Впотоке изданий книг о Третьем Рейхе скромные воспоминания министра вооружений Шпеера как бы теряются. Но это для читателя недалекого

Вид материала

Документы

Содержание Глава 18. Интриги

Подобный материал:

• Альфред Розенберг Миф XX века, 7416.4kb.
• А. Л. Кузеванова // Вопросы культурологии. 2009. №11 (ноябрь). C. 49-52, 2129.66kb.
• «Сила через страх»? Жупел «еврейской мести» в нацистской военной пропаганде Самсон, 119.51kb.
• Аннотация Книга «Экзистенциализм это гуманизм», 459.29kb.
• Джеймс Хэрби Бреннан Оккультный рейх «Оккультный рейх»: ООО «Балткнига, 1736.2kb.
• Канавинского района, 163.02kb.
• И. А. Бродский Мы живем в очень непростом мире, мире без границ, когда, с одной стороны,, 18.7kb.
• Трии, служит тезис о принципиальной допустимости, приемлемости, а порой даже благотворности,, 411.15kb.
• Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
• Конец феминизма. Чем женщина отличается от человека, 3392.44kb.

Глава 18. Интриги

Зимой 1942 г. во время кризиса в Сталинграде Борман, Кейтель и Ламмерс

решили еще теснее сплотиться и еще плотнее окружить Гитлера. Отныне проекты

любых постановлений могли попадать к главе государства на подпись только

через этот триумвират, тем самым должен был быть положен конец

импровизированному подписанию директив и хаосу приказов. Гитлера вполне

устраивало, что за ним оставалось последнее решение. Несовпадающие позиции

авторов различных документов отныне подлежали "прояснению" тройкой. Гитлер

положился на объективную информацию и беспристрастный подход.

Коллегия-тройка поделила между собой различные сферы. Кейтель, который

должен был отвечать за все распоряжения по вермахту, с самого начала

потрепел неудачу, поскольку главнокомандующие ВМФ и ВВС решительно отвергли

опекунство такого рода. Через Ламмерса должны были проходить все вопросы,

касающиеся функций министерств, все государственно-правовые и все

административные сюжеты. Но постепенно все это отошло к Борману, который

просто не давал Ламмерсу возможности часто встречаться с Гитлером. Борман

зарезервировал за собой доклады по всем внутриполитическим аспектам. Для

этого, однако, ему не хватало не только интеллигентности, но и достаточных

контактов с внешним миром. Вот уже в течение восьми лет он безотрывно был

тенью Гитлера. Он никогда не отваживался отправиться в служебную

командировку или в отпуск, постоянно пребывая в тревоге, что его влияние

может пойти на убыль. Еще по тем временам, когда он был заместителем Гесса,

он знал, какую опасность представляют честолюбивые заместители, потому как у

Гитлера была привычка сразу же после их представления напрямик загружать

вторых лиц заданиями и обращаться с ними как с людьми своего штаба. Эта

черта не только отвечала его склонности распределять власть, где бы она ни

возникала, – он просто любил свежие лица, любил подвергать свежих людей

испытанию. Чтобы не допустить подобной конкуренции в своем доме, иной

осторожный министр просто не назначал своими заместителями интеллигентных и

разумных сотрудников.


Намерение этих трех господ обнести Гитлера оградой, фильтровать поток

информации, даже контролировать его власть могло бы иметь своим следствием

отход от единоличного правления Гитлера. Но для этого было бы необходимо,

чтобы эти трое были людьми с инициативой, фантазией и чувством

ответственности. Однако, приученные всегда выступать только от имени

Гитлера, они рабски зависели от его волеизъявления. Впрочем, довольно скоро

Гитлер перестал придерживаться такого порядка: он сковывал его и просто не

отвечал его натуре. Но, разумеется, этот круг раздражал прочих, вне его, и

ослаблял их позиции.


На практике только Борман занимал ключевую позицию, которая

представляла для других высших руководителей действительную опасность.

Используя равнодушие Гитлера, Борман определял, кто из штатских

руководителей получит аудиенцию у Гитлера, вернее – кто ее не получит. Едва

ли кто из министров, рейхс- или гауляйтеров мог сам выйти на Гитлера, они

все должны были обращаться к Борману с просьбой доложить их проблемы. Борман

работал очень проворно. Уже через несколько дней тот или иной министр

получал письменный ответ, которого ему при ином порядке пришлось бы ждать не

один месяц. Я был в исключительном положении. Так как моя сфера деятельности

была военной по своей сути, я имел доступ к Гитлеру в любое время. Время для

встречи с ним назначалось адъютантами.


После моих бесед с Гитлером нередко заходил Борман. О его приходе

адъютанты докладывали кратко и не соблюдая строгую форму. Он появлялся с

папками в руках. Несколькими фразами он, монотонно и внешне очень деловито,

излагал содержание поступивших к нему документов, чтобы затем самому

предложить решение. По большей части Гитлер только кивал головой:

"Согласен". Одного этого слова бывало достаточно для составления Борманом

подчас очень пространных распоряжений, даже и в тех случаях, когда Гитлер

выражался довольно неопределенно. Таким способом за полчаса принималось до

десятка и более важных решений. Де-факто Борман начал заправлять внутренними

делами Рейха. Несколько месяцев спустя, 12 апреля 1943 г., Борман испросил

подпись Гитлера под как будто вполне безобидной бумагой – он становился

"секретарем фюрера". Если его прежняя должность, строго говоря, должна была

бы ограничиваться партийными делами, то новая позиция уполномачивала его

теперь официально проявлять активность в абсолютно любой области.


После моих первых успехов на ниве вооружений в отношении Геббельса ко

мне раздражение, которое он после своей истории с Лидой Бааровой и не

скрывал, сменилось благорасположением. Летом 1942 г. я обратился к нему с

просьбой задействовать свой аппарат – киножурналы, еженедельники и газеты

получили соответствующие указания. Мой авторитет рос. Нажатием кнопки

министр пропаганды сделал меня одной из известнейших личностей Рейха. Этот

подросший капитал мои сотрудники использовали в свою очередь в их

повседневных трениях с государственным и партийным аппаратом.


Было бы неверно делать умозаключения относительно личности Геббельса,

основываясь на заигранном фанатизме его речей, и представлять его себе

человеком с клокочущим темпераментом. Он был усердным трудягой, дотошным в

претворении своих идей в жизнь, не теряя при этом, однако, из поля зрения

общую картину. У него была способность абстрагировать проблему от

сопутствующих обстоятельств, что позволяло ему, как это мне тогда

представлялось, приходить к дельным суждениям. Это впечатление возникало не

только благодаря его цинизму, но и логическому ходу его мыслей, по которому

было видно, что посещение университета не прошло бесследно. Только в общении

с Гитлером он казался скованным.


На первой, столь успешной стадии войны он не обнаруживал особенного

тщеславия; напротив, еще в 1940 г. он говаривал о своем намерении после

победоносного завершения войны всецело посвятить себя своим многочисленным

личным хобби, а ответственность должно будет принять на себя новое

поколение.


В декабре 1942 г. катастрофический поворот событий побудил его чаще

приглашать к себе трех своих коллег: Вальтера Функа, Роберта Лея и меня.

Выбор был показателен для него: мы все были дипломированными выпускниками

высших учебных заведений.


Сталинград нас потряс – даже не в первую очередь трагедией солдат 6-й

армии, а тем, что подобная катастрофа могла приключиться под командованием

Гитлера. До этого любой неудаче можно было противопоставить успех, который

уравновешивал все потери, жертвы и поражения или, по крайней мере, позволял

о них не думать. В первый раз мы потерпели поражение без эквивалента взамен.


"В начале войны, – рассуждал Геббельс во время первого из этих

обсуждений, в январе 1943 г., – мы, ограничиваясь полумерами внутри страны,

добились слишком крупных военных успехов. Поэтому мы уверовали, что можно и

далее одерживать победы без чрезмерного напряжения. Англичанам в этом смысле

повезло, они уже в самом начале пережили Дюнкерк. Это поражение стало

оправданием для самых суровых ограничений мирных привычек и запросов.

Сталинград – это наш Дюнкерк. Созданием только хорошего настроения войны

теперь не выиграть".


Геббельс сослался на агентурные данные своего разветвленного аппарата о

беспокойстве и недовольстве в обществе. Оно требует отказа от всякой

роскоши, которая народу отнюдь не на пользу. Вообще же чувствуется не только

готовность к величайшим усилиям. Чувствительные ограничения просто

необходимы для восстановления доверия к руководству.


Необходимость основательных жертв диктовалась и положением в

промышленности вооружений. Гитлер потребовал не только нового рывка

производства. Для покрытия неслыханных потерь на Восточном фронте в вермахт

призывались одновременно 800 тыс. молодых квалифицированных рабочих (1).

Любое сокращение численности немецкого костяка рабочей силы неминуемо должно

было увеличивать и без того немалые трудности. Но воздушные налеты показали

также, что в тяжело пострадавших городах жизнь шла по заведенному порядку.

Даже налоговые поступления почти не снизились, несмотря на то, что

документация финансовых ведомств погибала в огне! Отталкиваясь от идеи,

заложенной в нашей системе "самоответственности промышленности", я выдвинул

предложение поставить в центр отношений с населением вместо недоверия

доверие и одновременно тем самым сократить наши надзирающие и управляющие

власти, в которых было занято без малого три миллиона человек. Обсуждались

разнообразные проекты. Например, предложить плательщикам налогов самим

оценивать свое имущество и доходы, или же отказаться от перераспределения

налогов, или же ввести твердую ставку для налога на заработную плату. Какую

роль, при миллиардных суммах, которые ежемесячно уходят на войну, могут

играть несколько сот миллионов марок, которые, возможно, будут скрыты от

государства единицами нечестных людей, – доказывали Геббельс и я.


Еще больше волнений вызвало, впрочем, мое требование приравнять

продолжительность рабочего времени чиновников к рабочему дню на военных

заводах. По арифметическим прикидкам, это бы высвободило около 200 тыс.

управленцев для работы на вооружение. Кроме того, резким снижением

жизненного уровня высших слоев я хотел высвободить для этой же цели еще

несколько сот тысяч пар рабочих рук. На одном из заседаний "Центрального

планирования" я предельно жестко охарактеризовал последствия моих

радикальных предложений: "Они означают, что на время войны, если она станет

затяжной, мы, грубо говоря, должны опролетаризироваться" (2). Сегодня я с

удовлетворением отмечаю, что я не смог тогда пробить свои планы: Германия

оказалась бы перед лицом невероятных перегрузок послевоенных месяцев еще

более экономически и административно ослабленной и дезорганизованной. Но

убежден я и в том, что в аналогичной ситуации, например, в Англии, подобного

рода идеи были бы последовательно претворены в жизнь.


Гитлер довольно неохотно согласился с нашим планом решительного

упрощения административных процедур и аппаратов, а также с сокращением

потребления и ограничением развлекательно – культурной сферы. Однако моя

попытка передоверить осуществление этой программы Геббельсу разбилась о

бдительного Бормана, который опасался прироста власти у своего честолюбивого

соперника. Вместо Геббельса реализация замысла была поручена д-ру Ламмерсу,

союзнику Бормана по триумвирату, чиновнику без фантазии и инициативы, у

которого волосы вставали дыбом от такого неуважения к бюрократии, по его

мнению, совершенно необходимой.


Никто иной, как Ламмерс начал председательствовать вместо Гитлера на

возобновившихся с января 1943 г. заседаниях кабинета министров. На заседания

приглашались не все члены кабинета, а только те, чьи вопросы стояли в

повестке дня. То, что заседания проводились в зале Имперского кабинета,

свидетельствовало о том, какую власть уже сосредоточила "тройка" в своих

руках и на какую замахивается.


Заседания эти проходили довольно остро: Геббельс и Функ придерживались

моих радикальных взглядов, министр внутренних дел Фрик, как и Ламмерс,

выражали, чего и следовало ожидать, озабоченность; Заукель с ходу заявил,

что он поставит любое потребное количество рабочих рук, включая и

специалистов, из оккупированной заграницы (3). Даже когда Геббельс требовал,

чтобы руководящие кадры партии умерили свой практически не знавший

ограничений уровень жизни, ему ничего не удавалось добиться. Обычно

державшаяся в тени Ева Браун подключила Гитлера, когда прослышала о

возможном запрете перманента и прекращении выпуска косметической продукции.

Гитлер сразу же заколебался, он порекомендовал мне вместо запрета незаметное

"вымывание из ассортимента краски для волос и других косметических товаров",

а также – "прекращение принятия в ремонт аппаратов для перманента" (4).


Несколько заседаний в Рейхсканцелярии убедили Геббельса и меня, что от

Бормана, Ламмерса и Кейтеля нечего ожидать оживления производства

вооружений. Наши усилия прочно увязли в бессмысленных мелочах.


18 февраля 1943 г. Геббельс произнес свою речь о "тотальной войне". Она

была адресована не только населению, но косвенно – и руководящим кругам,

которые не хотели принять наши радикальные меры по мобилизации всех резервов

страны. По существу, это была попытка поставить под давление улицы Ламмерса

и прочих героев медлительности и нерешительности.


Только на самых успешных мероприятиях с участием Гитлера видел я

публику, получившую настолько действенный заряд фанатизма. После выступления

у себя дома Геббельс к моему изумлению буквально отпрепарировал свои

казавшиеся столь импровизационно-эмоциональными взрывы, вскрыл их точную

рассчитанность на психологический эффект – как, вероятно, это сделал бы

погрязший в штампах актер. Аудиторией в тот вечер он был доволен. "Вы

заметили? Они реагировали на малейший нюанс и аплодировали точно в нужных

местах. Это была политически самая вышколенная публика, которую только можно

найти в Германии". В зале были партайгеноссе, делегированные своими

организациями, среди них любимые народом представители интеллигенции и

актеры, такие как Генрих Жорж, чьи горячие аплодисменты, запечатленные

кинохроникой, должны были воодушевлять народ. Но был у речи и

внешнеполитический адрес: это была одна из попыток дополнить

милитаристски-ориентированное мышление Гитлера политикой. Как полагал, по

меньшей мере, сам Геббельс, он в этой речи направил впечатляющий призыв к

Западу осознать опасность, которая угрожает с востока всей Европе. Он был

очень удовлетворен, когда через несколько дней стало известно, что западная

пресса сочувственно прокомментировала именно этот пассаж.


Действительно, в то время Геббельс заявил притязания на пост министра

иностранных дел. Со всем присущим ему красноречием он пытался натравить

Гитлера на Риббентропа и, кажется, поначалу небезуспешно. Во всяком случае,

Гитлер внимал его рассуждениям молча, не пытаясь, как обычно, переключить

разговор на более приятную тему. Геббельс уже полагал, что близок к успеху,

как вдруг, без всяких видимых на то оснований, Гитлер принялся расхваливать

отличную работу Риббентропа, его умение вести переговоры с "союзниками", его

вывод был лапидарен: "Вы неправильно оцениваете Риббентропа. Он у нас один

из самых великих, и история поставит его когда-нибудь выше Бисмарка". На том

же дыхании он запретил Геббельсу впредь прощупывать, как это он сделал в

своей речи во Дворце спорта, Запад.


Впрочем, за речью Геббельса о тотальной войне последовал жест,

восторженно воспринятый общественностью: Гитлер приказал закрыть берлинские

фешенебельные рестораны и дорогие увеселительные заведения. Геринг

попробовал взять под защиту свой особенно любимый ресторан Хорхера. Однако,

он сдался, когда группа организованных Геббельсом демонстрантов перебила

камнями окна ресторана. Результатом было серьезное осложнение во

взаимоотношениях между ними.


Вечером того дня, когда Геббельс произнес уже упомянутую рчеь, у него

дома, в незадолго до начала войны отстроенном по его приказу дворце вблизи

Бранденбургских ворот, собрались высокопоставленные гости, в том числе

фельдмаршал Мильх, министр юстиции Тирак, статс-секретарь министерства

внутренних дел Штукарт, статс-секретарь Кернер, а также Функ и Лей. При этом

мы с Мильхом впервые предложили обменяться мнениями по нашей идее –

использовать полномочия Геринга в качестве председателя Совета министров по

вопросам обороны Рейха для ужесточения внутриполитической дисциплины.


Через девять дней Геббельс снова пригласил к себе меня вместе с Функом

и Леем. Превосходящее по своим масштабам все разумные пределы здание

производило мрачноватое впечатление. Подавая пример в кампании "тотальной

войны", Геббельс распорядился закрыть все парадные помещения, а в

используемых холлах и комнатах вывинтить большинство лампочек. Нас провели в

один из малых кабинетов площадью в 40-50 квадратных метров. Слуги в ливреях

сервировали французский коньяк и чай. Геббельс приказал им нас не тревожить.

"Так дальше невозможно, – начал он. – Мы сидим здесь в Берлине, Гитлер не

слышит, что мы думаем о сложившемся положении, я совершенно не могу на него

политически влиять, не могу даже доложить ему о самых неотложных делах в

моей области. Все проходит через Бормана. Надо добиться, чтобы Гитлер чаще

приезжал в Берлин". Внутреннюю политику, продолжал Геббельс, он совсем

выпустил из рук. В ней господствует Борман, умеющий поддерживать в фюрере

иллюзию, что тот по-прежнему сохраняет руководство. Борман только тешит свое

тщеславие, а вообще-то он доктринер и представляет собой большую опасность

для разумного пути. Первым делом необходимо ограничить его влияние!


Вопреки обыкновению, Геббельс на этот раз не пощадил своими

критическими высказываниями и самого Гитлера: "У нас не только "кризис

руководства", но, строго говоря, и "кризис руководителя" (5). Для него,

прирожденного политика, непостижимо, что Гитлер поступился политикой, этим

важнейшим инструментом, в пользу по сути своей менее важного командования на

театрах военных действий. Мы могли только соглашаться – никто из

присутствующих не мог сравниться по политическому весу с Геббельсом. Его

критический настрой еще раз показал, чем в действительности был для нас

Сталинград. У Геббельса зародились сомнения в звезде Гитлера и, стало быть,

в его победе. И у нас – тоже.


Я еще раз изложил свое предложение возвратить Геринга в должность,

которая в начале войны была для него специально создана. Ведь налицо была

государственно-правовая конструкция, обставленная всеми полномочиями, даже

правом без привлечения Гитлера издавать законы. С ее помощью можно было бы

взломать позиции власти, узурпированные Борманом и Ламмерсом. Они вынуждены

были бы подчиниться этой инстанции, возможности которой из-за инертности

Геринга остались нераскрытыми. Поскольку же после инцидента с рестораном

Хорхера Геббельс и Геринг надулись друг на друга, присутствующие попросили

меня переговорить с Герингом по этому вопросу.


То, что выбор пал на этого человека, уже в течение ряда лет жившего

апатично и роскошно, в свое удовольствие, не может не удивить сегодняшнего

наблюдателя – ведь мы предпринимали последнюю попытку мобилизовать все наши

силы! Но Геринг не всегда бывал таким, и репутация человека, хотя и

склонного к мерам принуждения, но энергичного и умного, каким он был во

времена разработки четырехлетки или создания люфтваффе, еще сохранялась. Я

не считал исключенным, что, почувствовав вкус к идее, он мог бы вновь

отчасти обрести свою прежнюю, не знающую удержу кипучесть. А если – и нет,

то такой орган, как Имперский совет по делам обороны все равно может стать

тем инструментом, который принял бы радикальные постановления и решения.


Оглядываясь назад, только сейчас я понимаю, что оттеснение от власти

Бормана и Ламмерса вряд ли что-либо изменило бы в ходе вещей. Потому что

курс, который мы хотели провести, не мог воплотиться в жизнь свержением

секретарей Гитлера, а только и исключительно – через оппозицию ему самому.

Но это было абсолютно вне мыслимого для нас. Вместо этого мы, скорее всего,

удайся нам восстановить наши личные позиции, которым угрожал Борман, были бы

снова готовы поддерживать Гитлера в его тупиковой политике и, вероятно, – с

еще большим рвением, чем это происходило при Ламмерсе, на наш взгляд,

слишком осторожничающем, и при Бормане, погрязшем в интригах. Нам

представлялись важными минимальные индивидуальные нюансы, это происходило

оттого, что все мы вращались в изолированном тесном мирке.


Это было первый раз, когда я вышел из своей резервной позиции спеца,

чтобы включиться в политику. Я всегда старательно этого избегал, но теперь,

когда этот шаг был сделан, то произошло это не без определенной внутренней

логики. Было бы заблуждением полагать, что я мог сосредоточиться

исключительно на профессиональных задачах. В авторитарной системе, если ты

хочешь удержаться в руководящей группе, неумолимо вовлекаешься в

политическую борьбу за рычаги власти.


Геринг надолго засел в своей летней резиденции в Оберзальцберге. Как я

узнал от Мильха, разобиженный тяжкими упреками Гитлера за руководство

люфтваффе , он удалился в длительный отпуск. Он сразу же согласился принять

меня на следующий же день, 28 февраля 1943 г.


Атмосфера нашей многочасовой беседы была вполне дружеской,

непринужденной, вполне соответствовавшей обстановке относительно небольшого

дома. Я был как-то озадачен – и это врезалось в память – его ярко-красным

маникюром и заметно подкрашенным лицом, тогда как огромная рубиновая брошь

на зеленом бархатном шлафроке меня уже давно уже не удивляла.


Геринг спокойно выслушал мое сообщение о нашем совещании в Берлине и

наше предложение. Время от времени он вытаскивал из кармана неоправленные

драгоценные камешки и медленно пропускал их между пальцами. Его, казалось,

радовало, что мы вспомнили о нем. Он также усматривал в тенденциях,

проявившихся в связи с возвышением Бормана, опасность и согласился с нашими

планами. Только против Геббельса он был настроен очень резко из-за

известного эпизода. Тогда я предложил ему пригласить к себе министра

пропаганды и обсудить основательно наш план и с ним лично.


Геббельс прибыл в Берхтесгаден уже на следующий день, где я

проинформировал его о результатах встречи. Вместе мы отправились к Герингу.

Я предпочел удалиться, а они оба, хотя между ними сохранялась постоянная

напряженность, выговаривались. Когда меня снова подключили к беседе, Геринг

потирал от удовольствия руки, прдвкушая предстоящую борьбу; он старался

подать себя с самой привлекательной стороны. Прежде всего следует усилить

Совет министров по вопросам обороны Рейха по его персональному составу.

Геббельс и я должны стать его членами. То, что мы не были ими до сих пор,

только доказывало ничтожность этого органа. Обсудили и необходимость сменить

Риббентропа: министр иностранных дел, который по должности своей должен был

бы склонить Гитлера к более разумной политике, является сейчас всего лишь

рупором Гитлера и потому неспособным в неблагоприятной военной обстановке

находить политические решения.


Все более возбуждаясь, Геббельс продолжал: "Как и в Риббентропе, фюрер

совсем не разобрался в Ламмерсе". Геринг вскочил с кресла: "Все время

встревает и пускает торпеды мне в бок. Но теперь с этим будет покончено! Я

уж позабочусь об этом, господа!" Было видно, что Геббельс получал искреннее

удовольствие от ярости Геринга, старался еще больше подзудить его, но и

опасался импульсивности тактически неискушенного рейхсмаршала: "Уж

положитесь на нас, господин Геринг, мы откроем фюреру глаза на Бормана и

Ламмерса. Важно только не пережать. Мы должны действовать без спешки: Вы же

знаете фюрера". Обретя снова присущую ему осторожность, он добавил: "С

остальными членами Совета министров мы ни в коем случае не должны говорить

чересчур напрямик. Им отнюдь не следует знать, что мы собираемся постепенно

вытеснить "тройку". Мы – союз верных фюреру. У нас нет честолюбивых

помыслов. И если каждый из нас будет поддерживать перед фюрером другого, то

вскоре мы будем сильнее всех прочих и сможем возвести вокруг фюрера прочный

защитный вал!"


Геббельс возвращался очень довольным: "Из этого что-то выйдет! Вы не

находите, что Геринг прямо-таки ожил?" В последние годы я, действительно, не

видел Геринга таким свежим, решительным и отважным. Во время продолжительной

прогулки по мирным окрестностям Оберзальцберга Геринг и я поговорили о

карьере, которую пробил себе Борман. Я со всей откровенностью поведал ему,

что Борман нацеливается не менее, не более, как на то, чтобы стать

преемником Гитлера и что он не остановится ни перед чем, чтобы его, Геринга,

да и всех нас оттеснить от Гитлера. Я упомянул также, что Борман теперь не

упускает ни малейшей возможности для подрыва авторитета рейхсмаршала. Геринг

внимал с нарастающим напряжением. Рассказал я и о чаепитиях у Гитлера в

Оберзальцберге, из которых Геринг был исключен. Там я мог наблюдать тактику

Бормана в непосредственной близости. Он никогда не идет в открытую, он

осторожненько обыгрывает всякие мелочи, которые срабатывают затем по своей

совокупности. Так, во время одного из чаепитий Борман, чтобы навредить

Шираху (нужен комментарий – В.И.), высказывал довольно ядовитые вещи о его

пребывании в Вене, когда же Гитлер в этой связи высказал некоторые

критические замечания, то Борман осторожно и тонко не согласился с ними.

Напротив, он тотчас же принялся расхваливать Шираха, но так, чтобы похвалы

эти сохраняли определенный негативный привкус. Примерно через год Борман

добился того, что Гитлер стал скверно, почти враждебно относиться к Шираху.

Теперь Борман в отсутствие Гитлера с презрительной миной отваживается на

следующий шаг и внешне как бы безобидно, а по существу – уничтожающе может

заметить, что фюрер отлично вписывается в атмосферу Вены, где и без того все

интригуют всех. Примерно таким же образом, добавил я, Борман будет

подтачивать и его, Геринга, авторитет.


Конечно, труда это для Бормана не должно было составить. Геринг давал

немало поводов. Как раз в те же дни Геббельс каким-то извиняющимся тоном

высказался о "одеяниях в стиле барокко", производящих на тех, кто не знает

Геринга ближе, довольно-таки комическое впечатление. По усвоенной им манере

держаться как-то не заметно, чтобы он отдавал себе отчет в своей

несостоятельности как главнокомандующий люфтваффе.


Много позднее, в начале 1945 г., Гитлер как-то во время "ситуации"

самым презрительным образом, перед всеми участниками, оскорбил своего

рейхсмаршала. Геринг посетовал тогда горестно адъютанту Гитлера от ВВС

Белову: "Шпеер был тогда со своим предостережением совершенно прав. Теперь

Борман добился этого". Геринг ошибался – Борман добился своего еще в начале

1943 г.


Чуть позже, 5 марта 1943 г., я полетел в ставку, чтобы получить

некоторые распоряжения по производству вооружений. Но главным образом я

хотел продвинуть замысел союза между мной, Герингом и Геббельсом. Без особых

трудностей мне удалось испросить у Гитлера приглашение Геббельса в ставку.

Мысль, что разговорчивый министр пропаганды составит ему общество на один

день в уединении ставки, пришлась ему по душе.


Геббельс прибыл в ставку тремя днями позднее меня. Он отвел меня в

стороны: "В каком настроении фюрер, господин Шпеер?" – спросил он. Я

поделился с ним впечатлением, что по отношению к Герингу Гитлер довольно

холоден. Я посоветовал быть осторожным. Лучше всего пока не форсировать

события. Поэтому я и сам, после короткого зондажа, не стал углубляться.

Геббельс согласился: "Возможно, Вы правы. Пока к фюреру не стоит лезть с

Герингом. Это может все испортить".


Массированные воздушные налеты, продолжавшиеся уже несколько недель и

почти не встречавшие отпора, еще более ослабили и без того пошатнувшиеся

позиции Геринга. Уже при одном только упоминании его имени Гитлер

возбуждался, сыпал обвинениями в просчетах планирования и организации войны

в воздухе. Как раз в этот день Гитлер – и не впервые – высказал опасение,

что при продолжающихся бомбардировках будут разрушены не только города, но и

в первую очередь непоправимо может надломиться дух народа. Гитлер впадал

тогда в то же заблуждение, что и британские стратеги войны с воздуха.


Геббельса и меня Гитлер просил к обеду. Странным образом в таких

случаях он не приглашал Бормана, без которого во все остальное время

совершенно не мог обходиться. В этом смысле он обращался с Борманом всего

лишь как с секретарем. Воодушевленный приездом Геббельса, Гитлер казался в

этот день оживленнее и разговорчивее, чем я его знал по другим своим

приездам в ставку. Он воспользовался подходящим случаем, чтобы дать выход

своим чувствам и, как это чаще всего и бывало, отзывался о своих

сотрудниках, исключая присутствующих, весьма пренебрежительно.


После обеда со мной распрощались, и Геббельс пробыл с Гитлером

несколько часов наедине. То, что Гитлер меня, впрочем, не без комплиментов,

выпроводил, соответствовало четко соблюдаемому им разграничению различных

людей и сфер их деятельности. Вновь я появился только уже к "ситуации". А

ужинали мы снова все вместе. Гитлер приказал разжечь камин, слуга принес

бутылку вина. Мы просидели почти до самого раннего утра, расслабившись,

почти уютно. Я больше помалкивал, Геббельс же умело развлекал Гитлера. Он

делал это с огромным красноречием, отточенными фразами, где нужно – с

иронией, с восторгом в тех местах, где Гитлер этого ожидал, с

сентиментальностью, если момент и сам предмет рассказа это позволяли, со

сплетнями и любовными историями. Как настоящий мастер своего дела он все

перемешивал: театр, кино и все времена. Гитлер выслушивал, как всегда, очень

подробные рассказы о детях семейства Геббельсов – о их забавных словечках,

о их любимых играх; какие-то их особо сметливые высказывания и в эту ночь

отвлекали Гитлера от его забот.


Если Геббельс сумел, вызывая в памяти былые трудные времена и

преодоление всяких препон, укрепить уверенность Гитлера в себе, если ему

удавалось пощекотать его тщеславие, для которого так мало было простора в

суховатой, деловой манере общения военных между собой, то Гитлер не

оставался в долгу, высоко оценив достижения своего министра пропаганды и тем

самым также поднимая его в своих собственных глазах. В третьем Рейхе охотно

хвалили друг дружку и беспрерывно заверяли в своей лояльности.


При всех сомнениях мы с Геббельсом договорились, что, хотя бы намеками,

мы все же поделимся с Гитлером нашими планами активизации Совета министров

по делам обороны Рейха. Атмосфера была самой подходящей, чтобы затронуть эту

тему, которая могла бы быть воспринята Гитлером как косвенная критика его

правительственной деятельности. Неожиданно наша идиллия у камина была

прервана сообщением о сильном воздушном налете на Нюрнберг. Как если бы

предугадав наши намерения (а может, он был предупрежден Борманом?), Гитлер

закатил такую сцену, какие мне редко приходилось видеть. Он приказал

немедленно вытащить из постели генерал-майора Боденшатца, шеф-адъютанта

Геринга, засыпал его жестокими упреками, помянув "бездарного рейхсмаршала".

Геббельс и я попытались его урезонисть, и на самом деле, он несколько

успокоился. Но вся наша подготовительная работа пошла прахом. Геббельс также

посчитал разумным пока не касаться существа дела. После неоднократных в тот

вечер слов признательности Гитлера ему казалось, что курс его политических

акций существенно пошел вверх. О "кризисе фюрера" он никогда больше не

заикался. Напротив, в тот вечер он, по-видимому, преисполнился прежним

доверием к Гитлеру. Но борьба против Бормана должна – он подтвердил свою

решительность – продолжаться.


17 марта Геббельс, Функ, Лей и я встретились с Герингом в его дворце на

Лейпцигской площади. На этот раз Геринг принял нас поначалу официально, в

своем кабинете, восседая в кресле эпохи Возрождения за огромнейшим столом.

Мы сидели против него на неудобных стульях. Сердечности, с которой он нас

принимал в Оберзальцберге, как ни бывало; казалось, он уже сожалеет о своей

тогдашней откровенности.


При нашем почти полном молчании Геринг и Геббельс начали вновь

взвинчивать друг друга, красочно расписывая все опасности, исходящие от

"тройки" вокруг Гитлера и предаваясь надеждам и иллюзиям относительно наших

шансов на вызволение Гитлера из изоляции. Можно было подумать, что Геббельс

начисто забыл, как всего несколько дней тому назад Гитлер уничижительно

отозвался о Геринге. Они оба уже мнили себя у цели. Геринг, как всегда,

бросаясь из крайности в крайность, от апатии – к эйфории, стал преуменьшать

влияние клики в ставке: "Не следует и переоценивать их, господин Геббельс!

Борман и Кейтель – всего лишь секретаришки Гитлера. Что они, собственно,

себе позволяют? По своим же политическим функциям они полные нули!"

Геббельса, казалось, больше всего беспокоило то, что Борман мог бы

использовать свои прямые связи с гауляйтерами для создания в Рейхе опорных

пунктов противодействия нашим планам. Я вспоминаю также, что он предпринял

тогда попытку использовать Лея, ответственного за организационные структуры

партии, против Бормана и, наконец, предложил, чтобы Совет министров по делам

обороны Рейха получил бы право вызова и заслушивания отчетов гауляйтеров.

Отлично понимая, что Геринг вряд ли будет регулярно присутствовать на

заседаниях, он предложил их проводить еженедельно и как бы между прочим

заметил, что он готов, если Герингу не позволят дела, взять в его отсутствие

председательские функции на себя (7). Не разгадав замысла Геббельса, Геринг

согласился. За линией единого фронта крупной борьбы за власть таилось старое

соперничество.


Цифровые сводки рабочей силы, которую, как уверял Заукель, он поставил

промышленности и о которой он регулярно в хвастливой форме докладывал

Гитлеру, давно уже расходились с реальным положением дел на предприятиях. Я

предложил нашей коалиции общими усилиями вынудить Заукеля, этот форпост

Бормана, дать истинные цифры.


Под Берхтесгаденом по инициативе Гитлера был выстроен большой дом в

баварском стиле. Когда Гитлер месяцами жил в Обрезальцберге, Ламмерс и его

малый штаб заправляли отсюда делами Имперской канцелярии. Сюда, в зал

заседаний Геринг через хозяина дома Ламмерса и пригласил нашу группу, а

также Заукеля и Мильха на 12 апреля 1943 г. Перед заседанием мы вместе с

Мильхом еще раз разъяснили Герингу наши требования. Он потирал руки: "Для

вас я это дело приведу в порядок!"


Но, к нашему изумлению, в зале заседаний кроме нас появились еще

Гиммлер, Борман и Кейтель. И что хуже всего – наш союзник Геббельс просил

извинить его: на подъезде к Берхтесгадену у него начались почечные колики и

в настоящий момент он лежит в специальной передвижной амбулатории. Я и по

сей день не знаю, не было ли это просто развитой интуицией. Это заседание и

стало концом нашего союза. Заукель поставил под сомнение наши заявки на 2,1

млн. рабочих для всего хозяйства, указал на свою очень успешную работу,

благодаря которой удовлетворены все потребности, и взорвался, когда я

упрекнул его в подтасовке цифр (8).


Мильх и я ожидали, что теперь Геринг потребует от Заукеля разъяснений и

в заключение предложит в категорической форме изменений в политике

использования трудовых ресурсов. Вместо этого, к нашему ужасу, Геринг начал

с резкой атаки на Мильха и тем самым – косвенно – на меня: неслыханно,

чтобы Мильх создавал такие проблемы. Наш добрый партайгеноссе Заукель,

который приложил столько усилий и добился столь положительных результатов...

Он, во всяком случае, чувствует обязанным его поблагодарить. Мильх просто не

желает видеть успехов Заукеля... Как если бы Геринг по ошибке поставил не ту

пластинку. В последовавшей продолжительной дискуссии о дефиците рабочей силы

каждый из присутствовавших министров, не располагая профессиональными

знаниями, старался на свой манер объяснить расхождения в цифрах. С

олимпийским спокойствием Гиммлер высказал предположение, что не вошедшие в

итоговую статистику, возможно, просто умерли.


Это заседание было полным провалом. Не внесло оно ясности и в вопрос о

недостающих рабочих руках, да и вообще это был конец с таким размахом

замышлявшейся войны против Бормана.


После заседания Геринг отвел меня в сторону: "Я знаю, что Вы тесно

сотрудничаете с моим статс-секретарем Мильхом. По дружбе я хотел бы Вас

предостеречь от него. Он не надежен, и если уж речь идет о его личной

выгоде, он не считается даже со своими самыми лучшими друзьями". Я

немедленно же передал эти слова Мильху. Он рассмеялся: "Несколько дней назад

Геринг буквально то же самое сказал мне про тебя". Попытка Геринга посеять

между нами недоверие была полной противоположностью тому, о чем мы

договаривались: образовать единый блок. Дружеские связи воспринимались в

третьем Рейхе из-за всеобщей подозрительности как личная угроза.


Спустя несколько дней после заседания Мильх высказал предположение, что

Геринг переметнулся из-за того, что гестапо получило доказательство его

склонности к морфию. Мильх еще до этого советовал мне повнимательнее

приглядеться к зрачкам Геринга. Во время Нюрнбергского процесса мой защитник

д-р Флекснер подтвердил мне, что Геринг еще задолго до 1933 г. был

морфинистом. Он сам был его адвокатом в судебном разбирательстве по

обвинению Геринга в применении укола морфия не по назначению (9).


Вероятно, и по финансовым мотивам наша попытка использовать Геринга

против Бормана была обречена на неудачу с самого начала: Борман, как это

видно по одному из нюрнбергских документов, сделал Герингу подарок в шесть

миллионов марок из фонда "Пожертвования Адольфу Гитлеру", образованного

индустриалами.


После неудачи нашего союза активность Геринга, и впрямь, несколько

оживилась, но в неожиданном направлении – против меня! Вопреки обыкновению

он несколькими неделями позднее предложил мне пригласить в Оберзальцберг на

совещание ведущих руководителей черной металлургии. Оно состоялось в моем

доме-ателье, за обтянутыми бумагой столами для рисования и осталось в памяти

только благодаря поведению Геринга. Он появился в эйфорическом настроении, с

заметно уменьшившимися зрачками и сделал для изумленных специалистов

пространный доклад по технологии выплавки металла, в котором он блистал

своими познаниями о домнах и обработке руды. Затем пошли общие места:

следует выпускать больше продукции, нельзя пасовать перед нововведениями,

отрасль застыла в традициях, ей следует учиться перепрыгивать через свою

тень и прочее в том же духе. К концу своего двухчасового словоизвержения

Геринг стал говорить все медленнее, лицо его постепенно принимало все более

отсутствующее выражение. Вдруг он положил голову на стол и мирно заснул. Мы

сочли самым разумным сделать вид, что не замечаем рейхсмаршала, покоящегося

во всем великолепии своего мундира на столе, дабы не приводить его в

смущение, и продолжали обсуждать наши проблемы, пока он не проснулся и не

объявил скоренько совещание закрытым.


На следующий день им была назначена конференция по проблемам радарной

техники, закончившаяся не менее бесславно. Он снова являл собой

безоблачность и лучезарность при полном отсутствии знаний и давал

специалистам одно наставление за другим, а под конец, все так же великодушно

настроенный, осыпал их потоком распоряжений. После того, как он покинул

совещание, мне пришлось немало потрудиться, чтобы как-то исправить

причиненный им вред, но так, чтобы прямо не дезавуировать рейхсмаршала. И

все же этот эпизод был настолько скандален, что я не мог не поставить

Гитлера о нем в известность. Он же при первом удобном случае, 13 мая 1943

г., вызвал промышленников-вооруженцев в ставку, чтобы восстановить престиж

правительства.


Спустя несколько месяцев после краха наших планов я встретился с

Гиммлером на территории ставки. Он резко, угрожающим тоном, произнес: "Я не

считал бы целесообразной еще одну Вашу попытку активизировать рейхсмаршала!"


Да это было бы и невозможно. Геринг впал – и на этот раз окончательно

– в свою летаргию. Только в Нюрнберге он проснулся снова.