Geum.ru

Mail. Ru

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12
ГЛАВА ВТОРАЯ. ИДИЛЛИЯ.


ОН. Доброе утро! Мне просто захотелось быть первым (и возможно единственным человеком), который поздравит тебя с Новым годом в 8 утра 1 января.

Спасибо тебе. Андрей.


ОНА. Здравствуй, Андрей! С Новым годом! Спасибо за первую в 200...-м году почту! Ты действительно первый и единственный! Все спят, кроме Вас. Ульяна.


ОН. Здравствуй, Ульяна!

Сегодня был очень тихий и длинный день. Я встал рано (лег сразу после 12) написал тебе письмо, вымыл оставшуюся с вечера посуду, отдал дочке подарки, позавтракал, съездил ненадолго в гости к приятелю, выпил там кофе, поболтал и вернулся домой часам к трем. Потом играли с дочкой под «Волшебную флейту» (почему тебе не нравятся оперы Моцарта?) Потом еще раз вымыл посуду, попробовал позаниматься, но бросил, смотрел, как катаются вокруг елки на катке и вот теперь в половине десятого пишу тебе письмо. Извини за простоту послания. Она не от какой-нибудь там скуки, нет. Просто не вечно же «высекать искры». Как ты провела день? Я читаю Сартра «Слова». Не читал до этого. Куда лучше «Тошноты». В местном журнале напечатали один мой маленький рассказ, просили заехать за деньгами. Очень кстати в связи с новогодними тратами.

Мне нравится гулять 1 января утром. Смотреть на людей. Не с писательской точки зрения, а просто так. Пусто, мусор, мишура. Ты не обидишься за такое простое письмо?

Андрей.


ОНА. Здравствуй, Андрей. Весь день сегодня я дома. Со своими... редкостная вещь, что бывает только раз в году – вот в эти два-три новогодних дня. Мы валяемся в гостиной на диване (он в разложенном виде вмещает уйму народу!), доедаем приготовленные накануне яства (их всегда столько – что сначала кажется не съесть и за неделю. Но нет – все благополучно исчезает первого же числа). Вместе со всеми еще раз посмотрела «Солярис» – теперь уже без слез. Только с чувством непередаваемой никакими словами близости к гению, удивительным образом нас всех соединяющей. Мы сегодня весь день так друг другу близки, так любовно друг на друга сегодня настроены... Мне звонили коллеги, ученики. Получила потрясающую «открытку» по интернету от одного нашего писателя: движущуюся и звучащую. Очень мило и смешно. Сын играет на гитаре, закрывшись в своей комнате. Приезжал брат с женой. Посидели. Поели. Попили. И я вдруг поймала себя на том, что жду... тебя. И вот я здесь. Забавно, правда? Оперы Моцарта? Я, видимо, просто не люблю оперу как жанр. Это должна быть... «Кармен» или «Паяцы»... или, может быть, «Иоланта»... то есть мелодически очень богатая вещь. И очень экспрессивная. «Чувственная». А это пришло – для музыкальной драмы – по-настоящему только в середине девятнадцатого века. «Слова» Сартра я тоже прочла на одном дыхании. Еще весной. Какой рассказ напечатали в «местном журнале»? Нет, я не обижаюсь на «такое» письмо. Просто я каждый раз жду тебя с кучей вопросов – и каждый раз их некому задать. ...впрочем, разговоры (я никак не могу назвать это общением – уж ты прости!), наверное, обладают для меня совсем другой ценностью. Спокойной ночи. Ульяна.


ОН. А мне как раз нравятся оперы, не вошедшие в свой зрелый возраст. Все эти речитативы, сделанные «на живую нитку», за которыми еще видно искусство сугубо площадное, театральность «грубая», шекспировская. Эта неподдельная искусственность так натуральна. Ведь более всего лжет именно реалистическое искусство, впрочем это так, к слову.

Рассказ напечатали маленький, собственно, даже не рассказ, а так, вроде путевых заметок. Про Стамбул. Ни с Бродским, ни с Вайлем мне не тягаться. Я вышлю номер, когда возьму.

Ты так хорошо написала про этот день – 1 января, про все то, о чем я говорить не решился. И прочитав, я устыдился...

Ты говоришь про вопросы, но русский язык такой верткий, что я не понял – ждешь ли ты вопросов от меня или хочешь адресовать их мне. Я готов и к тому, и к другому. Если они не очень сложные. Ты понимаешь, я говорю не о фактический сложности. А о сложности м о е г о ответа на некоторые вопросы. Сегодня весь день дома. Сидел, копался, слонялся, читал, мычал, смотрел в окно – творческий процесс. У меня полторы сотни кассет, почти столько же дисков – а послушать нечего. С книгами то же. Недавно купил мемуары Шагала, сегодня только начал. Завтра на работу. Это хорошо. До свидания. Андрей.


ОНА. Знаешь, по-моему, мы только и делаем, что защищаемся друг от друга. Я подозреваю тебя в пренебрежении, невнимании к моей скромной персоне и – особенно! потому что здесь самое тонкое место! – к тому, что я пишу. Даже если тебе это и интересно, то ты этого никак не показал. Обратного, может быть, тоже не показал, но мое больное воображение моментально достраивает «отсутствие» до скрытой агрессии. Это же так понятно! Ведь ты, кажется, проделываешь то же самое. Вот в чем дело! Я именно и постоянно чувствую, как ТЫ меня загоняешь в угол, словно я должна почему-то быть не тем, что я есть, а тем, что ты во мне хочешь видеть. Но что именно ты во мне хочешь видеть, я («жертва вечерняя») понятия не имею! Поэтому реагирую на все, что встает перед моими глазами, – так, как ты этого подсознательно(?) хочешь... Вернее, даже так – как я (подсознательно!) предполагаю, что ты этого хочешь. Я вовсе не стремлюсь быть ни «умной», ни «туманной». Я пытаюсь найти язык, на котором ты... если и не понял... то хотя бы расслышал в моих словах что-то внятное. А получается – «с точностью до наоборот».

Мне нравится читать то, что ты пишешь. Пока «оно» не задевает мои «конституциональные» установки – но тогда кончается всякая эстетика, а начинается этика и психология. Я ТАК читаю произведения искусства. Так устроен – прости за пошлость! – мой рецептивный аппарат. Я восхищаюсь твоей «волшебной флейтой» (со всем пристрастием «гурмана»). Но мне мало «райских звуков», понимаешь? И потом я, по крайней мере, внимательно и пристрастно прочла каждую твою строчку, так или иначе оказавшуюся передо мной. Ты же меня – как художника – вообще «в упор не видишь». А ведь я тоже говорю что-то важное – тоже стою – словно голая – перед толпой на площади. Ульяна.


ОН. Ульяна, я не не замечаю тебя как художника. Я просто почему-то так понял, что ты не хочешь со мной говорить о своем творчестве. (Мне лично такая позиция понятна и самому близка). Хотя и задела поначалу немного, показавшись высокомерием. Я несколько раз делал робкие попытки, но ты их сразу пресекала, и я перестал. Прости меня, пожалуйста.

Спасибо за комплимент – «волшебную флейту» – но я сомневаюсь в пользе рационального анализа, внимательного построчного чтения – такова моя «конституция». Я так не пишу и не читаю. Что поделать. Может, это и к лучшему, что у нас неодинаковый подход.

Андрей.


ОН. Милая Ульяночка, сегодня получил твою посылку, спасибо, был так растроган, что не знаю... как и сказать. Все-таки через предмет идет какая-то энергия, необъяснимая словом, я просто почувствовал ее... и так стало мне, что не знал куда деться. Андрей.


ОН. Сегодня пошел отправлять посылку и не приняли – прямо как у Зощенко – «слабая тара», говорят. Может разбиться. Постараюсь найти какой-нибудь ящичек. Может, еще успею сегодня. С Рождеством тебя, Ульяна! Я ем твою изумительно вкусную «писательскую» шоколадку «Вдохновение» и пью кофе (спасаюсь от по пониженного давления и томительной (второй день) головной боли. Андрей.


ОНА. Добрый вечер, Андрей. Я не стану рассказывать, как я спасаюсь от низкого давления – для тебя это не годится. Тебе, в отличие от меня, нужно просто как следует питаться! И отдыхать! Ешь, поди, урывками и что попало. И куришь, поди, при этом, как слон. Еще бы не болела голова! А шоколад я могу присылать тебе хоть каждую неделю. Раз уж в нем оказывается, благодаря моему участию в процессе, некий положительный «заряд». Ты давно уже не писал мне больших развернутых писем. И на последнее «почтовое» так и не ответил. Ульяна.


ОН. Доброе утро, с Рождеством, Ульяна!

Ну, разве слоны курят... В самом деле, пора уже, «пора добраться до картечи», то есть написать тебе большое письмо, займусь этим под вечер.

До вечера. Андрей.


ОНА. С Рождеством, Андрей! «Слон» в данном случае метафора чего-то несоразмерного моему представлению о норме. Можно курить чуть-чуть (как мышь – то есть, как я иногда), а некоторые курят, как слоны (как ты!). Ульяна.


ОН. Добрый вечер, Ульяна! Рождество, полнолуние. У вас много снега? Я помню, в морозный вечер в Красноярске мы с приятелем любили ходить на Татышев. Когда от Енисея поднимается такой сильный туман, что огней города совсем не видно, и легко можно представить себя в несусветной глуши. Курю я немного, в самом деле. Мне пачки на два дня хватает с остатком. Сегодня вот почти не курил. Сидел дома, читал, вечером сходил к приятелю в музей. Там у него чудный старый проигрыватель «Россия», слушаем «пластмассовые» пластинки. Взял у него пару кассет с музыкой и пару фильмов. Твой диск попробую запустить завтра.

Ульяна, ты знаешь такого поэта – Виктор Соснора? Этот мой приятель с ног сбился в поисках его книги «Летучий голландец».

Завтра пойду принимать зачеты. Ничего, собаки, не читают по программе. Одна студентка призналась, что в жизни не прочла ни одной художественной книги – культуролог.

А моему коллеге-историку недавно на вопрос, кто такие кулаки, очень мило, доверительно ответили: «Ну, это вроде жидов». До свидания. Андрей.


ОНА. Добрый вечер, Андрей. Рождество, полнолуние... Моя героиня – летает. Снегу нынче много, и он – на удивленье – белый, чистый, пухлый – так и хочется встать на четвереньки и лизнуть. Это так не характерно – ни для этого города, ни для меня. Виктор Соснора – прекрасный поэт. Кажется, где-то у меня даже есть книжечка с автографом. Постараюсь найти – для твоего приятеля. Я начала «Чашу ангела». Но это вовсе не роман, а нечто вроде маленькой повести в стихах. Со мной вообще что-то непонятное происходит последнее время... Я много могла бы еще наговорить – но помню зарок держать себя в «ежовых рукавицах». Так что ничего «лишнего» Вы от меня не услышите... сы-ы-р... Спокойной ночи. Ульяна.


ОН. Привет, Ульяна. А у нас снега совсем нет. Холод, ветер и голый асфальт.

Меня тут недавно в качестве комплимента сравнили с Пелевиным, что я почти так же хорош. Хорошо, что это было по телефону, и мне не пришлось делать приличную морду, и еще хорошо, что говорящий был пьян. Это сгладило. И хорошо еще, что не с Сорокиным. Вот кого действительно, глубоко, презираю.

До вечера. Андрей.

Ты, знаешь, вот проснулся, сделал зарядку, помылся, как солдат (холодной водой в шайке – у нас проблемы с водоснабжением), позавтракал. И так хочется НИЧЕГО не делать. На зачет все-таки схожу. Но так хочется праздности (матери всех пороков, как любит выражаться мама), а я имею в виду пушкинскую сестру вдохновения.


ОНА. Привет, Андрей. Я читаю твои вещи легко и будто бы даже понимаю, что к чему (оцарапываюсь, правда, время от времени, особенно в последнем...). А вообще, мне трудно указать какую-то параллель тебе в современной литературе (впрочем, я плохо ее знаю). Уж точно не Пелевин!.. Вообще, знаешь, видимо, подошло время некоторой аналитики в отношении того, что тобою сделано. В нашем городе мороз. Чем порадовали тебя твои студенты? Ульяна.


ОН. Добрый вечер, Ульяна! Сегодня отправил посылку. Там есть одна кассета – абсолютный раритет. Это не значит, конечно, что она понравится. На одной стороне там Оссиан «Музыка на конец времени» – довольно тяжелая вещица (он написал ее в концлагере), не знаю, как ты относишься к симфоническому авангарду, я, скорее, стараюсь понять, «растянуть» себя до него, чем понимаю. А вот на другой – реконструкции настоящей древнегреческой музыки. Тоже непросто для понимания, но уже само по себе, согласись. Такую вторую не найдешь, списывал у знакомого музыковеда. От сердца, можно сказать, отрываю. Как мне объясняли, это музыка «веселая», там, оказывается(!), то, что у нас минор – мажор, и наоборот. Офигеть! И какая медленная, статуарная. Чистая калокагатия. Все остальное проще и понятнее. Студенты сегодня ничем особым не порадовали, мололи ерунду. Последние три двоечницы из группы. Поставил зачеты за то, что одна прочла Хемингуэя, другая Софокла, третья Шекспира, но не могла вспомнить имена друзей Гамлета и за это я взял с нее обещание, что к весеннему зачету она прочтет пьесу Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Есть кстати фильм, постановка самого Стоппарда, на кассете. Обрати внимание.

Провел один урок английский. Потом читал «запрещенную» тобой книгу. Твою то есть. Я медленно читаю. С такой же скоростью как вслух, иначе не чувствую текста. Да еще иногда возвращаюсь. Ни одного предсказуемого поворота. Сложнее всего мне дается твой герой, по субъективным причинам, образ талантливого педагога всегда уводит меня к персонажу «Конца пути» Джона Барта. Понятно, что это моя вина. Думаю, что скоро эти два персонажа разойдутся у меня в голове и заживут самостоятельно.

Вот, ты уже взялась за «Ангела», а я все сижу. Дописываю там одно предыдущее... маленькое. До завтра. Хоть бы посылка не побилась. Сунул в картонный ящик, переложил газетами, но не знаю... Пока. Андрей.


ОНА. Я уже вся трепещу в откровенном – хищном! – ожидании. Конечно, «симфонический авангард» – что-то очень темное для меня. Но, может быть, и нет. Шнитке я так никогда и не полюбила (хотя, кажется, это уже давно считается классикой). Зато чрезвычайно дорожу дружбой с потрясающим импровизатором-пианистом Раичем. Думаю, он – гений в своем роде... очень милый, смешной, похожий на Карлсона (только большого!). И совершенно гениальный! Реконструированная Греция – даже представить трудно... Я веду сейчас с семиклассниками занятия по греческой хоровой лирике, и все эти разговоры про «аполлонический тип музыкальности» (кифародию) и «вакхический» (авлодию) мы весьма увлеченно разговариваем. Действительно, минорный лад считался у греков собственно эллинским, поэтому «высоким», а два мажорных – фригийским и лидийским, то есть заимствованными с Востока – «буйными» или «жалостными». Это была бы такая удача – дать им послушать, как это звучало!

Я так любуюсь тобой иногда... твои познания в области западной литературы – обширны. Я невежественна здесь абсолютно. Кажется, Запад для меня кончился на Гессе и Белле, так что можешь даже не апеллировать ко мне, ибо сознание мое в этом месте девственно, как лоно Богородицы. Впрочем, может быть, тебе приятно будет взять на себя труд «миссионера» и «культуртрегера», дабы просветить меня в моей провинциальной заскорузлости... (шутка шуткой – но я, правда, почти ничего не читала из того, на что ты ссылаешься как на что-то само собой разумеющееся). Ульяна.


ОН. Здравствуй, Ульяна! Спасибо, конечно, за приятные слова, но мои познания в зарубежной современной литературе скромны. А Джон Барт, я так подумал, может быть, действительно тебе покажется интересен. Я когда прочел его «Менелаиду» (в общем, даже не повесть, а рассказ) был поражен – как многого можно добиться – не словом даже, а знаками препинания. После «Менелаиды» вся компьютерная графика и прочие навороты Голливуда кажутся примитивом. Чудесно он ставит все на место. Ну конечно, проза, что называется, изощренная. А роман «Конец пути» – там потрясающий и страшный, в конце концов, тип учителя, вседержителя и ...ну ты лучше прочти. Барт сейчас везде стоит. Его «Химеру» я не читал, ничего не могу сказать.

Правда, и то – назвать это современной литературой... 50 лет как написано.

По мере чтения твоего романа, я начинаю лучше видеть себя как писателя, но не с лучшей стороны. Чем я занимаюсь? Разрисовываю шкатулки, пускай тщательно, но однообразно, с маниакальной навязчивостью возвращаясь к одной и той же теме, одному и тому же орнаменту, пусть с небольшими вариациями. Вот Вам – мое «творчество». Но это ничего, это полезно понять. Сегодня мало читал и вообще ничего не делал, потому что посмотрел хороший фильм и после этого уже ничем не мог заниматься. Обрати внимание – последняя работа Ларса Фон Триера «Догвиль», с Николь Кидман в главной роли. Давно не получал такого удовольствия. До свидания. Андрей.


ОН. Доброе утро, Ульяна! Ты не заболела? А то я заволновался, не получив от тебя письма. Может, с почтой что? Андрей.


ОНА. Я в порядке, Андрей. Просто думаю одну мысль... Получу сегодня гонорар, пробегусь по книжным магазинам, загляну в «Погружение» (ты знаешь этот магазинчик – диски, фильмы...). Вечером – напишу. Не беспокойся обо мне. Я неуязвима и бессмертна. Это само по себе не слишком весело... Поэтому мне иногда нужно... «лечь на дно». Ульяна.


ОН. Понял, но ты, пожалуйста, все-таки стучи по дереву, когда так говоришь.

Думай, не отвлекаю. Мне это так понятно. Ты знаешь, я даже в юности в пятнадцать лет испытывал подобную потребность, что почти невероятно для этого возраста. Просил родителей сказать друзьям, что меня нет дома. Факт. Можешь спросить у мамы. Так что, вполне понимаю. Напишешь, когда захочешь. Андрей.


ОНА. Здравствуй, Андрей. Известно ли тебе такое состояние, как «сенсорный голод»? С детства не могу от него избавиться... Я не нашла сегодня в магазинах ни одной книги Джона Барта, и фильма «Догвиль» не нашла тоже – ни на кассете, ни на DVD. «Был... разобрали...» У нас все-таки ОЧЕНЬ культурный город. Посмотрела «24 часа из жизни женщины» (Лорана Буника) по Цвейгу и перечитала твое «Утро». Решилась все-таки. Поймала себя на том, что «осторожничаю» с твоей прозой не... по той причине, о которой ты сейчас подумал, а просто потому, что слишком остро ее переживаю. (см. про «сенсорный голод») Я так переживала бы ее, даже если бы не была с тобой знакома. «Шкатулки», говоришь... Может быть. Мне именно этого всегда не хватало и в жизни, и в «письме» – плоти земной, «мяса». А тебя просто захлестывает бьющий из всех пор жизненный поток. Я вижу мир почти черно-белым – лед и уголь. Но люблю его, жалею, мучительно хочу соприкасаться с ним, чувствовать, ритмически с ним совпадать. И не могу, не получается... Понимаешь, это страдание (проклятие?) – невозможность удовлетворить неутолимый голод чувств! Впрочем, пустое. Многие твои мысли о литературе, о музыке мне не просто близки, а... я и сама не раз где-то говорила или писала что-то подобное (тоже, конечно, трюизм... но – ты же сам отметил, что едва ли не все в культуре провоцирует нас на трюизмы).

А еще я вспомнила, как мы разговаривали – в кафе на вокзале.

А еще – с каким прямо-таки вздохом облегчения ты воскликнул: «Как хорошо, когда понятно». Ульяна.


ОН. Ульяна, «сенсорный голод», если только мы не делаем ошибки в терминологии, мне знаком до того, что иногда я чувствую себя кем-то вроде героя фильма с Девидом Боуи «Голод», про вампиров. Не страшилка, а скорее лирическая драма с элементами хоррора. И главное, что почти невозможно найти нужную группу крови. Отчасти это и гумилевское «шестое чувство». И ощущение, что жизнь все время норовит подсунуть вместо настояшего «мяса и крови» – пластик, пустоту. Я тоже искал «Догвиль» (кассета была чужая, того парня, который ищет сборник Сосноры). Я обычно покупаю кассеты на блошином рынке, по двадцатке. Их сначала кто-то берет в фирменном магазине за 150-250 руб., а потом, плюнув, сдает бабушкам, что торгуют на улице с железного лотка.

Если увижу Барта, такого же, как у меня, то куплю тебе. У нас стоит его «Химера», но я ее не читал и купить сейчас – нет денег. Праздники все съели.

Но «шкатулки» все-таки однообразно. Какой-то род заклинания в попытке вызвать некого духа. Возможно, способного удовлетворять голод. Но ведь заранее обреченные. А у тебя есть динамика, движение не по кругу. Перспектива. Это же чудесно, как открытая виза!

Я вот, как козел на поводке, хожу по кругу и уже скоро выщиплю всю травку вокруг. О чем я буду писать завтра! Вечный для меня пугающий вопрос. «О том же самом, но у героя будет несколько иное настроение, и погода, освещение будут другими». Единственный ответ. Но я все-таки не художник-импрессионист. В юности один очень посредственный писатель дал мне совет: «Андрей, коси траву». Он имел в виду: больше знай о жизни, больше умей и постигни через физическое ощущение. А я очень немногое успел в этом плане.

Как говорил один знакомый: вы же знаете все больше книжки... книжки, да мечты. Если прибавить к мечтам и книжкам шоколад, то я вообще – барышня. Но твои похвалы так питают меня (лучше шоколада) и успокаивают, возвращают уверенность.

До встречи вечером или днем. Андрей.


ОН. Привет, Ульяна! Снова думаешь? А вот есть еще хороший фильм Йоса Сетллинга «Иллюзионист». На мой взгляд, вообще гениальный. Правда, он без слов. И сложный. Но полный кайф. Я пробился раза с третьего, но это того стоило. Андрей.


ОНА. Привет, привет... «Сенсорный голод» – дефиниция вполне словарная. Если ты понимаешь под сенсорикой – натуральные способы сообщения с внешним миром. Помнишь описания страшных опытов, когда человека погружали в специальную камеру, исключающую (или сводящую к минимуму) поступление к мозгу любых сигналов – вплоть до тактильных и «гравитационных»? Чтобы впасть в безумие, самым крепким испытуемым оказалось достаточно нескольких минут... Но есть и другой – близкий – тип «дефицита чувств». Детенышу млекопитающего определенное время – у всех видов по-разному – нужно иметь возможность прижаться к матери. Если матери нет, то заменить ее может, кто угодно (обезьянкам – в эксперименте – устраивали, например, в вольере «проволочную маму»...). Но это уже – ущерб, ведущий к необратимым изменениям психики. Что и было доказано. Нужно совсем немного, чтобы превратить нормального новорожденного в дебила – надо просто с рождения лишить его контакта с любящим взрослым. Для этого явления даже медицинский термин есть – «госпитализм». Понимаешь, это, видимо, особый случай «энергообмена». У высших животных (включая людей) потребность в нем сохраняется – до последнего дыхания. Фрейд был, конечно, прав, говоря о значении либидо. Он был не прав в одном, либидозная энергия, окрашивающая все в нашей жизни в свои цвета, все же частный случай любви, а не наоборот. То, что ты говоришь о «группе крови», если только я правильно тебя поняла, – это совершенно точно. Далеко не всякое то, что хочет к тебе прилепиться, способно утолить твою потребность... Как электрический ток – не всякий прибор начнет работать от розетки в 220 вольт, а иной так и вовсе сгорит тут же – слишком высокое напряжение. Мы все «заряжены» как-то по-своему, и все с самого раннего детства инстинктивно ищем замену удаляющейся матери. Все кровно родственное каким-то верхним человеческим законом (у животных этого принципиально нет!) в этом смысле строго табуировано. С древнейших времен. Надо найти этот единственный «корм» в чужом – незнакомом – человеке. И мы находим его или не находим. Чаще – не находим, конечно. Но жаждем его и тоскуем по нему, пока дышим... Но какое же это счастье – прильнуть к источнику! Ни с чем это ни сравнить, ни спутать невозможно... поэтому даже самая сумасшедшая ночь любви не утомляет, а придает столько сил, что, кажется, весь мир можно перевернуть... тебе, наверное, это знакомо. Боже мой... ну и лекцию я накатала. Впрочем, ладно. Ничего не буду исправлять. Увидимся? Ульяна.


ОН. Привет, Ульяна! С Новым годом тебя (старым)! Извини, что не ответил вчера, не мог выйти на свой почтовый ящик, хотя вводил правильный пароль. Только что пришел с экзамена, голова болит. Отлежусь и вечером напишу. Ты простишь мне вчерашний невольный «прогул»? Андрей.


ОНА. Здравствуй, Андрей. И тебя – с окончательным минованием рождественско-новогодней темы... Я завтра буду убирать свою пихточку, украшенную желтыми и синими шарами (в этом не было никакой восточно-славянской идеи – просто так случилось). Я сегодня зашла в научную библиотеку, взяла некий текст для своей будущей научной работы – полюбопытствовала, поконспектировала даже... Лишний раз подивилась малоподъемности задачи, но ведь сделаю все равно. Пожалуй, сделаю... Вчера на ночь перелистала Стоппарда. Ну – да, конечно. Стоппард. Только Кортасар такие вещи делал... «круче». Не говоря уже о Борхесе. А тем более – о Фуко. Но это уже – философия. И я бы даже сказала – эпистемология. И что-то уже не хочется ни Стоппарда, ни Кортасара, ни Борхеса, ни тем более – Фуко. Я, конечно, вчера тебя потеряла... пожалуйста, не болей! если бы я была рядом, я быстро вылечила бы тебя – у меня это иногда получается: приближением рук к источнику боли. Правда-правда! Я снимала у сына приступы кашля, а уж головная боль – почти элементарно. Говорят, у меня сильная энергетика... Я – универсальный донор. И универсальный поглотитель всякого психоневрологического мусора. По жизни, увы... Спокойной ночи и – до встречи. Ульяна.


ОН. Привет, Ульяна! А у меня вчера даже не столько голова, как вообще.... Упадок. Когда не видишь смысла ни в трудах, ни в днях. Да еще вечером всем был до зарезу нужен телефон, и я не мог написать тебе письмо, что меня окончательно обозлило. Лег и пересматривал «Иллюзиониста» и даже пересмотрев, засыпал все еще злым и обиженным. Но знал, что утром это пройдет, как обычно, каким-то чудом. И не хотел этого чуда, потому что когда я злой, я решительный, и все у меня получается. Но утром оно все-таки произошло, и я не жалел. А утром – еще солнце не встало – поехал на урок, а теперь вот приехал и пишу письмо, находя удовольствие в простом перечислении этих фактов. Мальчик (на уроке) подарил мне чудовищную в своей химической сладости конфету, которую я ел на обратном пути в автобусе от скуки и от того, что не позавтракал. Сейчас отправлю письмо и позавтракаю. Андрей.


ОНА. О, как мне ведома сладость злости! Когда мне хуже некуда – я делаюсь веселой, вульгарной и простой. Как кубик. Во мне просыпается способность к «черному юмору» – отчаянно жесткому и даже жестокому (впрочем, Вы наблюдали...). Я даже (вдруг обнаружила в себе это со смешанным чувством отчаяния и восторга) стала способна на «ненормативные» междометия в этом состоянии, чего раньше никогда за собой не замечала.

Что еще? Ты потрясающе талантлив – я любуюсь тобой... Остальное – как Бог даст. Ульяна.


ОН. Спасибо за добрые слова и душевную заботу.

Сегодня настроение получше, да я и сам знаю, что когда настроение становится совсем плохим, хуже некуда, значит скоро будет подъем, нужно только остановиться, не суетиться, все бросить на время, как бы понарошку от всего отказаться и выспаться. В общем, позволить своей судьбе хоть какое-то время хозяйничать самостоятельно, а не болтаться все время у нее под ногами, не мешать ей своими «продуманными» действиями.

Сегодня ремешок порвался на часах, я решил его приклеить, ну – склеить суперклеем. Сначала приклеился сам пальцами, еле оторвался, потом часы с ремешком приклеились к столу. Стало смешно, это всегда так, когда я что-нибудь починяю. Дядюшка Поджер. Один раз я делал электрический выключататель, обычный выключатель на стене. Я провозился с ним полдня! Пять часов. Просверлил насквозь бетонную стену между коридором и ванной. Потом заливал дыру цементом. Вот, все это вспомнил и развеселился. Я не утомляю тебя ерундой? Прости.

Экзамен вчерашний – это тот еще цирк был. Культурологи сдавали специальность. Культура ХХ века. Я в этом курсе вычитывал свою часть – литературу. А принимали коллегиально. Уж не знаю, чего они там городили по истории музыки и общей культурологии, но меня под конец довели до того, что я готов был ставить 4 за единственный прочитанный рассказ Кортасара. Ничего не знают. Милан Кундера – испанский (!) писатель и так далее. И это еще «просвещенные» девочки. Дикий народ! Третий курс!

Ульяна, а вот ты как узнаешь, что здесь произведение должно быть закончено? Я понимаю щенячью глупость этого вопроса, но все же... Я имею в виду не стихотворение, а прозу. До свидания. Андрей.


ОНА. Поразительный вопрос ты мне задал. Я не могу тебе на него ответить однозначно, но когда-то – сто лет назад – с учениками-карапузиками мы обсуждали проблему «конца». Я долго колебалась, а потом решила отправить весь урок – стенограмма в 19 страничек... Напрягись – прочти, может быть, есть в этом материал для продуктивной дискуссии. А еще – где-то в самом «низу» себя, в подвале чего-то полуподсознательного – я вспомнила, что не надо (!!!) делиться с тобой переживаниями и посылать «пучки эмоций» (ведь обожглась уже не раз!). Больше не буду. Спокойной ночи. Ульяна.


ОН. Привет, Ульяна! Только-только добрался до аппарата. Слушай, ко мне только что пришли два письма от тебя. Я стал читать и затрепетал... Потом посмотрел на дату, а это декабрьские письма, которые я уже получал. Но компьютер почему-то отметил их как новые. Прямо как в триллере «Иногда они возвращаются».

Сегодня «писал художественное произведение» и написал смешной кусочек. И поймал себя на том, что в качестве положительных оценок у меня всегда выступают сугубо эмоциональные – смешно, грустно и т.д. Никогда – глубоко или умно, или там – образно. По природе мне, наверное, нужно было бы писать водевили или скетчи, возможно, с куплетами и всякими антраша.

У нас холодина дикий, настоящие крещенские морозы, -20 с ветром. Андрей.

А в детстве и даже в юности мне нравилось об эту пору самому варить кутью с узваром. И рис получался такой рассыпчатый. А компот надо не слишком сладкий делать. Извини, я как твоя героиня-актриса, иногда нахожу огромную прелесть в таких мелочах.


ОНА. ...они будут «возвращаться» – пока я (не знаю, как ты...) этим болею. Не в том смысле болею, что болею (хотя и этого хватает, как и тебе), а в том, в котором Цветаева: «мне нравится, что я больна не Вами». Пока я переживаю Вас, как боль, моя речь – вся! – даже подчеркнуто скупая, развивается в страдательном залоге. И надо быть уже совсем «дубом», чтобы этого не понимать. Может быть, ты все же слышишь что-нибудь (я, правда, в этом сильно сомневаюсь...) А где-то выше слышат нас... Вот «они и возвращаются».

Я вот еще подумала – зря ты на девчонок сердишься, что они не знают Кундеру. Стоит ударение переставить – и звучит вполне по-испански. Молодцы! Чувствуют мелодику чужого языка! А ты как говоришь – КУндера или КундЕра? Я о нем только слышала, но даже «Бессмертия» – не читала. И даже не сразу вспомнила – чех или поляк... так что можешь и меня отнести спокойно к «диким народам».

В нашем городе тоже холодно. Я задыхаюсь в работе – нужной абсолютно всем, кроме меня.

Ульяна.


ОН. Я все, конечно, чувствую, Ульяна, спасибо.


ОН. Привет, Ульяна, ты сегодня, наверное, гуляешь. Начало уик-энда. Кундера хороший, почитай. Ласковый писатель. Впрочем, «эпехо», в смысле воздерживаюсь. Андрей.


ОНА. Здравствуй, Андрей. В нашем городе минус 30. Я не гуляю, а работаю дома – больная и злая. Ульяна.


ОН. Доброе утро, Ульяна!

Пусть оно будет для тебя легким и светлым! пусть дурное настроение и болезни отлетят прочь. Андрей.


ОНА. Благодарю за нежную альбу, сударь... Ульяна.


ОН. Добрый вечер, Ульяна. У нас тоже холодно. Ездил на работу, потом ходил по книжным магазинам, просто так, потом ездил в гости. Играл с тамошней кошкой. На Новый год я подарил ее хозяевам механическую мышку для этой кошки. Теперь она за ней гоняется – забавно. Болтали на оклолитературные темы. Что такое «альба»? Как твое настроение и самочувствие? Одну книгу все-таки стоило пожалуй купить. Правда, автора, некто Томас я не знаю. Купить из-за названия. В оригинале: Eating Pavlova. Переведено «Вкушая Павлову». На самом деле точнее «поедая»... Но все равно не купил. А Бэнкса, на которого нацеливался, полистал и разочаровался. Читать роман о рок-музыке – увольте. А вот что не купил Рильке – жалею. Я ведь его толком не читал. Но дорого стоил. И издание клееное, из которого через день начнут вылетать страницы. И «Америку» Кафки жалею, что не купил. Что-то я совсем обнаглел, Ульяна, как-то невольно нарушил табу на тему. А еще видел смешное издание. Называется «Справочник автора книги».

Жду твоих писем, пусть коротких. Андрей.


ОНА. Ой, Андрей... ну, я просто от тебя... балдею! Упрекать даму, расцветшую в конце семидесятых, что она не читала Кундеру, и не знать, что такое «альба»! Это ты так шутишь, да? Специально, чтобы я не слишком угрызалась своим невежеством? Ладно, мастер, кушайте меня на ужин: альба – это серенада наоборот, утренняя песнь трубадура на пробуждение дамы. Вот видишь, у тебя есть знакомые, с которыми можно болтать на окололитературные темы. И кошки, которые гоняются за механическими мышками. Здорово! Можно жить!

Рильке, Рильке... Брюссельские кружева... Как Маяковский говорил о Безыменском – «морковный кофе».Фигура, по-моему, во многом «сделанная». Мне больше нравится Мирча Элиаде. Не как философ, а именно – как писатель. Близко, но значительней, тоньше и... жутче.

Интересно, КАКИМ ОБРАЗОМ производится окололитературная болтовня в кругу твоих знакомых? О чем – это? На твой вопрос о настроении и здоровье могу ответить лишь дежурным «спасибо, хреново». Ульяна.


ОН. Сегодня очень тяжелый день. Сплошные неприятности и раздражение на фоне общей нервозности и головной боли, да плюс воскресенье и сижу с дочкой после обеда и вообще весь задерганный. И цитрамон кончился. Началось с утра. Мне надо было съездить к бывшей супруге, и я съездил, а там у них опять накануне пьяная ссора и скандал с дракой и синяками, а я всегда это очень сильно переживаю, и вообще нахожусь как бы не в себе... А потом дома негде было приткнуться, чтоб меня просто не трогали и посидеть в тишине. А потом английский на дому... И еще целая гирлянда всяких бытовых пакостей... И до вечера, до 10, когда все немного угомонятся, еще целая вечность... И завтра вставать рано и опять... всю неделю, а потом опять будет воскресенье! Извини за этот сумбур психопатический. Выйду еще вечером. Хоть поговорим по-человечески. О хорошем. Андрей.


ОНА. Добрый вечер, Андрей. Я забыла тебе сказать, что у меня есть изрядный (432 стр.) том Сосноры под названием «Девять книг». Если «того человека « интересует что-то, кроме «Летучего голландца», я могу сделать для него ксерокс избранных страниц. Сам Соснора ко всему, что опубликовано до 1989 г. относится как к «свекольнику» (его слова). В «Девять книг» входят следующие – «Тиетта», «Книги юга», «Два сентября и один февраль» (1963), «Зимняя струна» (1964), «Пьяный ангел» (1969), «Тридцать семь» (1973), «Дева-рыба» (1974), «Мартовские иды» (1983), «Куда пошел? И где окно?» (1999), «Флейта и прозаизмы» (2000) + эссе, «Речь о Катулле», например, или «Апология самоубийства». В общем, наш человек... Весь том, конечно, я размножить не смогу, но страничек 100 смогу. И вышлю, если надо.

О Рильке я, конечно, зря бурчала... не обращай внимания. Я вообще сейчас такая – мне глухо, темно, жестко, плоско, холодно... Живу через силу. Поэтому, если что – пропускай мимо ушей. До связи. Ульяна.


ОН. Ульяна, разве я упрекал тебя, я на студенток сетовал за незнание литературы какой-либо и Кундеры в частности. Окололитературные разговоры с Иваном состоят из его едких насмешек над местными, и не только, авторами. И моих попыток их защитить. При этом его нападки искренни, моя защита скорее носит юмористический характер. Иногда он ругает авторов, которых я люблю – Хемингуэя, Маркеса, Фолкнера. А я пытаюсь ему доказать, что Сомерсет Моэм посредственность. Иногда мы оба взапуски изничтожаем Сорокина. Или я с холодком недоверия выслушиваю его похвалы Пелевину. Или он расскажет мне эпизод из жизни Чуковского, а я ему из жизни Хармса. Вот так примерно... Больше ни с кем в этом диком городе я бесед подобных не виду. А нет, еще, впрочем, с Димой. Это именно ему нужен Соснора, да и то не для себя, а кому-то (подозреваю – даме) в подарок – и то исключительно проза «Летучий голландец». Так что, я думаю, тебе не стоит делать ксерокопии. Хотя этим автором уже заинтересовался я. Если не трудно, можешь сделать немножко для меня. Андрей.


ОНА. После твоего дневного письма у меня было желание (огромное!) расправить исполинские крылья своей (экстраординарной, по «общему гласу» моих знакомых!) способности к эмаптии и всяческому сочувствованию... но я вовремя спохватилась. Вряд ли ты в этом нуждаешься. По крайней мере, с моей стороны. Поэтому продолжаю в нейтральном ключе...

Наверное, мне нелегко было бы участвовать в ваших окололитературных беседах. Во-первых, у меня ужасная память – значимая информация как-то сворачивается у меня в голове и остается в организме в виде нерасчлененной эмоции. Помню – да, было, а имя, дату... очень часто не могу вспомнить, или вспоминаю – время спустя. И потом, я обычно помалкиваю, когда дискутируют мужчины. Скромно «сижу у ног». Создаю фон. За это они, мужчины, ценят мои присутствия. Если мне удается вставить словечко – лидер беседы немедленно выдает его за собственное откровение. Иногда это так очевидно (мне!), что даже смешно.

Ладно, я «сделаю» тебе Соснору. По своему усмотрению, да ? Хотя и хулиган он, конечно, еще тот! До... завтра? Ульяна.


ОН. А насчет «альбы» я в самом деле не знал, как это ни позорно. Я ведь массу чего не знаю и постоянно останавливаю людей в разговоре и спрашиваю – а кто это? а что это? Одиннадцать часов и наконец-то тихо. Закончилось даже телешоу «Голод», которое смотрит жена ежевечерне, вызывая во мне желание выстрелить в телевизор из ружья. Хотя он и за стенкой. Если повезет, получу от тебя письмо. Андрей.


ОН. Добрый день, Ульяна!

Ну... насчет неспособности к «литературным разговорам» – это ты явно скромничаешь.

Ты, конечно, могла бы «посидеть у ног»... Но если бы вдруг захотела, кого хочешь – (здесь у нас) с легкостью. А потом еще и доказала бы ему, что он не человек, просто ради полноты и изящества расправы. Ты умеешь, но ты добрая... надеюсь, это не обидно. Андрей.


ОН. Добрый вечер, Ульяна. Как хорошо написаны «античные» места в твоем романе! Мне никогда не приходила в голову такая глубина трактовки. Блестяще! Прими мои поздравления как собрата по цеху. Мне никогда такого не достичь и радостно иметь честь знакомства с автором. Мне даже стало понятно нечто из того (не относящегося к литературе, но к нашим отношениям), что раньше было чистой загадкой...

Мне теперь понятно, за что ты бываешь сердита на меня. Как дела с твоей почтой, не наладилась? У нас снег, чудная ночь. Поздравляю тебя с китайским Новым годом. Ты любишь обезьян? Я нет, но стихотворение Ходасевича «Обезьяна» меня с ними примиряет. Андрей.


ОН. Ульяна, что-то я беспокоюсь, куда пропала? Сегодня получил твою бандероль, спасибо тебе большое. А ты еще не получила мою? Пиши. Андрей.


ОНА. Я и сама «обезьяна»... Обезьяна-Стрелец. Началось очередное (видимо, последнее) двенадцатилетие моего существования. Через двенадцать лет мне уже будет... 59! Это не то, что ужас... это просто нереально. Не бывает.

Иногда обезьяны – когда они в задумчивости (особенно, орангутанги или шимпанзе) – напоминают мне Авраама... есть такая знаменитейшая гравюра... не могу вспомнить, чья, хотя прямо на языке вертится. И ты, конечно, уже вспомнил, что я имею в виду. Такая тоскливая мудрость заранешнего знания, чем все кончится. И при этом полное неведение «конкретики», как сейчас говорят. Дескать, не знаю что, но будет – хуже некуда. И очень скоро – может, даже завтра.

А штудии античные... кто сейчас этого не делает? Впрочем, пустое... Спокойной ночи. Ульяна. Почта работает через раз. Вот и сейчас не знаю – уйдет письмо или нет.


ОНА. Андрей, я еще жива... твои письма открываются. Передать не всегда получается, но такова, должно быть, воля богов... Ульяна.


ОН. Здравствуй, Ульяна.

У меня кончилась карточка, а денег купить другую не было.

Я простужен, болею, но хожу, конечно, на работу, потом сразу ложусь спать. Надеюсь, завтра будет получше. Андрей.


ОНА. Здравствуй, Андрей. Как самочувствие? Мы с тобой оба «психастеники» – все, что есть, не просто фиксируется как факт, а еще и непременно переживается. А все болезни, как известно, «от нервов». Я тоже болею – почти непрерывно, то одно, то другое (и недуги все как-то злее и злее с каждым годом) и тоже продолжаю работать. В любом состоянии. Это неправильно! Надо научиться себя беречь! Подай мне добрый пример – научи радоваться малому и не горевать о том, что по великости его мы даже взглядом охватить не можем, не то что изменить! Я скучаю по тебе – до слез... (я не имею права об этом говорить, но не могу удержаться, прости). Поправляйся. Пиши. Ульяна.


ОН. Здравствуй, Ульяна. Здоровье так себе. Нормально, в общем.

Сегодня делают генеральную приборку, пылесосят, грохочут, выносят мусор.

Сижу в полной расслабленности, пшикаю в рот аэрозолью гексорал...

Я тут – ты простишь мне нескромность – вспоминал тот вечер, ночь. Но не луну, конечно, вспоминал, а то, как ты хороша как женщина. До вечера. Андрей.


ОН. Ульяна, давай играть в буримэ. (Если, это глупость, прости). Если нет:

Как трудно поэту в России

Зимой без перчаток быть...


Улыбнись.

Андрей.


ОНА. Привет... кажется, я запаздываю с ответом... весь день сегодня – суета, колготня...

Знаешь, в недомоганиях есть своя прелесть, когда домочадцы осознают, что ты – не симулянт, а действительный страдалец, они делаются предупредительны и даже заботливы. И можно поваляться на диване – просто так... наблюдая за их бурной деятельностью, в которой ты (о неожиданная удача!) можешь законно не принимать участия!

Как трудно поэту в России

Зимой без перчаток быть...

Он думал, что он – мессия (банально, конечно, но первое, что в голову пришло)

А в пору – хоть волком выть!

Он пальцы втянул в ладони,

Ладони же – в рукава...

Теперь твоя очередь!

Я вспоминаю ту ночь... может быть, каждую ночь! И луну, и город, и набережную, и Катулла, и пароход, и как меня напугали два мужика, справлявшие малую нужду прямо под нашим иллюминатором, когда ты меня оставил одну на некоторое время... и что я говорила... и что ты говорил (слово в слово). И волшебство твоего тотального присутствия – в каждой молекуле меня, реки, каюты, августа... И все это – Ты. Последняя страница... Не исчезай, пожалуйста. Пускай продлится, ладно?

Жду почты. Ульяна.


ОН. Привет, Ульяна. Мне обещали еще принести распечатку этой греческой штуковины, где там какая часть трагедии. Я сам, положа руку на сердце, слабо «въезжаю» в эту тему, но тебе, думаю, будет интересно, ты проницательней и по античности специалист не чета мне, дилетанту.

Продолжение:

Он пальцы втянул в ладони

Ладони же в рукава

Закрыл он глаза и видит,

Синее небо, трава,

Навстречу идет с лукавым

Прищуром седой старик,

И голосом чуть картавым,

Негромко ему говорит:

......................

Андрей.


ОНА. Что касается греков – вот интересно, КАК это реконструивалось? По моему ощущению 7-6 века до н.э., все более или менее точно схвачено, иногда только отдает католической мессой. Но вообще – дивная, конечно, музыкальность. Органически архаичная.

Закрыл он глаза и видит:

Синее небо, трава.

Навстречу идет с лукавым

Прищуром седой старик

И голосом чуть картавым

Негромко ему говорит:

«Не стоит впадать в прострацию

И холод собачий клясть –

Даешь электрификацию

Плюс советскую власть!»

Поэт светло улыбнулся

И из широких штанин...

Пиши скорей. Ульяна.


ОН. Сегодня день был провальный по всем статьям до какого-то просто апофеоза и в конце уже просто смешной. Хорошо судьба умеет ставить на место. И хорошо, что мне близка поэтика поражения...


Он достает из широких штанин

Дубликатом бесценного груза

Сочинения Одена, Ленгстона Хьюза,

Бродского, Проффера, Малларме,

Эмили Дикинсон и Жане...

Он говорит, что мне толку в этом?

Я хотел стать самобытным поэтом

Просодия –

моя электрификация

Рифма –

советская власть

Но разрушилась к черту моя навигация,

К перу улеглась моя страсть,

В какое теперь мне неистовство впасть?!

Какая войдет в мое сердце новация!?

О, муза – души моей иллюминация!

Ты вдохновения моего дирекция!

Вернись, поэтическая эрекция!

Пиши, Ульяночка!

Андрей.


ОНА. День провальный – это еще ничего... Вот когда ты знаешь как провал всю свою сознательную жизнь... При том, что тебе уже... (не хочу повторять эту страшную цифру). И это – опять же при том, что ты все сделал ПРАВИЛЬНО... Ни семьи, в которой тебе хотелось бы закончить свои дни... ни карьеры, которая давала бы тебе необходимый уровень самооценки... ни достатка, который мог бы дать старт твоим детям... И уже ничего невозможно изменить, исправить... Все равно, Андрей, при всем том... та чаша унижения, которую мне довелось испить, тебя, слава Богу, миновала. И – слава Богу! У тебя еще все впереди. У меня уже все позади. И в этом ВСЕ нет ничего, за что стоило бы цепляться. Понимаешь теперь, ЧТО для меня значит хотя бы искра тепла из источника, которому я доверяю? Прости за этот срыв... просто достало уже все. Ульяна.


ОН. Ульяна, не падай духом. Уверен, что награда наша «велика есть». И сама внешняя незначительность, нашего положения есть залог тому. «Ибо, ничего не значащее избрал Бог...» Весь день никуда не ходил, читал, писал, слушал музыку, спал, снова читал, писал, томился чем-то по своей всегдашней привычке психопатической, но в общем сносно... Теперь вот жду нового ученика на англ. урок. А там и ночь. Завтра день очень напряженный, буду занят с утра до вечера. А послезавтра еще хуже...но, НИЧЕГО, НИЧЕГО! Как помнишь, в анекдоте: Мы еще повоюем, Василий Иваныч!

Андрей.


ОНА. Нет мне никакой награды и не будет, Андрей. (Как легко мужчины образуют «мы»... я давно заметила!..). И воевать мне уже не хочется. За что воевать? Знаешь – это мерзость, конечно – но я с исключительным сладострастием – ночь за ночью – рисую в воображении роскошную картину, как я, облив себя бензином из канистры, радостно сгораю на ступенях нашей губернской администрации... вот-то подарочек им всем будет! Красота! Приятно представить... поступок, достойный Христа! Но я – увы! – на это не способна. И даже ни одна из моих героинь... однако, каждую ночь (как Раскольников, блин!) я соображаю, где я достану бензин... снять ли с себя верхнюю одежду перед тем как... а если снять – то куда деть, чтоб никто раньше времени не догадался? И ПРИГЛАШАТЬ ЛИ ПРЕССУ? В общем, мрак...

Кстати, о твоем финале (я имею в виду «буримэ») – это просто... вау! (восторженный вопль современного подростка!). Особенно последняя строка – хочется молча рухнуть навзничь и... все такое. Хочешь – продолжим?

Послушай, вот как ты думаешь – мы еще увидимся когда-нибудь? Это очень важно для меня... Не потому, что – о чем ты сейчас подумал. А – ПОТОМУ ЧТО.

Как славно шагать в январе человеку –

В сибирской глуши... босиком по воде!

( вот тебе не усеченный амфибрахий, а классический – четырехстопный!) Ульяна.


ОН. Ульяна, меня просто пугают твои настроения. Это ужасно. Ужасно, что ты не умеешь гармонизировать отчаянье. А даже в нем она (гармония) есть. Самоубийственные настроения и мечты – это, понятно, «святое», это так или иначе у всех бывает. Но за отчаяньем всегда приходит или брезжит сила и свет. И потом, конечно, юмор...

Помнишь картинку: капитан крохотного катерка говорит по перговорному шлангу какому-то, находящемуся на дне, водолазу: «Старина, можешь не всплывать, мы тонем...»

Попробую продолжить предложенное тобой начало: