Современные социологические теории

Вид материала

Документы

Содержание Плод современности Роль бюрократии Холокост и макдональдизация Незавершенный проект современности Хабермас против постмодернистов Информационализм и сетевое общество

Подобный материал:

• Джордж Ритцер Современные социологические теории, 14089.21kb.
• Демонстрационная версия рабочей программы по курсу «социология» выписка из учебного, 59.84kb.
• Выписка из Государственного образовательного стандарта высшего профессионального образования, 270.96kb.
• Программа дисциплины Эмиль Дюркгейм вчера и сегодня для направления/специальности 020300, 87.35kb.
• Конспект лекций по социологии автор составитель, 713.04kb.
• Тематика курсовых работ по общей социологии Современные российские социологические, 35.76kb.
• Примерной программы наименование дисциплины: Современные социологические теории Рекомендуется, 169.92kb.
• Алексеева та современные политические теории опыт запада курс лекций московский государственный, 4958.5kb.
• Примерный перечень тем курсовых работ по дисциплине, 36.79kb.
• Тема: Становление и развитие социологии. Социологические теории, 59.99kb.

Современность и Холокост

Как для меня современным образцом формальной рациональности стал ресторан быстрого питания, в свою очередь для Зигмунда Баумана (Bauman, 1989,1991) это Холокост — систематическое уничтожение евреев нацистским режимом. Бауман пишет: «Рассматриваемый в качестве сложной целенаправленной операции, Хо­локост может служить образцом современной бюрократической рациональности» (1989, р. 149). Многим покажется неприличным обсуждать рестораны и Холо­кост в одном и том же контексте. Тем не менее в социологическом мышлении относительно современной рациональности прослеживается отчетливая связь от бюрократии к Холокосту и далее к ресторанам быстрого питания. Веберовские принципы рациональности можно с пользой и смыслом применить к каждому из этих явлений. Те, кто осуществлял Холокост, применяли бюрократию в качестве одного из своих основных орудий. Условия, делавшие Холокост возможным, осо­бенно система формальной рациональности, продолжают существовать и сегодня. Действительно, процесс макдональдизации указывает не только на то, что фор­мально-рациональные системы продолжают существовать, но и на то, что они в значительной мере расширяются. Таким образом, с точки зрения Баумана, при верном наборе обстоятельств современный мир был бы способен даже на большую мерзость (если такое вообще возможно), чем Холокост.

Плод современности

Бауман, в отличие от большинства, не считает Холокост ненормальным явлени­ем: он понимает его как во многих отношениях «нормальный» аспект современ­ного рационального мира:

Истина в том, что каждый «ингредиент» Холокоста — каждое из множества обстоя­тельств, которые сделали его возможным — было нормальным; «нормальным» не в смы-

[507]

еле обычного... а в том смысле, что полностью согласовывался со всем, что мы знаем о нашей цивилизации, ее основной сущности, ее приоритетах, присущем ей видении мира (Bauman, 1989, р. 8)

Таким образом, по Бауману, Холокост был плодом современности, а не, как рассматривает его большинство людей, результатом распада современности или особого пути, выбранного в ее рамках (Joas, 1998; Varcoe, 1998). Говоря языком Вебера, между холокостом и современностью была «избирательная близость».

Например, Холокост включал в себя применение базовых принципов индустри­ализации в целом и фабричной системы, в частности, для уничтожения человека:

[Освенцим] был также обыденным продолжением современной фабричной систе­мы. Вместо производства товаров сырьем здесь были люди, а конечным продук­том — смерть, количество единиц в день аккуратно отмечалось в производственных таблицах управляющего. Из дымовых труб, настоящего символа современной фаб­ричной системы, валил едкий дым, получавшийся при горении человеческой пло­ти. Блестяще организованный железнодорожный сортировочный парк современной Европы доставлял новый вид сырья к фабрикам. Он делал это точно так же, как и в случае любого другого груза... Инженеры спроектировали крематории; управляю­щие разработали бюрократическую систему, действовавшую энергично и эффек­тивно... Мы были свидетелями настоящей массивной программы социального ин­жиниринга (Feingold, цит. по: Bauman, 1989, р. 8)

Нацистам удалось соединить рациональные достижения промышленности с рациональной бюрократией и затем использовать их в целях уничтожения людей. Современность, воплощенная в этих рациональных схемах, не была достаточным условием для Холокоста, однако она, несоменнно, была необходимым условием. Без современности и рациональности «Холокост был бы невообразим» (Bauman, 1989, р. 13).

Роль бюрократии

Немецкая бюрократия не просто осуществила Холокост — в самом подлинном смысле она создала Холокост. Задача «избавления от евреев», как ее определял Гитлер, была подхвачена немецкими бюрократами, и по мере разрешения ими ряда повседневных проблем, истребление возникло как лучшее средство для достиже­ния цели, определенной Гитлером и его приспешниками. Таким образом, Бауман утверждает, что Холокост не был результатом иррациональности или досовремен-ного варварства — скорее это был продукт современной, рациональной бюрократии. Создали Холокост и управляли им не сумасшедшие, а чрезвычайно рациональные и в остальных отношениях вполне нормальные бюрократы.

В сущности, предыдущие попытки, например эмоциональные и иррациональ­ные погромы, не могли осуществить массового истребления, которое отличает Холокост. Подобное массовое искоренение требовало чрезвычайно рационализи­рованного и бюрократизированного процесса. Такой иррациональный взрыв, как погром, мог уничтожить некоторое количество людей, но никогда не был спосо­бен успешно осуществить массовое истребление масштаба Холокоста. Как пишет Бауман, «гнев и ярость — ничтожно примитивные и неэффективные орудия

[508]

массового уничтожения. Обычно они иссякают прежде, чем выполнена основ­ная работа» (Bauman, 1989, р. 90). Напротив, современный геноцид, творимый на­цистами, имел представлявшуюся рациональной цель — создание «лучшего» об­щества (к сожалению, с точки зрения нацистов, лучшим было общество, свободное от «вредных евреев»), и нацисты и их бюрократы хладнокровно и методично дей­ствовали в направлении достижения этой цели.

В отличие от большинства исследователей, Бауман не считает бюрократию про­сто нейтральным орудием, которым можно действовать в любом направлении. Бау­ман понимает бюрократию как «более похожую... на заряженный механизм» (Bauman, 1989, р. 104). Хотя ее можно использовать как для жестоких, так и для гуманных целей, вероятнее, что она будет благоприятствовать бесчеловечным деяни­ям. «Она запрограммирована на измерение оптимума на основе, не отличающей один человеческий объект от другого или одушевленные объекты от неодушевленных» (Bauman, 1989, р. 104). И бюрократия, учитывая ее базовые характеристики, обыч­но доводила бесчеловечную задачу до конца, и даже дальше. Бюрократы малокомпе­тентны в других областях, и они также благоприятствовали Холокосту. Например, в бюрократиях средства часто превращаются в цели, в данном случае средство — унич­тожение — тоже часто становилось целью.

Бюрократия и ее чиновники, конечно, не могли сами создать Холокост; требова­лись другие факторы. Во-первых, существовал неоспоримый контроль со стороны государственного аппарата, обладавшего монополией на средства насилия над ос­тальным обществом. Другими словами, в нацистской Германии практически не было уравновешивающих властных влияний. А государство находилось под конт­ролем Адольфа Гитлера, обладавшего способностью заставлять государство выпол­нять его приказания. Во-вторых, существовал специфически современный, ра­циональный вид антисемитизма, в котором евреев систематически отрезали от остальной части общества и изображали так, будто они мешали Германии стать «идеальным» государством. Для этого немцы должны были истребить тех, кто сто­ял на пути достижения совершенного общества. Немецкая наука (сама чрезвычай­но рационализированная) применялась, чтобы способствовать установлению несо­вершенства евреев. Из провозглашения их ущербными и представляющими собой препятствие для идеального общества следовало, что единственным решением было их уничтожение. А как только устанавливалось, что они должны быть уничтожены, единственно важным вопросом, который вставал перед бюрократом, было нахож­дение наиболее эффективного способа достижения этого результата.

Сыграл свою роль также и тот фактор, что в таких современных структурах, как бюрократии, нет места нравственным соображениям. Никто не задавался вопро­сом: правильно ли уничтожать евреев? Отсутствие такого этического беспокой­ства — еще одна причина того, что Холокост — столь современное явление.

Холокост и макдональдизация

Холокост обладал всеми свойствами «макдональдизации». Несомненно, в нем присутствовал упор на эффективность. Например, газ определили гораздо более эффективным методом уничтожения большого числа людей, чем пули. Холокост обладал предсказуемостью конвейера: это были длинные составы, ползущие

[509]

в лагеря смерти, длинные людские ряды, текущие в «душ», «производство» огром­ных груд тел для ликвидации в конце процесса. Холокост был исчисляем в том смысле, что упор делался на количественных факторах, например на том, сколько людей можно уничтожить и за сколь короткое время.

Для железнодорожных управляющих единственно значимая артикуляция объекта су­ществует на уровне количества тонн на километр. Они не имеют дела с людьми, ов­цами или колючей проволокой, они имеют дело лишь с грузом, и это означает сущ­ность, целиком состоящую из количественных величин и лишенную качественных характеристик. Для большинства бюрократов даже такая категория, как груз, значи­ла бы ограничение, слишком определенно связанное с качеством. Они принимают в расчет только финансовые результаты своих действий. Их цель — деньги (Bauman, 1989, р. 103).

Несомненно, мало внимания уделялось качеству жизни и даже смерти евреев, неумолимо маршировавших в газовые камеры. В другом, количественном смысле Холокост был самым радикальным из массовых уничтожений:

Как и все, что делается современным — рациональным, спланированным, научно обосно­ванным, экспертным, эффективно управляемым, координируемым — образом, Холокост превзошел и посрамил все явления, признаваемые его современными эквивалентами, выставив их примитивными, расточительными и неэффективными по сравнению с со­бой. Как и все в нашем современном обществе, Холокост был свершением во всех отно­шениях превосходным... Он намного возвышается над прошлыми эпизодами геноцида (Bauman, 1989, р. 89).

Наконец, Холокост использовал унифицированные технологии, такие, как ус­тавы и предписания в лагерях и поточная работа газовых камер, с целью держать под контролем и заключенных и охрану.

Конечно, наилучшим образом соответствующей Холокосту характеристикой макдональдизации является иррациональность рациональности, особенно дегу­манизация. Здесь Бауман применяет понятие дистанцирования, чтобы показать, что дегуманизация жертв возможна потому, что бюрократы, которые принимают относительно них решения, не имеют с ними личных контактов. Помимо этого, жертвы превращаются в объект манипуляции и ликвидации, цифры в гроссбухе — это не люди. В общем, «немецкий бюрократический аппарат был поставлен на службу цели, непостижимой в своей иррациональности» (Bauman, 1989, р. 136).

Один из наиболее интересных моментов в рассуждениях Баумана заключает­ся в том, что рациональная система, введенная нацистами, захватила своих жертв — евреев. Гетто было преобразовано в «ответвление губительной машины» (Bauman, 1989, р. 23). Так,

лидеры обреченных общин выполняли основную часть предварительной бюрократи­ческой работы, требовавшейся процессу (снабжали нацистов данными и содержали архив на будущих жертв), заведовали производством и распределением, требовавши­мися, чтобы жертвы оставались живыми до тех пор, пока газовые камеры не будут го­товы их принять, охраняли плененное население, так, чтобы закон и порядок не требо­вали никаких затрат со стороны захватчиков, обеспечивали гладкое течение процесса уничтожения, определяя объекты его последующих стадий, доставляли избранные

[510]

объекты в место, откуда их можно было забрать с минимальными затратами, и моби-лизовывали финансовые ресурсы, необходимые для оплаты последнего путешествия (Bauman, 1989, р. 118).

(Это сходно с идеей о том, что в макдональдизированном мире покупатели пре­вращаются в неоплачиваемых работников этой системы: сами делают салаты, сами убирают за собой и т. д.) При «обычном геноциде» убийцы и убиваемые отделены друг от друга. Убийцы планируют сделать со своими жертвами что-то ужасное, в результате чего вероятно сопротивление потенциальных жертв. Однако такое со­противление гораздо менее вероятно, когда жертвы являются неотъемлемой частью «системы», созданной преступниками.

Что касается действий евреев, сотрудничавших с нацистами, то они вели себя рационально. Они делали то, что было необходимо, для того чтобы, например, остаться в живых еще на какое-то время или быть выбранными в качестве заслу­живающих особого, более мягкого обращения. Они даже использовали рациональ­ные инструменты, например, считали, что принесение в жертву нескольких чело­век спасет многих, или что если бы они не сотрудничали с нацистами, то умерло бы гораздо больше людей. В конечном счете, такие действия были иррациональ­ны, поскольку способствовали процессу геноцида и снижали вероятность сопро­тивления ему.

Современность гордится своей цивилизованностью, тем, что обладает необхо­димыми гарантиями, чтобы никогда не случилось ничего подобного Холокосту. Но все же это произошло; предосторожности были недостаточны для того, чтобы это предотвратить. Сегодня рационализация не утратила своего влияния, и оно пожалуй, даже, сильнее, чем прежде. Трудно предположить, что защитные меха­низмы, необходимые для предотвращения неистовства рационализации, сегодня сколько-нибудь сильнее, чем в 1940-х гг. Как пишет Бауман: «Ни одно из социе-тальных условий, сделавших возможным Освенцим, в действительности не исчез­ло, и никаких эффективных мер не было принято, чтобы предотвратить... подоб­ные Освенциму катастрофы» (1989, р. 11). Для предотвращения нового холокоста необходимы сильная мораль и плюрализм политических сил. Но все же сохраня­ется вероятность эпохи преобладания единственной власти, и трудно поверить, что мы имеем достаточно сильную этическую систему, чтобы предотвратить но­вое слияние могущественного лидера и энергичной и волевой бюрократии.

Незавершенный проект современности

Юрген Хабермас, предположительно, не только ведущий социальный теоретик на сегодня, но также активный поборник современности и рациональности вопреки нападкам на эти воззрения со стороны постмодернистов (и не только). Согласно Сэйдману,

в отличие от многих современных интеллектуалов, занявших анти- или постмодернист­скую позицию, Хабермас в институциональном устройстве современности видит структуры рациональности. В то время как многие интеллектуалы стали скептически относиться к освободительному потенциалу современности... Хабермас продолжает настойчиво говорить об утопических возможностях современности. В социальной си-

[511]

туации, в которой вера в провозглашенную Просвещением программу построения иде­ального общества с помощью разума являет собой гаснущую надежду и отвергнутого идола, Хабермас остается одним из ярых ее защитников (Seidman, 1989, р. 2).

Хабермас (Habermas, 1991,1987b) понимает современность как «незавершен­ный проект», имея в виду, что в современном мире еще должно быть сделано многое, прежде чем мы сможем говорить о возможности постсовременного мира (Scambler, 1996).

В главе 11 мы рассмотрели значительную часть размышлений Хабермаса о современности, когда знакомились с его рассуждениями о системе, жизненном мире и колонизации жизненного мира системой. Можно сказать, что Хабермас (Habermas, 1986, р. 96) занимается «теорией патологии современности», по­скольку он считает, что современность находится в противоречии сама с собой. Под этим он подразумевает, что рациональность (в основном, формальная ра­циональность), которая стала характеризовать социальные системы, отлична от рациональности, характеризующей жизненный мир, и находится с ней в проти­воречии. Социальные системы стали более сложными, дифференцированными, интегрированными и характеризуемыми инструментальным разумом. Жизнен­ный мир тоже претерпел возрастающую дифференциацию и уплотнение (за ис­ключением фундаментальных знаний и ценностных сфер истины, добра и кра­соты), секуляризацию и институционализацию норм рефлексивности и критики (Seidman, 1989, р. 24). В рациональном обществе рационализация как системы, так и жизненного мира могла бы следовать своим особым путем, подчиняться своей собственной логике. Рационализация системы и жизненного мира приве­ла бы к возникновению общества, в котором присутствовало бы и материальное изобилие наряду с контролем над внешней средой (как следствие рациональных систем), и истина, добро, и красота (проистекающие из рационального жизнен­ного мира). Однако в современном мире система стала главенствовать и подверг­ла жизненный мир колонизации. В результате, хотя мы имеем возможность вку­шать плоды рационализации системы, мы лишаемся богатства жизни, которое стало бы возможным, если бы мог расцвести и жизненный мир. Многие соци­альные движения, возникшие на «границе» между жизненным миром и систе­мой за несколько последних десятилетий, можно объяснить сопротивлением ко­лонизации и обеднению жизненного мира.

Анализируя колонизацию жизненного мира системой, Хабермас сравнивает свою теорию с примерами из истории социальной мысли:

Основное направление социальной теории — от Маркса через Спенсера и Дюркгейма до Зиммеля, Вебера и Лукача — должно рассматриваться как ответ на вхождение внеш-несистемных границ в само общество [жизненный мир Хабермаса], на возникновение «внутренней чужой территории»... которое понимается как отличительная черта со­временности» (Habermas, 1991, р. 255-256; курсив мой).

Иначе говоря, «отличительной чертой современности», по мнению Хаберма­са, а также большинства классических теоретиков, является, используя термин Хабермаса, колонизация жизненного мира системой.

Что же тогда, по Хабермасу, есть завершение проекта современности? Кажет­ся очевидным, что конечным результатом должно быть совершенно рациональное

[512]

Юрген Хабермас: биографический очерк

Юрген Хабермас, возможно, — важнейший социальный теоретик в мире сегодня. Он ро­дился в немецком городе Дюссельдорфе 18 июня 1929 г. в довольно традиционной се­мье среднего класса. Отец Хабермаса был директором Торговой Палаты. В раннем под­ростковом возрасте, в период Второй мировой войны, Хабермас испытал сильное ее воздействие. Окончание войны принесло новые надежды и возможности для многих нем­цев, в том числе и для Хабермаса. Крах нацизма вызвал оптимистические настроения от­носительно будущего Германии, но Хабермас был разочарован из-за отсутствия значи­тельного прогресса в первые послевоенные годы. С концом нацистского режима появилось множество интеллектуальных возможностей, и ранее запрещенные книги стали доступны юному Хабермасу. Это была западная и немецкая литература, в том числе трактаты Марк­са и Энгельса. Между 1949 и 1954 гг. Хабермас изучал разнообразные предметы (напри­мер, философию, психологию, немецкую литературу) в Геттингене, Цюрихе и Бонне. Од­нако ни один из преподавателей учебных заведений, где учился тогда Хабермас, не был выдающимся, и большинство из них было скомпрометировано тем, что открыто поддержи­вали нацистов или просто продолжали при нацистском режиме выполнять свои академи­ческие обязанности. Хабермас получил докторскую степень в университете Бонна в 1954 г. и в течение двух лет работал журналистом.

В 1956 г. Хабермас начал работать во Франкфуртском институте социальных исследова­ний и сотрудничать с Франкфуртской школой. Действительно, он стал научным ассистен­том одного из самых знаменитых представителей этой школы — Теодора Адорно, а так­же членом корпорации Института (Wiggershaus, 1994). Хотя Франкфуртскую школу часто считают весьма последовательной, Хабермас так не считал:

Для меня никогда не существовало последовательной теории. Адорно писал очер­ки о критике культуры и устраивал семинары по Гегелю. Он представлял определен­ные марксистские истоки — и это было верхом совершенства(НаЬегглаз, цит. по: Wiggershaus, 1994, р. 2).

Сотрудничая с Институтом социальных исследований, Хабермас тем не менее с самого начала демонстрировал независимую интеллектуальную ориентацию. В 1957 г. написан­ная Хабермасом статья стала причиной раздора с директором Института, Максом Хорк-хаймером. Хабермас настаивал на критическом образе мысли и практических действи­ях, но Хоркхаймер опасался, что такая позиция может представлять собой опасность для Института, который финансировался из бюджета. Хоркхаймер настоятельно рекомендо­вал уволить Хабермаса из Института: «Вероятно, перед ним хорошая, или даже блестя­щая, писательская карьера, но Институту он бы только причинил огромный вред» (цит. по Wiggershaus, 1994, р. 555). В конце концов, статью опубликовали, но не под патронажем Института и фактически без упоминания о нем. В конечном счете, Хоркхаймер создал Хабермасу невозможные условия работы, и тот уволился.

общество, в котором рациональность как системы, так и жизненного мира могла бы выражать себя полностью, и одна не разрушала бы другой. В настоящее время мы наблюдаем обеднение жизненного мира, и данную трудность следует преодо­леть. Однако выход видится Хабермасом не в разрушении систем (особенно эко­номической и административной систем), поскольку именно они обеспечивают материальные предпосылки, необходимые для рационализации жизненного мира. Один из рассматриваемых Хабермасом (Habermas, 1987b) вопросов — трудно­сти, с которыми сталкивается современное бюрократическое государство социаль­ного благосостояния. Многими эти проблемы признаются, однако предлагается решать их на уровне системы, например, простым добавлением новой подсисте-

[513]

Юрген Хабермас: биографический очерк (окончание)

В 1961 г. Хабермас стал приват-доцентом и защитил свою вторую диссертацию в Мар-бургском университете. К тому времени Хабермас уже опубликовал ряд заметных работ, и был рекомендован на место преподавателя философии Гейдельбергского университе­та еще до защиты второй диссертации. В Гейдельберге он оставался до 1964 г., а затем перешел в университет Франкфурта на должность преподавателя философии и социо­логии. С 1971 по 1981 год он возглавлял Институт Макса Планка. Хабермас вернулся во Франкфуртский университет на место преподавателя философии, а в 1994 г., выйдя в отставку, стал заслуженным профессором этого университета. Он получил ряд престиж­ных академических наград и был удостоен титула почетного профессора нескольких уни­верситетов.

В течение многих лет Хабермас был ведущим неомарксистом в мире. Однако со време­нем его творчество развивалось и вобрало в себя различные теоретические течения. Хабермас продолжает верить в будущее современного мира. Именно в этом смысле Хабермас и пишет о незавершенном проекте современности. Тогда как Маркс помещал в центр своего внимания труд, Хабермаса главным образом занимает коммуникация, ко­торую он считает процессом более общего характера, чем труд. В то время как Маркс сосредоточивался'на том искажающем влиянии, которое оказывает на труд структура капиталистического общества, Хабермаса интересует, каким образом структура совре­менного общества искажает коммуникацию. Тогда как Маркс стремился к будущему миру содержательного и созидательного труда, Хабермас стремится к будущему обществу, характеризуемому свободной и открытой коммуникацией. Таким образом, между теори­ями Маркса и Хабермаса наблюдаются поразительные сходства. Если говорить в целом, то оба теоретика — модернисты, которые убеждены в том, что в их эпоху проект совре­менности (творческий и удовлетворяющий человека труд у Маркса и открытая коммуни­кация у Хабермаса) еще незавершен. Кроме того, оба верили, что в будущем данная про­грамма будет полностью реализована.

Именно эта приверженность модернизму и вера в будущее отличает Хабермаса от мно­гих ведущих мыслителей современности, таких, как Жан Бодрийяр и другие постмодер­нисты. В то время как последние зачастую доходят до нигилизма, Хабермас продолжает верить в проект всей своей жизни (и современности). Подобным же образом, тогда как другие постмодернисты (например, Лиотар) отрицают возможность создания «великих повествований», Хабермас продолжает развивать и поддерживать то, что, возможно, яв­ляется наиболее значительной «большой теорией» в современной социальной мысли. Для Хабермаса в его борьбе с постмодернистами многое поставлено на карту. Если по­беда останется за ними, Хабермаса можно будет считать последним великим модернист­ским мыслителем. Если же победителем выйдет Хабермас (и его сторонники), его можно будет рассматривать как спасителя модернистского проекта и «большой теории» в соци­альных науках.

мы для разрешения сложностей. Однако Хабермас не считает, что с этими труд­ностями можно справиться таким способом. Он полагает, что подобные пробле­мы следует решать во взаимосвязи системы и жизненного мира. Во-первых, сле­дует установить «сдерживающие барьеры», чтобы уменьшить влияние системы на жизненный мир. Во-вторых, должны быть созданы «датчики», с тем чтобы увели­чить воздействие жизненного мира на систему. Хабермас заключает, что современ­ные проблемы нельзя решить, «если системы научатся лучше функционировать. Скорее импульсы жизненного мира должны быть способны внедряться в самоуправ­ление функциональных систем» (Habermas, 1987b, p. 364). Указанные шаги ста­ли бы важными этапами на пути к созданию взаимообогащающих друг друга жиз-

[514]

ненного мира и системы. Именно здесь на сцену выходят социальные движения, поскольку они олицетворяют надежду на новое соединение системы и жизненно­го мира, при котором рационализация сможет проявиться в обоих в максимально возможной степени.

Хабермас мало надеется на Соединенные Штаты, которые, кажется, склонны поддерживать рациональность системы за счет дальнейшего обеднения жизнен­ного мира. Однако он возлагает надежды на Европу, которая может положить «конец ошибочному представлению о том, что нормативное содержание современ­ности, заключенное в рационализированных жизненных мирах, можно высвобо­дить лишь средствами еще более сложных систем» (Habermas, 1987b, p. 366). Та­ким образом, Европа обладает возможностью «решающим образом» усвоить «наследие западного рационализма» (Habermas, 1987b, p. 366). Сегодня это насле­дие преобразуется путем наложения ограничений на рациональность системы с целью дать рациональности жизненного мира возможность расцвести до той сте­пени, когда оба вида рациональности смогли бы сосуществовать в современном мире на равных. Такое полноценное сотрудничество рациональностеи системы и жизненного мира стало бы завершением проекта современности. Поскольку мы еще далеки от этой цели, мы далеки и от конца современности, не говоря уже о приближении или наступлении эпохи постмодернизма.

Хабермас против постмодернистов

Хабермас приводит доводы не только в пользу современности, но также против постмодернистов. Некоторая начальная критика проводится им в эссе «Современ­ность против постсовременности» (1981), получившем широкое признание.¹ В этом эссе Хабермас поднимает следующий вопрос: «нужно ли нам в свете неудач XX в. и дальше придерживаться целей Просвещения, как бы они ни были неадекватны, или нам следует объявить весь проект современности неудавшимся?» (1981, р. 9). Конечно, Хабермас не является сторонником отказа от программы Просвещения или, иначе говоря, современности. Он предпочитает сфокусироваться на «ошиб­ках» тех, кто отвергает современность. Одно из существенных заблуждений по­следних состоит в желании отказаться от науки, особенно от науки жизненного мира. Отделение науки от жизненного мира и предоставление ее экспертам в со­четании с созданием других автономных сфер вызвало бы отказ от «проекта со­временности в целом» (Habermas, 1981, р. 14). Хабермас не отрицает возможность рационального, «научного» понимания жизненного мира, равно как и возмож­ность рационализации этого мира.

Холуб (Holub, 1991) предложил обзор основной критики Хабермасом постмо­дернистов. Во-первых, постмодернисты не говорят однозначно о том, что они со­здают: серьезную теорию или беллетристику. Если относиться к ним как к созда­телям серьезной теории, тогда их творчество становиться абсурдным из-за «их отказа использовать институционально учрежденную лексику» (Holub, 1991, р. 158). Другой стороны, если трактовать творчество постмодернистов как литературу,

¹ Есть ощущение, что в своем более позднем творчестве Хабермас проводит более мягкую и более Детальную критику постмодернизма (Peters, 1994).

[515]

«тогда их аргументы утратят весь логический смысл» (Holub, 1991, р. 158). В лю­бом случае становится практически невозможно провести серьезный критический анализ творчества постмодернистов, поскольку они всегда могут заявить, что мы не понимаем смысла их слов или их литературных приемов.

Во-вторых, Хабермас считает, что постмодернистами движут определенные нормативные настроения, но каковы эти настроения, от читателя скрывается. Та­ким образом, читатель не способен из сформулированных ими целей понять, что на самом деле они берут в расчет, почему они критикуют общество. Кроме того, умалчивая о своих нормативных установках, постмодернисты при этом вслух от­вергают такие установки. Отсутствие подобных высказанных мнений препятству­ет разработке постмодернистами осознанной практики, нацеленной на преодоле­ние тех сложностей, которые они обнаруживают в мире. Ясность и отчетливая формулировка Хабермасом своих пристрастий (свободная и открытая коммуни­кация), напротив, проясняет источник его критики общества и формирует основу для политической практики.

В-третьих, Хабермас обвиняет постмодернизм в том, что это обобщающий подход, который не может «различать явления и практики, происходящие в современном обществе» (Holub, 1991, р. 159). Например, утверждение о том, что в мире господству­ют власть и надзор, недостаточно детализировано для того, чтобы был возможен пол­ноценный анализ реальных источников угнетения в современном мире.

Наконец, постмодернисты обвиняются в игнорировании той сферы, которую Хабермас однозначно считает главной, — повседневной жизни и ее практик. Эта оплошность постмодернистов означает двойной недостаток. С одной стороны, они отрезаны от существенного источника разработки нормативных стандартов. В кон­це концов, рациональный потенциал, присутствующий в повседневной жизни, яв­ляется для Хабермаса источником его идей о коммуникативной рациональности (Cooke, 1994). С другой стороны, повседневный мир также образует конечную цель деятельности социальных наук, поскольку именно здесь теоретические пред­ставления могут иметь влияние на практику.

Хабермас (Habermas, 1994, р. 107) формулирует удачное обобщение своих взглядов на современность-постсовременность, которое послужит для нас пере­ходом к следующей главе книги, где мы рассмотрим постмодернистскую соци­альную теорию: «Понятие современности более не выступает с обещанием счас­тья. Но, несмотря на все разговоры о постсовременности, этой форме жизни нет явных рациональных альтернатив. Что же нам тогда остается, кроме поиска прак­тических улучшений в рамках этой формы жизни?»

Информационализм и сетевое общество

Один из недавних вкладов в современную социальную теорию — трилогия Мануэ­ля Кастеллса (Castells, 1996, 1997, 1998) под общим заголовком «Информацион­ный век: экономика, общество и культура». Кастеллс (1996, р. 4) выражает позицию, противоположную позиции постмодернистской социальной теории, которая, как он считает, потворствует «празднованию конца истории и, в определенной мере, конца Разума, отрицая нашу способность понимать и осмысливать»:

[516]

Программа, формирующая эту книгу, направлена против разрушения и находится в оппозиции к различным формам интеллектуального нигилизма, социального скепти­цизма и политического цинизма. Я верю в рациональность и в возможность обраще­ния к разуму... Я верю в возможности осмысленного социального действия... Да, не­смотря на давнюю традицию порой трагических интеллектуальных ошибок, я верю в то, что наблюдение, анализ и построение теории способствуют созданию иного, лучшего _MHpa(Castells, 1996, р. 4)

Кастеллс изучает возникновение нового общества, культуры и экономики в свете начавшейся в Соединенных Штатах в 1970-х гг. революции в информаци­онной технологии (телевидение, компьютеры и т. д.). Эта революция, в свою оче­редь, привела к фундаментальной перестройке капиталистической системы, начи­ная с 1980-х гг., и к появлению того, что Кастеллс называет «информационным капитализмом». Помимо этого, возникали «информационные общества» (хотя меж­ду ними существуют значительные культурные и институциональные различия). Обе указанные формы основаны на «информационализме» («способе развития, при котором основным источником производительности становится качествен­ная способность оптимизировать сочетание и использование факторов произ­водства на основе знания и информации» [Castells, 1998, р. 7]). Распространение информационализма, особенно информационного капитализма, приводит к воз­никновению оппозиционных социальных движений, основывающихся на лично­сти и идентичности («процесс, посредством которого социальный актор осознает себя и конструирует значение прежде всего на основе данного культурного при­знака или набора признаков, исключая более широкое обращение к другим соци­альным структурам» [Castells, 1996, р. 22]). Такие движения вызывают современ­ный эквивалент того, что марксисты именуют «классовой борьбой». Надежду на противодействие распространению информационного капитализма и проблемам, которые он порождает (эксплуатация, ограничение доступа, угроза личности и идентичности), олицетворяет не рабочий класс, а разнообразные социальные дви­жения (например, экологическое, феминистское), опирающиеся главным образом на идентичность.

Сущность проводимого Кастеллсом анализа состоит в том, что он называет па­радигмой информационной технологии. Последняя обладает пятью основными свойствами. Во-первых, это технологии, которые воздействуют на информацию. Во-вторых, поскольку информация выступает составной частью всей человеческой де­ятельности, эти технологии оказывают повсеместное влияние. В-третьих, все сис­темы, которые используют информационные технологии, определяются «сетевой логикой», которая позволяет им воздействовать на множество процессов и органи­зации. В-четвертых, новые технологии весьма гибки, что позволяет им постоянно изменяться и адаптироваться. В-пятых, отдельные связанные с информацией тех­нологии соединяются в чрезвычайно интегрированную систему.

В 1980-х гг. возникла новая глобальная информационная экономика с возрас­тающей прибыльностью. «Она информационная потому, что производительность и конкурентоспособность ее хозяйственных единиц или агентов (будь то фирмы, регионы или государства) фундаментальным образом зависят от их способности

[517]

производить, обрабатывать и эффективно применять основанную на знаниях информацию» (Castells, 1996, р. 66). Она глобальная потому, что обладает «спо­собностью функционировать как единое целое в реальном времени в масштабах всей планеты» (Castells, 1996, р. 92). Впервые это стало возможным благодаря новым информационным и коммуникационным технологиям. Новая экономика . «информационная, а не просто основанная на информации, потому что культур­но-институциональные свойства всей социальной системы должны быть включе­ны в распространение и осуществление новой технологической парадигмы» (Castells, 1996, р. 91). Несмотря на то что новая экономика носит глобальный характер, суще­ствуют определенные различия, и Кастеллс выделяет регионы, образующие осно­ву новой глобальной экономики (Северная Америка, Европейский Союз и Юго-Восточная Азия). Таким образом, мы говорим о разделенной на регионы глобальной экономике. Кроме того, существуют значительные различия внутри каждого реги­она, и крайне важно, что, тогда как некоторые области земного шара включаются в этот процесс, другие из него исключаются и испытывают на себе серьезные нега­тивные последствия. Исключаются целые области мирового пространства (напри­мер, Африка южнее Сахары), а также части привилегированных регионов (напри­мер, часть городов в Соединенных Штатах).

Возникновению новой глобальной информационной экономики сопутствует появление новой организационной формы — сетевого предприятия. Среди проче­го, сетевое предприятие характеризуется гибким (а не массовым) производством, новыми системами управления (зачастую перенимаемыми из японских моделей менеджмента), организациями, основанными скорее на горизонтальной, а не на вертикальной модели и соединением крупных корпораций в стратегические аль­янсы. Однако, что самое важное, фундаментальным компонентом организаций является совокупность сетей. Именно по этой причине Кастеллс (Castells, 1996, р. 171) утверждает, что «новая организационная форма возникла как характерная для информационной/глобальной экономики: сетевое'предприятие», определяемое как «специфическая форма предприятия, система средств которого образуется пе­ресечением сегментов автономных систем целей». Сетевое предприятие есть ма­териализация культуры глобальной информационной экономики, и это делает возможным преобразование сигналов в товары посредством обработки знаний. В результате, изменяется природа труда (например, индивидуализация труда по­средством введения гибких форм графика рабочего времени), хотя конкретный характер этого изменения различен от государства к государству.

Кастеллс (Castells, 1996, р. 373) также рассматривает возникновение (которым сопровождается развитие средств мультимедийных технологий, происходящее из слияния средств массовой информации и компьютерных технологий) культуры реальной виртуальности, «системы, в которой сама реальность (т. е. материаль­ное/символическое существование людей) всецело захватывается, полностью по­гружается в обстановку виртуальных образов, в мир воображаемого, в котором изображения не просто возникают на экране, через который передается опыт, а са­ми становятся опытом». В отличие от прошлого, в котором господствовало «про­странство мест» (например, такие города, как Нью-Йорк или Лондон), сегодня возникла новая пространственная логика, «пространство потоков». В нашем мире

[518]

в большей мере стали господствовать процессы, а не физическое местоположение (хотя последнее, очевидно, продолжает существовать). Подобным же образом, мы вступили в эпоху «безвременного времени», в которой, например, информация непосредственно доступна в любом месте земного шара.

Не ограничивая свой анализ рассмотрением сетевого предприятия, далее Кас-теллс (Castells, 1996, р. 469, 470; курсив мой) утверждает, что «господствующие функции и процессы в информационную эпоху во все большей степени организо­ваны вокруг сетей», определяемых как наборы «взаимосвязанных узлов». Сети открыты, способны к неограниченному расширению, динамичны и могут обнов­ляться, не разрушая систему. Однако то, что наша эпоха определяется сетями, не означает окончания капитализма. В сущности, по крайней мере, на данный момент, сети позволяют капитализму впервые становиться действительно гло­бальным и организованным на основе глобальных финансовых потоков, приме­ром которых служат часто обсуждаемые глобальные «финансовые казино» — пре­красный пример не только сети, но также и информационной системы. Деньги, которые здесь выигрывают и проигрывают, имеют сегодня гораздо большее зна­чение, чем те, что зарабатываются в процессе производства. Деньги отделились от производства; мы живем в капиталистическую эпоху, которая определяется бес­конечным стремлением к деньгам.

Как мы видели выше, Кастеллс не считает, что развитие сетей, культуры реаль­ной виртуальности, информационализм и особенно их использование в информа­ционном капитализме происходят без помех. В оппозиции к ним находятся ин­дивиды и коллективные образования, обладающие собственной идентичностью, которую они стремятся защитить. Таким образом, «Бог, государство, семья и обще­ство обеспечат непреложные, вечные коды, вокруг которых будет установлено дви­жение противодействия наступлению» (Castells, 1997, р. 66). Важно осознать, что эти противодействующие движения, чтобы преуспеть, должны опираться на инфор­мацию и сети. Таким образом, они в значительной степени вовлечены в новый поря­док. В данном контексте Кастеллс описывает множество социальных движений, в том числе сапатисты в Чиапас в Мексике, американская милиция, японский культ «Аум Сенрике», движение в защиту окружающей среды, феминизм и движение гомо­сексуалистов.

Что же можно сказать о государстве? С точки зрения Кастеллса, в новом мире с его глобализацией экономики и зависимостью от глобальных рынков капитала государство становится все менее мощным. Таким образом, например, государства будут неспособны защищать свои социальные программы, потому что присутству­ющие в мире несбалансированности приведут к тому, что, капитал будет тяготеть к государствам с низкими издержками по социальным программам. Мощь госу­дарства также разрушают глобальные коммуникации, которые свободно перете­кают из страны в страну. Кроме того, наблюдается глобализация преступности и создание глобальных сетей, находящихся вне контроля какого-либо отдельного осударства. Государства ослабляются также вследствие возникновения много­сторонних объединений, таких супергосударств, как Европейский Союз, и внут­ренних подразделений. Несмотря на то что они будут продолжать существовать, кастеллс (Castells, 1997, р. 304) считает, что государства становятся «узлами более

[519]

обширной сети власти». Дилемма, с которой сталкивается государство, состоит в том, что, если оно представляет свои народы, оно будет менее эффективно в гло­бальной системе, однако если оно сосредоточится на последней, то не сможет аде­кватно выражать интересы своего народа.

Примером краха государства может быть Советский Союз. Он просто был неспособен адаптироваться к новому информационализму и миру сетей. Напри­мер, советское государство монополизировало информацию, однако это было не­совместимо с миром, в котором успех связывается со свободным потоком инфор­мации. С распадом Советского Союза государство оказалось легкой добычей для глобальных криминальных элементов. По иронии судьбы, будучи исключенной из глобального информационного общества, Россия сегодня в значительной сте­пени вовлечена в глобальную преступность.

Следуя своей критической ориентации, особенно в отношении информаци­онного капитализма и его угроз личности, идентичности, благосостоянию, а также его исключения из обширных областей мирового пространства, Кастеллс (Castells, 1998, р. 359) делает вывод о том, что в сегодняшнем состоянии наша «экономика, общество и культура... ограничивают коллективное творчество, конфискуют уро­жай информационной технологии и направляют нашу энергию в саморазрушитель­ное противодействие». Однако так быть не должно, поскольку «нет ничего, что не могло бы быть изменено сознательным целенаправленным социальным действи­ем» (Castells, 1998, р. 360).

Кастеллс предлагает первый обоснованный социологический анализ нашего нового компьютеризированного мира, и из его работы можно извлечь множество заключений. Обращают на себя внимание два основных недостатка. Во-первых, это преимущественно эмпирическое исследование (опирающееся на вторичные данные), и Кастеллс стремится избежать использования определенных теорети­ческих источников, которые могли бы усилить его работу. Во-вторых, он уделяет внимание исключительно сфере производства и не рассматривает следствия, ко­торые имеет его анализ для области потребления. Тем не менее Кастеллс, несо­мненно, предложил нам важное начало для того, чтобы лучше понять описывае­мый им возникающий мир.

Резюме

В настоящей главе мы сделали обзор некоторых теоретических подходов, продол­жающих рассматривать сегодняшний мир как часть современной эпохи. Энтони Гидденс понимает современность как сокрушительную силу, которая приносит ряд преимуществ, но также несет в себе ряд опасностей. Гидденс, в частности, под­черкивает такие опасности, как риски, связанные с сокрушительной силой совре­менности. Эти опасности представляют собой основной вопрос, рассматриваемый Беком в его работе об обществе риска. Современный мир рассматривается как характеризуемый риском и необходимостью предотвращения людьми этого рис­ка и их защиты себя от него. Я считаю рациональность ключевой характеристи­кой современного общества, несмотря на то что в нем крайне распространена мак-дональдизация. Тогда как я рассматриваю ресторан быстрого питания как образец

[520]

рациональности и современности, Бауман таким образцом считает Холокост. Ак­цент на ресторане быстрого питания и тем более на Холокосте указывает на ирра­циональные моменты и, обобщенно, опасности, связанные с современностью и возрастающей рационализацией. Затем мы рассматриваем воззрения Хабермаса на современность как на незавершенный проект. Хабермас тоже помещает в центр своего внимания рациональность, однако он главным образом исследует преоб­ладание системной рациональности и обеднение рациональности жизненного мира. Хабермас видит завершение современной эпохи в возникновении взаимообогаща-ющей рационализации системы и жизненного мира.

Последний раздел посвящен рассмотрению недавней работы Мануэля Кастелл-са. Кастеллса интересует возникновение информационализма и развитие сетево­го общества. Главным образом компьютер и информационные потоки, которые он предоставляет, изменили мир и при этом породили ряд проблем, например, ис­ключение значительных территорий мирового пространства и даже некоторых областей в Соединенных Штатах из этой системы и лишение их ее преимуществ.

Приняв во внимание эти воззрения на современность, в следующей заключи­тельной главе настоящей книги мы обратимся к рассмотрению различных идей, связанных с эпохой постмодерна.

[521]