Информация

68041. Фрейд как основатель ложной теории и практики
Психология

Процитируем несколько фрагментов из «Трех очерков по теории сексуальности». «Нормальной сексуальной целью, пишет он, считается соединение гениталий в акте, называемом совокуплением, которое ведет к разрядке сексуального напряжения и временному угасанию сексуального влечения (удовлетворение, аналогичное насыщению при голоде). И все же при нормальном сексуальном процессе можно заметить элементы, развитие которых ведет к отклонениям, описанным как перверсии. Предварительными сексуальными целями считаются известные промежуточные процессы отношения к сексуальному объекту ощупывание и разглядывание его. Эти действия, с одной стороны, сами дают наслаждение, с другой стороны, они повышают возбуждение, которое должно существовать до достижения окончательной сексуальной цели. Психическая оценка, которую получает сексуальный объект как желанная цель сексуального влечения, в самых редких случаях ограничивается его гениталиями, а распространяется на все его тело и имеет тенденцию включать в себя все ощущения, исходящие от сексуального объекта. Та же переоценка переносится в психическую область и проявляется как логическое ослепление (слабость суждения) по отношению к душевным проявлениям и совершенствам сексуального объекта, а также как готовность подчиниться и поверить всем его суждениям. Доверчивость любви становится, таким образом, важным, если не самым первым источником авторитета. Именно эта сексуальная оценка так плохо гармонирует с ограничениями сексуальной цели соединением одних только гениталий и способствует тому, что другие части тела избираются сексуальной целью. Значение фактора сексуальной переоценки лучше всего изучать у мужчины, любовная жизнь которого только и доступна исследованию, между тем как любовная жизнь женщины, отчасти вследствие культурных искажений, отчасти вследствие конвенциональной скрытности и неоткровенности женщин, погружена еще в непроницаемую тьму».
68042. Фрейд. Психология масс
Педагогика

Под влиянием Гете и Дарвина Фрейд FREUD S. (18561939) выбрал медицинский факультет Венского университета, на который и поступил в 1873 году. В эти годы он работал в физиологической лаборатории доктора Э.Брюке. Эта работа во многом определила будущую уверенность Фрейда в роли биологических основ психики, его внимания к сексуальным и физиологическим параметрам, определяющим бессознательные мотивы человека. Получив в 26 лет докторскую степень, Фрейд вследствие материальных затруднений вынужден был заняться частной практикой. Вначале он работает хирургом, однако прослушав курс по психиатрии он заинтересовывается этой областью, прежде всего связью между психическими симптомами и физическими болезнями. К 1885 году он добивается престижного положения лектора в Венском университете. При помощи Брюке Фрейд получил стипендию для поездки в Париж в клинику Шарко. Эта стажировка не только доказала Фрейду роль гипноза в лечении истерии, но и приоткрыла впервые завесу над бессознательным, продемонстрировав в сеансах гипноза роль неосознанных мотивов в поступках человека. По возвращении в Вену он совместно с известным психиатром Брейером начинает исследовать динамику истерии, опубликовав несколько работ на эту тему. Однако постепенно он отходит от Брейера, который настороженно отнесся к предположениям Фрейда о связи неврозов с сексуальными отклонениями. Также настороженно Брейер отнесся и к новому, предложенному Фрейдом вместо гипноза методу лечения истерии психоанализу (см. приложение), хотя и соглашался с тем, что гипноз неэффективен. Впоследствии, анализируя свой научный путь, Фрейд писал, что он боялся принять ответственность за сделанное им открытие и старался разделить его с другими, боялся и самого этого открытия, той ответственности, которая с ним связана. Фрейд считал, что в своих отношениях с Брюке, Шарко и, особенно, с Брейером он трансформировал свои отношения с отцом. Стремление заменить реального отца учителем вызвало и двойное отношение Фрейда к учителям с одной стороны восхищенное поклонение, а с другой желание найти свой собственный путь в науке, превзойти своих учителей. Так постепенно вырисовываются контуры концепции Фрейда о трасфере (см. приложение) и Эдиповом комплексе, которые затем займут важное место в его теории личности.
68043. Фрейдизм и его концептуальные положения
Психология

Инстинкт определяется как врожденная психологическая репрезентация внутреннего соматического источника возбуждения. Психологическая репрезентация называется желанием; телесное возбуждение, из которого оно возникает, называется потребностью. Таким образом, состояние голода может быть описано с точки зрения физиологии как состояние дефицита питания в тканях тела, где как психологически оно представлено желанием поесть, желание действует как мотив поведения. Голодный ищет пищу. В связи с этим инстинкты считаются движущими факторами личности. Они не только побуждают поведение, и определяют его направленность. Иными словами, инстинкт осуществляет избирательный контроль за поведением. Голодный более чувствителен к пищевым стимулам, сексуально возбужденный человек с большей вероятностью отреагирует на эротические стимулы. Кстати, можно видеть, что организм также может активизироваться и внешней эмуляцией. Однако Фрейд полагал, что источники возбуждения, находящиеся в среде, менее важны для динамики личности, чем врожденные инстинкты. В целом внешние стимулы возлагают на организм меньше требований и требуют нее сложных форм удовлетворения, чем потребности. Внешнего стимула можно избежать, но от потребности убежать невозможно. Хотя Фрейд отводил внешней стимуляции вторые роли, он никогда не отрицал ее значение в определенных условиях. Например, чрезмерная стимуляция в ранние годы жизни, когда незрелое эго не способно связать огромное количество свободной энергии
68044. Фрейдомарксизм Э.Фромма и Г.Маркузе
Социология

Фромм отходит от биологизма Фрейда, приближаясь по своим исходным положениям к экзистенциализму. Согласно Фромму, собственно человеческое начинается лишь там, где кончается природное; оно коренится в сецифике человеческого существования. Основная психическая потребность индивида по Фромму установить систему отношений к миру и обществу. Двойственность положения человека в мире как природного так и надприродного существа порождает основную историческую дихотомию: наряду со стремление к свободе и независимости человека как мыслящего существа, в нем столь же укоренено и стремление к безопасности («бегство от свободы»), которое лишь принимает различные формы в ходе истории. Ставя целью создание целостной концепции человека, Фромм ищет путей к этому в объединении социального и индувидуально-психологического подходов более конкретно в достижении некоего синтеза учений Маркса и Фрейда. Это осуществляется через социализацию психоанализа с одной стороны, и гуманизацию марксизма с другой. Через господствующий тип характера деятельность индивида направляется в каналы, поддерживающие функционирование данного общества.
68045. Френсис Брет-Гарт
Литература

Начало литературной работы Б.-Г. совпало с его пребыванием в западных штатах, которые в то время сильно отставали от восточных в культурном отношении, но считались демократическими по сравнению с цивилизованным и аристократическим Востоком; оптимизм, активность и дерзость молодой страны нашли свои особые пути и формы не только в жизни, но и в литературе, тогда как на Востоке держались еще вывезенные из Европы традиции. Б.-Г. родился на Востоке и после нескольких лет, проведенных в Калифорнии, снова вернулся на Восток, но творчество его навсегда окрасилось своеобразным колоритом Запада. Его жизнь, полная неожиданных и разнообразных занятий, бросившая его из окружения средней американской интеллигенции в мало культурную и авантюристически настроенную среду золотоискателей и переселенцев, дала ему богатый запас впечатлений и тем. Незнакомую до тех пор американской литературе тематику Б.-Г. почерпнул из жизни золотоискателей, игроков, азиатских переселенцев, преступников и проституток. Несмотря на явно выраженные симпатии его к миру отверженных, он никогда не затрагивал вопроса о классовом неравенстве или о социальных взаимоотношениях угнетенных и угнетателей. Все темные стороны жизни им старательно облагораживались, а его юмор и некоторый пафос сглаживали остроту темы, придавая ей трогательность и романтичность. Б.-Г. является не только одним из первых писателей Запада, но и одним из основателей школы «местного колорита» в литературе и одним из самых ранних мастеров новеллы, нового для того времени жанра. Формой короткого рассказа Б.-Г. владел вполне, поэтому такие вещи как «The Luck of the Roaring Camp», «The Outcosts of Poker Island» или «How Santa Clous came to Simpsons Bar» стоят гораздо выше его больших повестей, а роман его «Gabriel Conroy» и драма «Two Men of Sandy Bar» неудачны.
68046. Френсіс Бекон про культуру
Философия

З його точки зору, щоб досягти піднесення культури, потрібно «дотримати такий захід, щоб не відкидати те, що правильно покладено древніми, і не нехтувати тим, що правильно принесено новими». Полемізуючи з представниками середньовічної філософської думки, Бекон зазначає, що схоластика теж стояла на позиціях наступності культурної спадщини минулих епох, однак вона не прагнула до подальшого розвитку успадкованої культури, Бачачи своє головне завдання у пристосуванні накопиченого раніше знання для осмислення богословських проблем. Для Бекона багатства культури минулих епох - базис культури сьогодення, яка по відношенню до культури канули в Лету історичних епох є більш багатою і змістовної. Заслуговує на увагу і думка Бекона про суперечливість розвитку культури. Віддав належне людського розуму, переконливо демонструє свою міць і здатність створювати досконалі знаряддя, що забезпечують його панування над живою та неживою природою, Бекон звертає увагу на те, що кошти, які створені людиною для збільшення його могутності, Часто використовуються проти своїх творців. Так, застосування технічних винаходів і відкриттів у галузі природничих наук у військовій справі сприяє збільшенню числа жертв різних конфліктів, провокує тих, хто має більш досконалим зброєю, нав'язувати свою волю більш слабкому в технічному відношенні противнику. Застосування ж відкриттів у промисловості веде до збагачення тих, хто володіє знаряддями і засобами виробництва, сприяє розвитку у них хибних схильностей, аморалізму і нестримної жадоби багатства. Джерело протиріч культури Френсіс Бекон бачить у самій культурі, яка, розвиваючись, сприяє не тільки піднесення людини, але і за певних умов стає засобом його поневолення.
68047. Фрески Гирландайо в капелле Сассетти церкви Санта Тринита
Культура и искусство

В своем отношении к творчеству этого мастера Возрождения большинство искусствоведов сходятся, но все же есть и некоторые разногласия. Так, к примеру, Вазари в своем «Жизнеописании наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» пишет: «…по совершенству, величию и обилию его [Гирландайо] творений можно назвать одним из главных и наиболее превосходных мастеров своего века…, был самой природой предназначен стать живописцем…». И.А. Смирнова в своей книге «Искусство Италии конца XIII-XV веков» также характеризует Гирландайо как прирожденного живописца, рассказчика наделенного тонкой наблюдательностью, сохранившего душевную ясность, спокойный и пристальный взгляд на окружающий мир, уже утраченный некоторыми его современниками. А вот американский искусствовед Бернард Бернсон в своей работе, посвященной итальянским живописцам Возрождения, весьма критично отзывается о способностях Гирландайо: «Как живописцы они [Гирландайо и Беноццо Гоццоли] были посредственны и почти лишены того чувства которое делает живопись великим искусством. Их истинная привлекательность находится вне чисто духовной сферы, скорее в области жанровой иллюстрации» и «К несчастью в нем [Гирландайо] отсутствовала даже тень гениальности. Он постиг осязательную ценность Мазаччо, движение Поллайоло, световые достижения Верроккьо, но умудрился все это так подсластить, что флорентийский филистер мог бы с радостью воскликнуть «Вот человек который пишет не хуже великих мастеров, но доставляет мне, наконец, большее удовольствие чем они!» Пестрые краски, хорошенькие лица, жизненная достоверность, но всегда и на всем печать ординарности; все это привлекательно и временами, следует признаться, восхитительно, но за исключением нескольких отдельных фигур не представляет ничего значительного». И все же такая откровенная критика по адресу Гирландайо встречается редко.
68048. Фрески Кносского дворца
Культура и искусство

Уже к позднеминойскому периоду (после 1580 г. до н. э.) относятся большие декоративные росписи в так называемом «коридоре процессий» Кносского дворца, где фрески были, вероятно, расположены в два ряда; сохранился нижний ряд с процессией юношей, несущих сосуды из серебра, и девушек с музыкальными инструментами. Человеческие фигуры даны здесь в очень большой мере условно декоративно и плоскостно. Такого же рода и знаменитый раскрашенный рельеф из Кносса, так называемый (по предположению Эванса) «Царь-жрец». Этот не полностью сохранившийся и реставрированный рельеф, большой по размеру (около 2,22 м высоты) и слабо выступающий из фона (не более 5 см в наиболее выдающихся частях), изображает идущего юношу в традиционном древнем костюме (повязке и поясе), с тонкой талией и широкими плечами. Поступь юноши исполнена торжественности. На голове его корона из лилий и три спускающихся назад пера, на груди ожерелье, также из цветов лилии. Правой рукой, сжатой в кулак, он касается груди, в отведенной назад левой руке держит жезл. Он проходит среди растущих белых лилий с красными тычинками и порхающих бабочек. Фон рельефа красный. Необыкновенно изысканный и манерный стиль этого рельефа находит отклики в одновременном дворцовом искусстве Микен и Тиринфа. Еще более условны и похожи на плоский узор росписи саркофага из Агиа Триады, где представлены культовые сцены жертвоприношение перед двумя двойными секирами (по-видимому, бывшими символом священного быка) и принесение даров умершему. Все более усиливающаяся схематизация приводит критскую живопись уже в 15 в. до н. э. к полному упадку.
68049. Фридерик Шопен
Культура и искусство

Осенью 1838 года Шопен и Жорж Санд с ее двумя детьми (не от Шопена), предприняли большое путешествие на остров Майорку и поселились в главном его городе Пальме. “Я в Пальме, - пишет Шопен, - среди пальм, кедров, кактусов, олив, померанцев, лимонов, алоэ, фиговых деревьев, гранатов, и т. п. ... Небо, как бирюза, море, как лазурь, горы, как изумруд, воздух, как на небесах. Днем солнце, все ходит по-летнему, и жарко; ночью - гитары и пение по целым часам”. Шопен упоен любовью, жизнью, природой. Но это продолжалось недолго. Его хрупкий организм, ослабленный непрестанным творческим горением, с трудом мог переносить неустройство, отсутствие необходимых условий. Именно с такими обстоятельствами пришлось столкнуться на Майорке. К этому прибавилась сильная простуда, которая осложнилась кровохарканьем. Вынужденные покинуть Пальму, Шопен и Жорж Санд с детьми переселились в старый и заброшенный картезианский монастырь. Его мрачно-таинственная красота болезненно будоражила воображение. В описании, сделанном самим композитором, почти зримо можно представить себе вид монастыря и обстановку тамошней жизни. “...Можешь ли Ты представить меня между скалами и морем, в огромном заброшенном монастыре картезианцев, в келье, двери которой больше любых ворот в Париже... Келья имеет форму высокого гроба, высокие своды запылены, - маленькое окно, под окном померанцы, пальмы, кипарисы; против окна под филигранной мавританской розеткой на лямках моя кровать. Возле кровати старый, квадратный, разваливающийся intouchable [шаткий стол], за которым я еле могу писать, на нем оловянный подсвечник (здесь это большая luxe [роскошь]) со свечкой... тишина... можно кричать... и все равно тихо. Словом, пишу Тебе из странного места”.
68050. Фридерик Шопен (Chopin)
Литература

Вместе с ростом популярности Шопена как пианиста и композитора расширяется круг его знакомых. В числе его друзей - Лист, выдающийся французский композитор Берлиоз, французский художник Делакруа, немецкий поэт Гейне. Но как бы интересны ни были новые друзья, предпочтение он отдавал всегда своим соотечественникам. Ради гостя из Польши он изменял строгий порядок своего рабочего дня, показывая ему достопримечательности Парижа. Часами мог он слушать рассказы о родине, о жизни родных и друзей. С юношеской ненасытностью наслаждался народными польскими песнями, а на понравившиеся стихи нередко писал музыку. Очень часто эти стихотворения, превращенные в песни, попадали обратно в Польшу, становились достоянием народа. Если же приходил близкий друг, польский поэт Адам Мицкевич, Шопен сразу садился за фортепиано и играл для него часами. Вынужденный, как и Шопен, жить вдали от родины, Мицкевич тоже тосковал по ней. И только музыка Шопена немного ослабляла боль этой разлуки, переносила его туда, далеко, в родную Польшу. Именно благодаря Мицкевичу, исступленному драматизму его "Конрада Валленрода", родилась Первая баллада. И Вторая баллада Шопена связана с образами поэзии Мицкевича.
68051. Фридлинские ворота
Архитектура
68052. Фридрих I Барбаросса. Жизнеописание
Литература

На следующее утро, 19 июня, император и папа покинули вечный город, в который так по настоящему и не вошли. Убедившись, что больше ничего сделать невозможно, Фридрих в сентябре возвратился в Германию. С этого времени его мысли постоянно были устремлены к Италии. Он и раньше знал, а во время коронации окончательно убедился в том, что страна эта за последние десятилетия стала фактически независимой от империи и для того, чтобы утвердить в ней немецкое господство, надо было завоевать ее вновь. На этот раз Фридрих тщательно подготовился к вторжению. В 1158 г. он выступил в свой второй итальянский поход. Главной целью его было покорение Милана, так как со времен Конрада II этот город привык демонстрировать свою независимость и оставался главным оплотом всех противников империи в Ломбардии. Чтобы действовать наверняка Фридрих постарался привлечь к походу всех немецких князей и собрал огромную армию. Большой перевес в силах позволил положить его замыслам благополучное начало. В августе Милан был осажден и уже 1 сентября капитулировал. Миланцы должны были выплатить огромную дань, выдать заложников, отказаться от права чеканить монету и взимать дорожную пошлину. В центре города Фридрих возвел замок и поставил свой гарнизон. Эта бескровная и легкая победа произвела большое впечатление на ломбардцев. Собрав съезд в Ронкале, Фридрих довел до сведенья итальянцев те принципы, на основании которых он хотел устроить теперь управление своими заальпийскими владениями. Общественные дороги, судоходные реки с притоками, порты и гавани должны были перейти под контроль имперских чиновников, а взимание налогов и чеканка монеты становились отныне исключительной прерогативой императорской власти.
68053. Фридрих II Великий. Жизнеописание
Литература

Семейный разлад усугубляется политическими причинами. Мать Фридриха, София-Доротея - дочь курфюрста ганноверского, впоследствии короля английского Георга I мечтала об укреплении связей между английским и прусским правящими домами. Ей хотелось выдать свою старшую дочь Вильгельмину за сына тогдашнего наследного принца, ее брата, а Фридриха женить на его сестре, своей племяннице. Обе стороны были согласны, но Англия не спешила дать окончательный ответ, тогда как Австрия, в то время противница Англии, делала все возможное, чтобы не только расстроить этот брак, но и разрушить союз между Берлином и Лондоном. Сделать это было легко. Прусские вербовщики заходили в земли Ганновера, принадлежащие английскому королю, и хватали там молодых людей для отправки в прусскую армию. Это обстоятельство мало способствовало доброму согласию, в 1729 году чуть было не началась война между Пруссией и Англией. Берлинский двор разделился на две партии: австрийскую и английскую. К первой принадлежал король, ко второй - королева и ее старшие дети: Фридрих и Вильгельмина. Короля, ни в чем не терпевшего противоречия себе, это положение раздражало до крайности. Доходит до того, что Фридрих и Вильгельмина вообще оказываются удалены от двора. Им разрешается появляться перед глазами короля только за столом. Вильгельмина, будущая маркграфиня Бейрейтская, приобрела известность дурного толка благодаря своим мемуарам, чей резкий, неприязненный стиль производит крайне отрицательное впечатление в первую очередь о характере мемуаристки. Но для Фридриха, может быть, единственного человека в ее жизни, Вильгельмина всегда оставалась нежным, внимательным другом. Даже не имея возможности видеться с братом часто, она до самой смерти, последовавшей в 1758 году, состояла с ним в тесной переписке.
68054. Фридрих Ницше "Так говорил Заратустра"
Философия

« Я буду учить вас о Сверхчеловеке. Человек есть нечто, что следует преодолеть. Что сделали вы для этого? Все существа всегда создают нечто высшее, нежели они сами. Вы что хотите быть отливом среди этого прилива? Что такое обезьяна по отношению к человеку стыд и жалкое уродство. Человек по отношению к Сверхчеловеку то же лишь стыд и жалкое уродство. Вы прошли долгий путь от червя до человека, но слишком много у вас осталось еще от червя. Когда-то вы были обезьяной смотрите, как много в вас еще от обезьяны. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Сверхчеловек смысл земли. Пусть ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли. Поистине человек это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и остаться чистым. Смотрите, я учу вас о Сверхчеловеке он это море, в котором тонет ваше великое презрение. Не грехи ваши, но чванство ваше вопиет к небесам: ничтожество грехов ваших вопиет к небесам! Но где же та молния, которая лизнет вас своим языком? Где то безумие, которое необходимо привить Вам? Смотрите я учу вас о сверхчеловеке: он эта молния, он это безумие!» это изложено на одной из первых страниц книги Ф.Ницше «Так говорил Заратустра». В этих словах Ф.Ницше кратко излагается сущность его философии и смысл его судьбы. Именно проповедованием своей концепции сверхчеловека будет заниматься Ницше на протяжении всей книги. Читая диалоги Заратустры, мы постоянно наталкиваемся на идею «сверхчеловека». Недаром эта книга в творчестве Ницше является книгой, предшествиницей знаменитой книге «Сверхчеловек». Попытаемся понять, что Ницше вложил в свою концепцию сверх человека. Во-первых «сверхчеловек», это существо совершенно аморальное, не считающееся с никами моральными нормами или рамками, существо наполненное разрушенными идеалами из произведения Ницше «Человеческое, слишком человеческое». Мораль противна для Ницше потому, что она отчуждает человека от чистого и сверхразумного ритма жизни, от первичного источника бытия потому что она ставит между человеком и миром “иллюзию”, успокаивает духовную тревогу, подменяет страшный и опасный вопрос “Кто Я? Где Я?” поспешной системой неоплаченных и непродуманных ответов. Мораль грех против Жизни и Истины. Она вуалирует Бездну, защищая слабых. Это Ницше еще мог признать. Но она посягает и на свободу высших людей, на расу господ, удерживает в узде присущую элите волю к Истине. Все те ложные чувства и всё то ложное поведение, обманчивые идеи который вскрыл Ф.Ницше, все это он вложил с своего «сверхчеловека», добавив, что нет бога, значит «сверхчеловек» станет им. Главное, что должно исходить от сверхчеловека призыв к духовным превращениям, внутреннему дисциплинированию и воспитанию собственной личности, ответственной за будущее. “Бог умер! Мы его убили - вы и я!”, - говорит Ницше словами “сумасшедшего” в своей работе “Весёлая наука”. На место бога встаёт человек, но не обычный, как мы все, а сверхчеловек - идеал человека, лишённый многих моральных запретов и наделённый почти неограниченными правами, то, к чему должен стремиться каждый из “обычных” людей. Сверхчеловек рождается, говорит Ницше, чтобы создать новую человеческую общность. Объединенные в нее люди становятся "сеятелями будущего". Им претит мораль рабов, угнетенных, взывающих к филантропии и состраданию. Они освобождают себя сами, для чего им прежде всего нужны сила и дерзость. Не дворянское звание, не туго набитый кошелек торгашей, не служба князю или какому-то другому властителю делает их аристократией, элитой, но величие духа, чистота и новизна целей, решимость отбросить, как обветшавшие, но еще крепкие цепи, все условности, догмы, предрассудки попавшей в глубокий кризис цивилизации. Сверхлюди, должны создать расу господ богов, расу которая не ищет успокоений и иллюзий. Она ищет Истины и Власти, она интересует безднами и угнетает и презирает тех, кто устроен иначе, то есть расу рабов. Раса рабов, напротив, заимствует жизнь вовне, огораживается предписаниями, нравственными запретами и обязательствами, которые, однако, выполнять не торопиться.... Раса рабов предпочитает добро, мягкость, снисхождение, комфорт, безопасность, сытость, культуру короче все то, что делает их существование закрытым для злых и бушующих энергий неразумной, дикой и страшной реальности. Такой “расизм” не имеет ничего общего с вульгарным национализмом, который Ницше беспощадно высмеивал. Грань между двумя расами проходит не по цвету кожи, языку, религиозной или государственной принадлежности. Эта черта. связанная со строением души. Внутреннее "я" человека заведомо принадлежит к определенной касте, и это чаще всего фатально. Таким образом, жизнь - это человеческая жизнь, человек в этой философии становится на главное место, становится мерилом всего бытия. Человек рассматривается не как бесстрастно-теоретическое существо, а как субъективно заинтересованный в целях и задачах своей деятельности, как единственное существо, способное к нравственной оценке. Нравственность в философии Ницше имеет первоочередное значение. Главная идея ницшеанской морали - волюнтаризм - учение о воле как о первооснове всего сущего. Эту идею Ницше заимствовал у А. Шопенгауэра, кого он считал своим учителем в начале своего пути.
68055. Фридрих Ницше и его концепция сверхчеловека
Философия
68056. Фридрих Ницше: мученик познания
Литература

Сначала краткое curriculum vitae в беглом наброске самоизложения: «Vita. Я родился 15 октября 1844 года на поле битвы при Лютцене. Первым услышанным мною именем было имя Густава Адольфа. Мои предки были польские дворяне (Ницки); должно быть, тип хорошо сохранился вопреки трём немецким «матерям». За границей меня обычно принимают за поляка; ещё этой зимой я значился в списке иностранцев, посетивших Ниццу, comme Polonais. Мне говорят, что моя голова встречается на полотнах Матейко. Моя бабушка принадлежала к шиллеровско-гётевскому кругу в Веймаре; её брат унаследовал место Гердера на посту генерал-суперинтенданта в Веймаре. Я имел счастье быть воспитанником достопочтенной Шульпфорты, из которой вышло столько мужей (Клопшток, Фихте, Шлегель, Ранке и т. д., и т. д.), небезызвестных в немецкой литературе. У нас были учителя, которые оказали бы (или оказали) честь любому университету. Я учился в Бонне, позже в Лейпциге; старый Ричль, тогда первый филолог Германии, почти с самого начала отметил меня своим вниманием, 22-х лет я был сотрудником «Центральной литературной газеты» (Царнке). Ко мне восходит основание филологического кружка в Лейпциге, существующего и поныне. Зимой 1868/69 г. Базельский университет предложил мне профессуру; я даже не был ещё доктором. Вслед за этим Лейпцигский университет присудил мне степень доктора весьма почётным образом: без какой-либо защиты, даже без диссертации. С пасхи 1869 по 1879 г. я жил в Базеле; мне пришлось отказаться от моего немецкого подданства, так как, будучи офицером (конный артиллерист), я не смог бы отклоняться от слишком частых призывов па службу, не нарушая своих академических обязанностей. Тем не менее я знаю толк в двух видах оружия: в сабле и пушках и, возможно, ещё и в третьем... В Базеле, несмотря на мою молодость, всё шло как нельзя лучше; случалось, в особенности при защитах докторских диссертаций, что экзаменующийся был старше экзаменатора. Большой милостью, выпавшей мне на долю, оказалась сердечная близость между Якобом Буркхардтом и мною несколько необычный факт для этого весьма чурающегося всякого общения мыслителя-отшельника. Ещё большей милостью было то, что у меня с самого начала моего базельского существования завязалась теснейшая дружба с Рихардом и Козимой Вагнерами, которые жили тогда в своём поместье Трибшен, возле Люцерна, словно на каком-то острове, отрешённые от всех прежних связей. Несколько лет делили мы между собой всё великое и малое; доверие не знало границ. (Вы найдёте в седьмом томе Собрания сочинений Вагнера «послание», опубликованное им мне по случаю «Рождения трагедии».) С этого момента и впредь я познакомился с большим кругом интересных людей (и «людинь» Menschinnen), в сущности почти со всем, что растёт между Парижем и Петербургом. К 1876 году здоровье моё ухудшилось. Я провёл тогда зиму в Сорренто с моей давнишней подругой баронессой Мейзенбуг («Воспоминания идеалистки») и симпатичным доктором Рэ. Состояние не улучшалось. Крайне мучительная и цепкая головная боль истощала все мои силы. С годами она нарастала до пика хронической болезненности, так что год насчитывал тогда для меня до 200 юдольных дней. Недуг должен был иметь исключительно локальную причину; о какой-либо невропатологической подоплёке нет и речи. Я никогда не замечал за собою симптомов душевного расстройства, даже никакого жара, никакой обморочности. Мой пульс был тогда столь же медленным, как пульс первого Наполеона (=60). Моей специальностью было: в течение двух-трёх дней напролёт с совершенной ясностью выносить нестерпимую боль cru, vert, сопровождаемую рвотой со слизью. Распространили слух, будто я в лечебнице для душевнобольных (и даже умер там). Нет большего заблуждения. Зрелость моего духа приходится как раз на это страшное время; свидетельство «Утренняя заря», написанная мною в 1881 году, когда я пережил зиму невообразимо плачевного состояния, оторванный от врачей, друзей и родных. Книга служит для меня своего рода «динамометром»: я сочинил её с минимумом сил и здоровья. С 1882 года дела, разумеется весьма медленно, начали снова поправляться: кризис был преодолён (мой отец умер очень молодым, как раз в том возрасте, в котором я сам был ближе всего к смерти). Я и сегодня нуждаюсь ещё в крайней осторожности: ряд условий климатического и метеорологического порядка оказывается непременным. Вовсе не выбором, а неизбежностью является то, что я провожу лето в Верхнем Энгадине, а зиму на Ривьере... В конце концов болезнь принесла мне величайшую пользу: она выделила меня среди остальных, она вернула мне мужество к себе самому... К тому же я, сообразно своим инстинктам, храброе животное, даже милитаристическое. Долгое сопротивление слегка озлобило мою гордость. Философ ли я? Но что толку из этого!..» Остаётся добавить, что к автору этого письма (этой жизни!) Фридриху Вильгельму Ницше пасторскому сыну, профессору классической филологии Базельского университета и преподавателю греческого языка Базельского педагогиума и потом уже, до последних минут сознательной жизни, одинокому и «безродному» скитальцу как нельзя лучше подходит рассказанная им самим в книге о Заратустре притча о трёх превращениях духа: «как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, младенцем лев». Начало было ослепительным: «старый Ричль... отметил меня своим вниманием». Сказано более чем скромно. Вот отрывок из письма Ричля, рекомендующего на должность профессора... ещё студента: «Среди стольких молодых дарований, развившихся на моих глазах в течение 39 лет, я не знал никого, кто в столь раннем возрасте обладал бы такой зрелостью, как этот Ницше. Если ему суждено долго прожить дай ему Бог этого! я предсказываю, что однажды он займёт ведущее место в немецкой филологии. Сейчас ему 24 года: он крепок, энергичен, здоров, силён телом и духом... Здесь, в Лейпциге, он стал идолом всего молодого филологического мира. Вы скажете, я описываю Вам феномен; что ж, он и есть феномен, и притом нисколько не в ущерб своей любезности и скромности». И ещё: «он может всё, чего он захочет». Хотения на этом начальном отрезке жизненного пути вполне совпадали ещё с академическими представлениями о карьере; тон задавала респектабельная imago учёного-специалиста, не нарушаемая покуда тревожными сигналами будущей imago «верблюда», он и в самом деле мог всё, чего хотел, этот чудо-мальчик и «канонир 21-й батареи конного подразделения полевой артиллерии», смогший в один приём двумя-тремя статьями взять штурмом решающие высоты классической науки о древностях. Но «милый друг, tant de bruit pour une omelette?» (столько шуму из-за одного омлета?) (Письмо к Э. Роде от 1 3 февраля 1868 r.), а между тем ничего, кроме «омлета», и не требовала от своих воспитанников безмятежная академическая судьба, посетовавшая однажды устами берлинского академика Дюбуа-Реймона на Фауста, который предпочёл женитьбе на Гретхен и университетской профессуре... рискованные приключения и в общем досадную несолидность. К несолидности можно сказать со всей уверенностью эта душа была предрасположена отроду; представить себе Фридриха Ницше этаким «новым Ричлем», доживающим до почтенной седины и углублённо толкующим в окружении учеников какой-нибудь ещё один «источник», картина не менее несуразная, чем семейная фотография доктора Фауста с женой (Гретхен?), детьми и внуками; в письме, отправленном Якобу Буркхардту 6 января 1889 г. из Турина на четвёртый день после начавшейся эйфории, стало быть уже «оттуда», ситуация получит головокружительно-«деловое» разъяснение, где «сумасшедшему» этой последней и уже сросшейся с лицом маске Ницше удастся огласить буквальную мотивацию случившегося: «Дорогой господин профессор, в конце концов меня в гораздо большей степени устраивало бы быть славным базельским профессором, нежели Богом; но я не осмелился зайти в своём личном эгоизме так далеко, чтобы ради него поступиться сотворением мира». Понятно, по крайней мере в ретроспективном обзоре, что всё должно было зависеть от сроков появления на сцене «искусителя»; в этом случае их оказалось двое; все предсказания и надежды старого Ричля обернулись химерами в момент, когда юный студиозус впервые раскрыл том мало известного ещё и не пользующегося решительно никаким доверием в университетских кругах философа Шопенгауэра. «Я принадлежу к тем читателям Шопенгауэра, которые, прочитав первую его страницу, вполне уверены, что они прочитают все страницы и вслушаются в каждое сказанное им слово... Я понял его, как если бы он писал для меня». Отвлекаясь от всего, что мог бы вычитать из сочинений родоначальника европейского пессимизма этот многообещающий вундеркинд филологии а вычитал он из них ровно столько, сколько хватило ему впоследствии для уличения недавнего кумира в фабрикации фальшивых монет, одно оказалось усвоенным сразу же и бесповоротно: вкус к маргинальности, исключительности, уникальности. Едва ли, впрочем, дело ограничивалось здесь чтением в обычном смысле слова; Шопенгауэр был не столько прочитан, сколько вчитан в жизнь и судьбу, вплоть до катастрофических изменений в её темпе и ритме «кто пишет кровью и притчами, скажет Заратустра, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть»; можно было бы уже тогда позволить себе некоторые рискованные догадки о том, чем бы мог стать так заученный наизусть автор «Мира, как воли и представления» с его неподражаемо ядовитым презрением к «профессорской философии профессоров философии» в жизненных судьбах этой родственной ему души. Встреча с Рихардом Вагнером в ноябре 1868 г. оказалась решающей; маргинальность, исключительность и уникальность предстали здесь воочию, in propria persona; это была сама персонифицированная философия Шопенгауэра, и что важнее всего персонифицированная не через почтенные отвлечённости «четвероякого корня закона достаточного основания», а в гениальной конкретизации 3-й книги 1-го тома «Мира, как воли и представления», т. е. через музыку, этот единственный по силе адекватности синоним «мировой воли». Потрясение, несмотря на разницу в возрасте, было обоюдным: 56-летний композитор едва ли не с первой встречи расслышал в своём 25-летнем друге героические лейтмотивы ещё не написанного «Зигфрида»: «Глубокоуважаемый друг!.. Дайте же поглядеть на Вас. До сих пор немецкие земляки доставляли мне не так уж много приятных мгновений. Спасите мою пошатнувшуюся веру в то, что я, вместе с Гёте и некоторыми другими, называю немецкой свободой». Понятно, что такой призыв мог быть обращён именно ко «льву», и более чем понятно, каким разрушительным искусом должен был он откликнуться в «молодом льве» (впечатление Пауля Дёйссена, школьного друга Ницше, относящееся к этому периоду), «льве», всё ещё прикидывающемся «верблюдом» во исполнение заветов науки. Попадание оказалось безупречным во всех смыслах: спасти веру в «немецкую свободу», и не чью-либо, а веру творца «Тристана» и «Мейстерзингеров», и не просто творца, а творца непризнанного, гонимого, третируемого, всё ещё божественного маргинала и отщепенца в культурной табели о рангах XIX в. (будущий разрыв с Вагнером символически совпадёт с ритуалом канонизации байрейтского принцепса и торжественным внесением его в реанимационную мировой славы не без решительного и парадоксально-коварного содействия его юного апостола), всё это не могло не вскружить голову. Прибавьте сюда ещё и то, что в «молодом льве», терзающемся своей блистательной «верблюжестью», сидело самое главное действующее лицо, настоящий протагонист всей этой жизни, не сходящий со сцены даже и тогда, когда вконец совращённые им прочие её участники все до одного очутились в базельской, а потом и в иенской лечебнице для душевнобольных, и продолжающий вплоть до физического конца, но уже на опустевшей сцене разыгрывать действительное на этот раз «рождение трагедии из духа музыки», музыкант. Музыкант не только в переносном, но и в прямом смысле слова: автор множества музыкальных композиций и песен, об одной из которых как-то «весьма благосклонно» отозвался Лист; несравненный импровизатор уже много спустя, после разрыва отношений, Козима Вагнер будет с удивлением вспоминать фортепианные фантазии «профессора Ницше», а Карл фон Герсдорф, школьный друг, рискнёт утверждать, что «даже Бетховен не смог бы импровизировать более захватывающим образом», переносный смысл, впрочем, оказался здесь более решающим, чем прямой: давнишняя мечта романтиков, волшебная греза Давидсбюндлеров о сращении слова и музыки, высловлении музыки и не в подражательном усвоении внешних красот, а по самому существу и «содержанию» обрела здесь едва ли не уникальную и, во всяком случае, шокирующую жизнь; «если бы богине Музыке, так означено это в одном из опубликованных posthum афоризмов времён «Заратустры», вздумалось говорить не тонами, а словами, то пришлось бы заткнуть себе уши». Скажем так: в этом случае ей и не приходило в голову ничего другого; первое хотя и официально-сдержанное, но уже камертонно-загаданное наперёд затыкание ушей произошло с выходом в свет посвящённой, формально и неформально, Рихарду Вагнеру книги «Рождение трагедии из духа музыки» (1872). «Невозможная книга» такой она покажется самому автору спустя 15 лет; такой она показалась большинству коллег уже по её появлении. Виламовиц-Мёллендорф, тогда ещё тоже один из претендентов на «первое место», удосужился написать специальное опровержение; Герман Узенер счёл уместным назвать книгу «совершенной чушью» и позволить себе такой резолютивный пассаж перед своими боннскими студентами: «Каждый, кто написал нечто подобное, научно мёртв»; даже «старый Ричль» не удержался от по-отцовски мягкой журьбы в адрес своего любимца: «остроумное похмелье» (geistreiche Schwiemelei). Хуже обстояло с делами университетскими: студенты-филологи сорвали своему идолу зимний семестр 1872/73 г.; можно догадаться, чем шокировала эта дважды в столь различных смыслах «невозможная книга». Едва ли решающую роль играла здесь виртуозная лёгкость (ну да, импровизационность!) исполнения, ещё меньше должна была смущать резкость оценок в связи с Сократом («декадентом») и вообще «сократической культурой». Ф. Ф. Зелинский отвёл в своё время эту причину тонким напоминанием о так называемой Prugelknabenmethode, распространённой как раз среди немецких филологов, когда учёному дозволяется в целях своеобразной профессиональной релаксации избирать себе какого-нибудь героя древности в качестве «мальчика для битья». Такого Сократа кого угодно автору «Рождения трагедии» простили бы; непростительным оказалось другое: нарушение классических единств, где афинская древность врывалась в злобу дня, где ликующе-кровавое шествие бога Диониса переносилось из мифической Фракии в современность, где короче говоря кончалась наука о почве и судьбе и дышали сами почва и судьба. «Я нарушаю ночной покой, так будет сказано впоследствии, хотя и в связи с другой книгой, но всё ещё и всегда и в этой связи. Во мне есть слова, которые ещё разрывают сердце Богу, я rendez-vous опытов, проделываемых на высоте 6000 футов над уровнем человека. Вполне достаточно, чтобы меня «понимали» немцы... Но бедная моя книга, как можешь ты метать свой жемчуг перед немцами?» Это уже рык «льва», изготовившегося к последнему прыжку в «Kinderland» «страну детей», пятнадцатилетием раньше дело шло всё ещё о втором промежуточном превращении; «ибо истина в том, так скажет Заратустра, что ушёл я из дома учёных, и ещё захлопнул дверь за собою». Одного вагнеровского восторга («Я не читал ничего более прекрасного, чем Ваша книга») оказалось вполне достаточно, чтобы перевесить внутренний разрыв, внешне маскарад «профессуры» продлится до 1879 г. и оборвётся... по состоянию здоровья; впрочем, когда в начале 80-х гг. здоровье временно улучшится и встанет вопрос о «трудоустройстве», университет займёт уже жёсткую позицию отказа. «И когда я жил у них, я жил над ними. Поэтому и невзлюбили они меня». Сомневаться на этот счёт не приходится; но вот что интересно: «научно-мёртвое» «Рождение трагедии» оказалось книгой во всех смыслах эпохальной, скажем так: не в последнюю очередь и научно-эпохальной. Эта мастерская увертюра в слове, мерцающая коричнево-струнным золотом тристановских хроматизмов и неожиданно протыкающая их носорожьими вырёвываниями меди («Скажу снова, в настоящую минуту это для меня невозможная книга».), виртуозно фугированный контрапункт, разыгрывающий шопенгауэровскую дихотомию воли и представления в смертельно-бессмертном поединке двух греческих божеств, чисто юношеский Sturm und Drang знающего себе цену гениальничанья (достаточно безумного скажем мы уже из нашего века словами авторитетного естествоиспытателя, чтобы быть истинным), превзошёл все ожидания. В самом скором времени стало очевидным; музыкальность книги не помеха научности, а трансфигурация самой научности (скрыто, но оттого не менее строго обосновывающей основные тезисы автора) в новую научность хоть и отягчённую всё ещё мимикрией «северной» серьёзности, но вполне уже обещающую качество провансальской весёлости. Дело шло не о филологии, ни об эстетике, ни даже об «анти-Александре», Вагнере, дело шло об открытии Греции, греческой «энигмы», той самой «рогатой проблемы», которая прикидывалась в веках обсахаренной дидактической виньеткой в назидание юношеству и целым кладезем сюжетов в эксплуатацию придворному вдохновению, стало быть, не просто об открытии, а о разоблачении Греции и в ней самих истоков и будущих судеб Европы. То, что властным косноязычием разрывало просодическую ткань последнего Гёльдерлина, о чём спорадически догадывались отдельные и наиболее рискованные «неформалы» века, предстало здесь во всеуслышание и, больше, как пугающе ясная «концепция»: впервые эллинский феномен диагностировался в опасном измерении психопатологии, где винкельмановско-шиллеровская гипсовая Греция оборачивалась бесноватым оскалом болезни, а сам «феномен» исчерпывался моментами перемирия между двумя богами, ночным Дионисом и солнечным Аполлоном, по существу настоящей борьбой с собственным безумием под маской олимпийского спокойствия и автаркии. Ещё раз: дело шло не о научной значимости этой ясновидческой диагностики; скорее напротив, от неё и зависела значимость самой науки, дело шло о новом видении вещей, менее всего древних, более всего злободневных; приёмы классической филологии сплошь и рядом преображались в предлоги; сама Греция вырастала в гигантский предлог... к философии Фридриха Ницше. Самой неотвлечённой, скажем мы, и вместе с тем самой радикальной и самой опасной философии из когда-либо бывших. Самой, говоря вслед за ним, одинокой... Уходя из дома учёных, он уходил не в вагнеровский пессимизм, как могло бы поначалу показаться ему самому, ни даже в традиционно понятую Freigeisterei (вольнодумство); будущее «льва», сбросившего с себя шлак «верблюда», оказывалось в этом случае просто неисповедимым. «Юмор моего положения в том, что меня будут путать с бывшим базельским профессором, господином доктором Фридрихом Ницше. Чёрта с два! Что мне до этого господина!» (Письмо к М. фон Мейзенбуг от 26 марта 1885 г.). Написанные после «Рождения трагедии» «Несвоевременные размышления» (из планируемых двадцати увидели свет только четыре) предстали некой учтивостью «льва», расстающегося со своим прошлым, но и не без «ex ungue»; таковы прощальные композиции Шопенгауэру и Вагнеру, таково блистательное покушение на Давида Штрауса, «филистера культуры» («Я нападаю только на те вещи, против которых я не нашёл бы союзников, где я стою один где я только себя компрометирую».). Впереди простирались считанные годы неисповедимого: «научно-мёртвый» дух музыки, которому предстояло ещё доказать первую бурю юношеского вдохновения действительно родившейся из него трагедией.
68057. Фридрих Ницше: ОПЫТ КРИТИКИ ХРИСТИАНСТВА
Философия
1. «Беспокойство духа», М.:Знание, серия «Философия и жизнь» №3/1992
2. «Сумерки богов» / Сост. и общ. ред. А. А. Яковлева: перевод. - М.:Политиздат, 1990.-398 с.
3. «Фридрих Ницше и русская религиозная философия» в двух томах / сост. Войская И.Т., Минск, 1996
4. Виндельбанд В. «От Канта до Ницше» / пер. с нем. под ред. А.И.Введенского. М.: «Канон-пресс», 1998.- 496 с.
5. Делез Ж. «Тайна Ариадны» - Вопросы философии, №4/1993
6. Дудкин В.В. «Достоевский и Ницше (проблема человека)»,- Петрозаводск, 1994.- 153 с.
7. Игнатов А. «Черт и сверхчеловек. предчувствие тоталитаризма Достоевским и Ницше» Вопросы философии, №4/1993
8. Кучевский В.Б. «Философия нигилизма Фридриха Ницше»,- М., 1996.- 166 с.
9. Немировская А.З. «Ницше: мораль «по ту сторону добра и зла», М.:Знание, серия «Этика» №6/1991
10. Новиков А. «Так говорил Фридрих Ницше» Аврора, №11-12/1992
11. Патрушев А.И. «Жизнь и драма Фридриха Ницше» Новая и новейшая история, №5/1993
12. Скворцов А. «Достоевский и Ницше о Боге и безбожии» - Октябрь, №11/1996
13. Ф. Ницше «Антихристианин: Опыт критики христианства»
14. Ф. Ницше «К генеалогии морали»
15. Ф. Ницше «По ту сторону добра и зла»
16. Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»
17. Ф. Ницше «Человеческое, слишком человеческое»
18. Цвейг С. «Вчерашний мир», - М.:Радуга, 1991. 544 с.
19. Шаповал С.И. «Этика Фридриха Ницше и современная буржуазная теория морали» автореферат, - Киев, 1988
20. Ясперс К. «Ницше и христианство», - М.:Медиум, 1993
68058. Фридрих Шеллинг
Философия

Таковы взгляды Шеллинга в период его увлечения искусством. Но в 1809 году, через шесть лет после отъезда Шеллинга и Каролины из Йены, она умирает. Смерть любимой жены становится для Шеллинга потрясением. И хотя через три года он вновь женится на Паулине Готтер и этот брак оказывается счастливым, творческое вдохновение покидает Шеллинга. За последние более чем сорок лет он не опубликовал ни одного значительного произведения. Более того, если ранее он скептически относился к религии, то после смерти Каролины Шеллинг становится глубоко верующим человеком и пытается разрабатывать позитивную философию, или философию откровения, в которой ставит откровение выше разума. Уже в "Системе трансцендентального идеализма" Шеллинг был склонен делать акцент на идеальной стороне мироздания. Недаром главным устремлением природного бытия оказывается у Шеллинга его устремление к самопознанию в формах духа и творчества, подобных искусству. В дальнейшем, именуя основу мира "субъект-объектом", "абсолютной субстанцией", "абсолютным тождеством", Шеллинг будет неуклонно сдвигаться в её трактовке от пантеизма к объектному идеализму. Но окончательный переход к идеализму мистического толка произошел в философии откровения позднего Шеллинга.
68059. Фридрих Шлегель и эволюция ранней романтической драмы
Литература

Îäíàêî ãëàâíàÿ öåëü Ôð. Øëåãåëÿ ñîñòîèò â ïîñòèæåíèè ñïåöèôèêè äðàìàòè÷åñêîãî èçîáðàæåíèÿ áåñêîíå÷íîãî, èëè òðàíñöåíäåíòíîãî, èçìåðåíèÿ ñóäüáû, â ðàçðåøåíèè «çàãàäêè æèçíè», êîòîðàÿ ìîæåò ïðèíèìàòü òðè ðàçíûå ôîðìû óãàñàíèå, ïðèìèðåíèå è ïðîñâåòëåíèå, êîòîðûå îí â ñâîåì Âåíñêîì êóðñå «Èñòîðèè äðåâíåé è íîâîé ëèòåðàòóðû» âûâîäèò èç ãðå÷åñêîé òðàãåäèè è äðàìàòóðãèè Øåêñïèðà è Êàëüäåðîíà è ê êîòîðûì ïîñòîÿííî âîçâðàùàåòñÿ â çàïèñíûõ êíèæêàõ: «Äðàìà. Íàñêîëüêî â ýïè÷åñêîé ïîýçèè ïðåîáëàäàåò ñêëîííîñòü ê ñîçèäàíèþ â êîñìîãîíè÷åñêîì àñïåêòå, íàñòîëüêî â äðàìàòè÷åñêîì èñêóññòâå ïðîÿâëÿåòñÿ î÷åâèäíàÿ îðèåíòàöèÿ íà áîæåñòâåííûé ñóä, â ñîïîñòàâëåíèè ñ êîòîðûì ñëåïàÿ ñóäüáà ÿâëÿåòñÿ òîëüêî îòêëîíåíèåì èëè èñêàæåíèåì, ëèáî íåäîðàçóìåíèåì. Â öåëîì æå â äðàìå çàëîæåíà èäåÿ ïðîðûâà ñïðàâåäëèâîé èëè þðèäè÷åñêîé áîðüáû æèçíè, õîòÿ è áîëåå âûñîêîãî âèäà. Óæå ó Ýñõèëà àêòèâíî ïðîÿâëÿåòñÿ ýòî ñòðåìëåíèå ê áîæåñòâåííîìó ñóäó. Ìîå âûäåëåíèå äðàìû òðåõ âèäîâ óãàñàíèå, ïðèìèðåíèå è ïðîñâåòëåíèå» (ïåðåâîä íàø À.Ñ.) (Drama. So wie in der epischen Dichtung eine Hinneigung zur Schoepfung vorwaltet, in dem kosmogonischen Bestandtheil; so ist in der dramatischen Dichtkunst eine deutliche Beziehung auf ein goettliches Gericht, wovon das blinde Schicksal nur Abart oder eine Verdrehung und Missverstaendnis ist. Ueberhaupt liegt in dem Drama die Idee von dem Durchfechten eines rechtlichen oder gerichtlichen Kampfes des Lebens, obwohl von hoeherer Art zum Grunde. Schon im Aeschylus ist diese Tendenz zum goettlichen Gericht sehr vorwaltend. Auch meine Eintheilung von drey Arten des Drama, des Untergangs, der Versoehnung und der Verklaerung [Schlegel Fr. XVII: 498]). Â ýòîì äîâîëüíî ïîçäíåì (1823) ôðàãìåíòå èç çàïèñíîé êíèæêè Ôð. Øëåãåëü òðåáóåò âêëþ÷åíèÿ â ðîìàíòè÷åñêóþ äðàìó âìåñòî àíòè÷íîé «ñëåïîé ñóäüáû» («das blinde Schicksal») «áîæåñòâåííîãî ñóäà» («goettliches Gericht»). Â ñëåäóþùåì ïðèâîäèìîì ôðàãìåíòå êîíêðåòèçèðóåòñÿ ïðåäñòàâëåíèå î ñóùíîñòè «áîæåñòâåííîãî ñóäà»: «Ýòî, ñëåäîâàòåëüíî, îñîáåííûé ñóä, ñîáñòâåííî äóõîâíûé, âíóòðåííèé ïðåäìåò äðàìàòè÷åñêîãî èçîáðàæåíèÿ; à âíåøíèé ïðåäìåò ýòîãî èçîáðàæåíèÿ ÿâëÿåòñÿ òîëüêî ôèçè÷åñêèì íîñèòåëåì, ñðåäñòâîì äëÿ ïåðåìåùåíèÿ. Ýòîò îñîáûé ñóä â äðàìå äîëæåí áûòü î÷åâèäíûì â êàæäîì îòäåëüíîì ýïèçîäå, áûòü íà âèäó; îí ìîæåò áûòü î÷åíü íóæíûì, ïîó÷èòåëüíûì, äàæå ñóùíîñòíî áëàãîòâîðíûì» (ïåðåâîä íàø À.Ñ.) («Es ist also das besondere Gericht eigentl[ich] der geistige, innere Gegenstand der dramatischen Darstellung; wovon der aeussre ? Gegenstand nur den koerperlichen Traeger und das Vehikel bildet. ‹Das besondre Gericht soll im Drama gleichsam an einem einzelnen Falle sichtbar gemacht und zur Erscheinung gebracht, ans Licht hervorgehoben werden; welches sehr nuetzlich und sehr belehrend, ja wesentlich heilsam seyn koennte» [Schlegel Fr XVII: 498]). Õîòÿ òàêàÿ ôîðìà ñóäà óæå èìåëàñü â àíòè÷íîé òðàãåäèè, íî, ñóäÿ ïî åäèíñòâåííîé ñîáñòâåííîé äðàìå Ôð. Øëåãåëÿ «Àëàðêîñ» (1802), ñòàíîâèòñÿ î÷åâèäíûì, ÷òî èäåÿ Øëåãåëÿ î áîæåñòâåííîì ñóäå êà÷åñòâåííî îòëè÷àåòñÿ îò ñõîæåé àíòè÷íîé èäåè è íàõîäèòñÿ ïîä ñèëüíûì âëèÿíèåì õðèñòèàíñêèõ ïðåäñòàâëåíèé î Ñòðàøíîì ñóäå. Èäåÿ áîæåñòâåííîãî ñóäà õàðàêòåðíàÿ îðãàíè÷åñêàÿ ÷àñòü ñðåäíåâåêîâûõ ìèñòåðèé, à òàêæå èñïàíñêèõ autos sacramentales, èç ÷èñëà êîòîðûõ, êîíå÷íî, âûäåëÿëèñü ìèñòåðèàëüíûå ïüåñû Êàëüäåðîíà. Øëåãåëü, êàê èçâåñòíî, ñâÿçûâàë ðîìàíòè÷åñêóþ äðàìó ñ òðàäèöèÿìè åâðîïåéñêîé õðèñòèàíñêîé ëèòåðàòóðû [Êàðåëüñêèé 1992: 95].Òåì ñàìûì Ôð. Øëåãåëü âûäåëÿåò àñïåêò áîæåñòâåííîé ñïðàâåäëèâîñòè â ðîìàíòè÷åñêîé äðàìå, ïðîòèâîïîñòàâëÿÿ åãî «ñëåïîé», òî åñòü íåñïðàâåäëèâîé ñóäüáå â âîñïðèÿòèè äðåâíèõ. Ê. Âåíäðèíåð â ýòîé ñâÿçè îòìåòèë: «Ñïðàâåäëèâîñòü îçíà÷àåò èñïîëíåíèå ñóäüáû â ðîìàíòè÷åñêîé äðàìå» [Wendriner 1909: 115]. Ñóä îáîçíà÷àåò, ïîäîáíî íîâîçàâåòíîìó Ñòðàøíîìó ñóäó, ãðàíèöó ìåæäó êîíå÷íûì, çåìíûì è áåñêîíå÷íûì, ïîòóñòîðîííèì ìèðîì, îïðåäåëÿåò âèíîâíîñòü èëè áåçâèííîñòü ïðîòàãîíèñòîâ â ñôåðå çåìíîãî è íàïðàâëÿåò âèíîâíûõ â ñîîòâåòñòâèè ñ òðåìÿ âûäåëåííûìè Ôð. Øëåãåëåì âèäàìè ðîìàíòè÷åñêîé äðàìû â áåñêîíå÷íîñòü óãàñàíèÿ (Untergang), â ñëó÷àå óðàâíîâåøåííîãî ñîñòîÿíèÿ ìåæäó âèíîâíîñòüþ è íåâèíîâíîñòüþ â áåñêîíå÷íîñòü ïðèìèðåíèÿ (Versoehnung), à íåâèííûõ â áåñêîíå÷íîñòü ïðîñâåòëåíèÿ (Verklaerung). Îòâåòñòâåííîñòü çà ñîâåðøåííîå âîçëàãàåòñÿ íà ñàìîãî ÷åëîâåêà, à íå íà êàêèå-ëèáî âíåïîëîæíûå åìó ñèëû èëè âíåøíþþ íåîáõîäèìîñòü. Ïî ýòîìó ïîâîäó â Âåíñêîì êóðñå Ôð. Øëåãåëÿ ñîäåðæèòñÿ áîëåå ïîäðîáíîå ðàçúÿñíåíèå: «Èìåííî òàêàÿ äðàìà ïðåäñòàâëÿåòñÿ òåì áîëåå ñîâåðøåííîé, ÷åì â áîëüøåé ìåðå óãàñàíèå (Untergang) îáóñëîâëåíî íå ïðîñòî ïðîèçâîëüíî, âíåøíåé ñóäüáîé ñâûøå, íî âíóòðåííåé ãëóáèíîé, â êîòîðóþ ãåðîé ïîýòàïíî ââåðãàåòñÿ è ïîãèáàåò èç-çà ñîáñòâåííîé âèíû, ñîõðàíÿÿ, îäíàêî, ñâîáîäó» (ïåðåâîä íàø À.Ñ.) («Doch ist ein solches Trauerspiel um so vortrefflicher vielleicht, je mehr der Untergang nicht durch ein aeusseres, willkuerlich von oben so bestimmtes Schicksal herbeigefuehrt wird, sondern es ein innerer Abgrund ist, in welchen der Held stufenweise hinunter stuerzt, indem er nicht ohne Freiheit und durch eigene Schuld untergeht» [Schlegel Fr VI: 283]).
68060. Фрикционные остановы
Транспорт, логистика

При вращении муфты против часовой стрелки ролики не препятствуют движению. При смене направления вращения муфты ролики попадают в узкую часть выемки, где и заклиниваются. Обеспечивается большая плавность срабатывания, безударное приложение нагрузок и высокая надежность (система закрытая). Все ролики подпружинены для обеспечения постоянной готовности к заклиниванию. Наибольший крутящий момент при заклинивании роликов с учётом динамических нагрузок

Blog

Информация