только мысли, что такое может повториться, хотя очень хотелось узнать о волчьей смерти побольше.

Одновременно с любопытством созревало другое чувство, вызванное множеством труднообъяснимых явлений в природе, — это отвращение. Почерпнутые из книг сведения о жизни аконита в данном случае приобрели смысл, и теперь у Виктора не было разногласий с известным древнегреческим писателем и историком Плутархом, который в одном из своих рассказов писал: “Воин, съевший аконит, терял память и был занят тем, что переворачивал каждый камень на пути, который он встречал, будто бы искал что-то очень важное…”

Виктор уже не мог не верить Плутарху. Все, что вскоре произошло с ним, подтверждало неоспоримую близость действительного и вымышленного в этой истории. К вечеру, когда волчья смерть разбросала косые тени, он внезапно почувствовал слабость, в глазах потемнело, и его охватил бредовый сон.

…Виктор бежал берегом Красивой Мечи и, держа в руках волчью смерть, испускающую, как змея, яд, махал ею то налево, то направо. Неизвестно, каким образом он вдруг оказался на высокой каменной горе. Яд, истекая из аконита, дробил горную породу, и ее осколки летели вниз, образуя там колонии камней. Пока его не начало тошнить, он все сбрасывал и сбрасывал с горы камни. Оставаясь на занятой им высоте, испытывал большую радость от того, что его труд не пропал даром — дорога вперед очищена… Но не тут-то было! Снизу чей-то скрипучий голос сулил обратное: “Молодец! У тебя теперь одна дорога — на покой! Покой… Покой… Покой…”

В разгадке снов Виктор мало что смыслил, знал только, что их предсказание — плохого или хорошего, одним словом, знакового события — сопровождается живыми образами. Что же предвещала ему волчья смерть? После бредовой ночи чувствовал себя неважно: по-прежнему ощущалась общая усталость, покалывало во рту, тошнило… Как оказалось, легкое отравление аконитом не прошло бесследно. По приезде домой пришлось несколько раз промыть желудок раствором танина.

До следующего лета Виктору снилась волчья смерть…