Мандельштамовское “Мы пойдем другим путем”: О стихотворении “Кому зима — арак и пунш голубоглазый...”
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
ые очи ). Привлекательно ли это для Мандельштама - можно спорить. Рейфилд (1994, 59) даже в Умывался ночью... считает главным в соли на топоре семантику едкости: соль раздражает желудок и кожу, как звездный луч - сетчатку глаза (и торжественные обиды - душу). Близкое пятое значение - соль на топоре = соленая кровь на топоре (Сегал 1998, 685) - менее вероятно, такая метонимия нетрадиционна.
Кантовский подтекст связи между звездами и солью-совестью указан Роненом (1977, 160 - 162; 1983, 73, 278 - 279). Соль как совесть для поэта (через и словно сыплют соль... белеет совесть в 1 января) перекликается с солью как честью для аристократических заговорщиков (через Египетскую марку, гл. 5: Пропала крупиночка... крошечная доза холодного вещества... В те отдаленные времена... эта дробиночка именовалась честью) (Ронен 1983, 277). Соль как соль завета, клятвенная соль, может значить в Кому зима - арак... верность России, ради которой Мандельштам отказался от эмиграции в 1920 г.; в таком случае крутая соль торжественных обид - это доля тех, кто предпочел остаться в советской России (Ронен 1977, 161-162; ср. 1983, 313, 279: протагонист Кому зима - арак... - не заговорщик и не эмигрант, а носитель соленых приказов жестоких звезд, подлежащих истолкованию в дымной хижине русской сивиллы). Но в других стихах 1921-1922 гг. эта тема не выступает (перекличка полыни и горького дыма с дантовским полынным хлебом у Ахматовой в Не с теми я, кто бросил землю..., 1922, вряд ли достаточна), поэтому мы предпочитаем считать здесь это значение второстепенным, а чувство обид приписывать не поэту, а заговорщикам.
Добавим от себя, что кроме высоких переносных смыслов, соль на топоре имеет еще и низкий прямой, от пословицы про солдатский суп из топора; может быть, это тоже важно для скудного мира, изображаемого в двух наших стихотворениях. Для заговорщиков соль на топоре - это образ священной жертвы, для я поэта - последнее утоление голода, как спичка серная - утоление холода: два мира сходятся на центральном образе. Можно даже добавить два военных мира: пуншевые пирушки - офицерские, а суп из топора - солдатский (замечено Ю. Фрейдиным).
Многозначности соли соответствует многозначность правды - правды как истины и правды как справедливости (Ронен 1977, 159). В Умывался ночью... в правде земли и правде (и чистоте) холста присутствует и то и другое. В Кому зима - арак... слова правда нет, этическая семантика присутствует только в мире заговорщиков (соль обид и - менее внятно - соленые приказы звезд), в голодном и холодном мире поэта ей нет места, и только в подтексте (для читателя не саморазумеющемся) присутствует телеологическое тепло человечности, обживающей даже вещи. Зато в этом мире есть обращение к гадалке. Может быть, можно сказать: в этом стихотворении для заговорщиков правда существует как справедливость, а для поэта - как истина, в поисках которой он обращается к оракулу.
Ахматовский подтекст Умывался ночью... (и подподтекст Анненского) описаны Роненом (1977, 163-170). К этому можно добавить еще один общий подтекст, указанный Левиным (1973, 276): стихотворный размер, идущий от лермонтовского Выхожу один я на дорогу... с его семантикой последнего пути. Ронен считает, что стихотворение Мандельштама написано уже после знакомства со стихотворением Ахматовой, напечатанным в Записках мечтателей № 4 зимой 1921-1922 гг., и Мандельштам противопоставляет свою твердость ее страху. Однако Умывался ночью... было напечатано еще 4 декабря 1921 г. в Тифлисе, а трудно думать, что Записки мечтателей успели попасть в Грузию с такой скоростью. Вспомним, что ландсберговский список Кому зима - арак..., сделанный в феврале 1922 г., датирует даже это стихотворение 1921.
Пунш, кроме аполитичного подтекста из Медного всадника, имеет политический подтекст в жженке народовольцев в I главе Возмездия Блока и перекликается с литературным пламенем в Не по чину барственной шубе (Литература века была родовита... Голубые пуншевые огоньки напоминали приходящим о самолюбии (NB), дружбе и смерти - и далее о пире во время чумы (Ронен 1 9 83, 279; ср. Хан 1977, 8): аристократический дом в отличие от разночинской избушки перенасыщен телеологическим теплом. Сочетание арака с пуншем было у И. Дмитриева, Други! время скоротечно... Чаще пунш с араком пить (Магомедова 1991 - впрочем, отмечая, что у Дмитриева упоминаются и осень и весна, но нет именно зимы). Достаточно ли этого, чтобы считать Дмитриева внешним адресатом, к которому Мандельштам обращается в ст. 9 Взгляни..., - сомнительно. Кроме декабристского пунша и заговорщиков из оды Вольность, Д. Сегал (1998, 686) предлагает учитывать еще один пушкинский подтекст - Какая ночь! мороз трескучий... об опричных расправах.
Подтекст из Карла I Гейне указывает О. Ронен (1983, 119, с добавочными мотивами из парафразы Анненского Шуршит солома, по стойлам блеют овцы; все было бы так мирно, не поблескивай из черного угла топор). Овечье тепло в мире поэта перекликается с овечьей Феодосией, овечьими образами в Грифельной оде 1923 г. и, добавим, с неожиданно возникающим гуртом овец из соседнего стихотворения 1922 г. С розовой пеной усталости у мягких губ.... Отара овец, в которую превращаются заговорщики (со своей пуншевой теплотой), попав в этот мир, - от овечьего Рима в стихах 1915 г. Обиженно уходят на холмы, Как Римом недовольные плебеи, Старухи-овцы... Исчадья ночи... (ср. также Как овцы, жалкою толпой Бежали старцы Еврипида... с обидою в рифме), с подкреплением от Фуэнте Овехуна Лопе де Веги, который Мандельштам видел в Киеве в 1919 г. (Ронен, там же; ср. Хан 1977, 11 ).
Отмечалось, что набор образов в последней строфе связан с образом нищего философа Диогена: с