Книги, научные публикации Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 |   ...   | 5 |

П А М Я Т Н И К И Л И Т Е Р А Т У Р Ы Ивановъ-Разумникъ О смысл жизни. Сологубъ, Л. Андреевъ, Л. Шестовъ ImWerdenVerlag Mnchen 2006 СОДЕРЖАНIЕ Предислове ко 2-му изданю ...

-- [ Страница 2 ] --

На вс эти вопросы мы найдемъ отвтъ попутно съ изученемъ художественнаго и философскаго творчества Л. Андреева и Л. Шестова Ч тхъ двухъ писателей, кото рые, вмст съ. Сологубомъ, наиболе сильно отзываются на вопросъ о смысл и цли жизни, Ч вопросъ, составляющй главную ось творчества всхъ ихъ троихъ. Изу чене же. Сологуба доведено нами до конца и мы здсь съ нимъ простимся, подведя только краткй итогъ тмъ результатамъ, къ которымъ мы пришли на предыдущихъ страницахъ.

Вся жизнь въ ея цломъ, жизнь, какъ таковая Ч сплошное мщанство: вотъ по ложене, проходящее черезъ все творчество. Сологуба и сближающее его прежде всего съ Чеховымъ, а черезъ него и съ Лермонтовымъ. Вся жизнь Ч сплошная пере доновщина: вотъ впечатлне, вынесенное. Сологубомъ отъ столкновеня съ дебе лой бабищей жизнью... Если это такъ, то праздны и тщетны вс попытки найти об щй смыслъ и жизни человка и жизни человчества;

единственнымъ спасенемъ изъ этого омута мщанства для захлебывающихся въ немъ отдльныхъ людей является либо блаженное безуме, либо избавительница смерть. Есть, впрочемъ, и иной вы ходъ;

этотъ выходъ Ч одиночество, пытающееся найти себ метафизическое оправ дане въ солипсизм и ищущее дорогу индивидуальнаго спасеня въ культ красоты.

Послднее ведеть въ свою очередь къ двумъ противоположнымъ результатамъ, кото рые могутъ быть охарактеризованы нами какъ романтизмъ и реализмъ поэта. Съ од ной стороны. Сологубъ воздвигаетъ причудливые мры своей фантази, въ которыхъ онъ ищетъ смысла и спасеня отъ безсмысленности окружающаго мщанства;

съ дру гой стороны онъ начинаетъ цнить красоту не только въ своемъ вымышленномъ, но и въ дйствительномъ мр. Оба эти мра онъ совмщаетъ: надо жить всей полнотой переживанй въ данномъ намъ мр трехъ измренй и надо восполнять эти пережи ваня творчествомъ мра четырехъ измренй, полетомъ за предлы предльнаго...

Въ общей полнот переживанй и заключается единственный смыслъ жизни, подняв шейся надъ уровнемъ передоновщины;

но смыслъ этотъ Ч исключительно субъектив ный, а объективнаго нтъ и быть не можетъ. Вн этого субъективнаго смысла жизнь человка и жизнь человчества только Ч Безжизненный чертогъ, Случайная дорога...

Не хочетъ жизни Богъ, И жизнь не хочетъ Бога.

Не хочетъ жизни Богъ Ч ибо онъ не вложилъ въ жизнь человка и человчества того объективнаго смысла, котораго тщетно ищутъ въ ней и мистики и позитивисты;

и жизнь не хочетъ Бога Ч ибо довольствуется она тмъ субъективнымъ смысломъ, который не нуждается ни въ санкци Бога, ни въ санкци Человчества... Объективнаго смысла человческой жизни нтъ, ибо жизнь эта Ч капризъ пьяной Айсы;

объек тивнаго смысла истори человчества нтъ, ибо исторя эта Ч Анекдотъ, рожденный Айсою (см. Перевалъ, 1907 г. № 1, статья. Сологуба);

есть только субъективный смыслъ человческой жизни и заключается онъ въ полнот переживанй, Ч а другого смысла не было, нтъ и не будетъ.

Такъ говоритъ намъ. Сологубъ. Хотлъ ли онъ сказать это Ч для насъ безраз лично, но это сказалось во всемъ его творчеств;

и въ этомъ его связь не только съ Чеховымъ и Лермонтовымъ, но и съ Достоевскимъ. И. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ Ч вс они вышли изъ Ивана Карамазова, какъ ни различны они по на строеню, по взглядамъ, по значеню въ русской литератур. Значене. Сологуба въ истори русской литературы Ч не велико: онъ слишкомъ интимный, слишкомъ инди видуальный поэтъ, чтобы занять своимъ именемъ десятилте, создать эпоху, школу...

Въ этомъ отношени онъ родствененъ Л. Шестову и совершенно противоположенъ Л. Андрееву: и. Сологубъ и Л. Шестовъ Ч писатели для немногихъ, они никогда не будутъ пользоваться всеобщимъ признанемъ. Это не порицане и не хвала: съ од ной стороны художникомъ для немногихъ является такой глубокй и тонкй писа тель, какъ Тютчевъ;

а съ другой Ч писателемъ для всхъ оказывается такой тонкй и проникновенный художникъ, какъ Чеховъ. Тютчевъ Ч одинокая вершина въ истори русской литературы, Чеховъ Ч соединенная съ прошлымъ и будущимъ горная цпь;

Тютчевъ связанъ внутренней связью съ отдльными великанами русской литературы (съ Пушкинымъ, съ Баратынскимъ), а Чеховъ, кром того, еще со всей русской лите ратурой и русской жизнью въ ея цломъ;

Тютчевъ Ч глубочайшй моментъ русской литературы, Чеховъ Ч цлая эпоха, одинаково и широкая и глубокая. Нтъ сомння, что имя Л. Андреева будетъ современемъ обозначать собою отдльную эпоху русской литературы: Чеховъ, М. Горькй, Л. Андреевъ Ч такова будетъ послдовательная цпь именъ, характеризующихъ русскую литературу конца ХХ-го и начала ХХ-го вка;

. Сологубъ (равно какъ и Л. Шестовъ) въ эту цпь не войдетъ. Онъ слишкомъ инди видуальный, слишкомъ интимный писатель, онъ стоитъ въ русской литератур особ някомъ и особнякомъ будетъ изучаться историками литературы. Про. Сологуба можно сказать словами Тэна объ одномъ изъ французскихъ писателей: онъ занимаетъ въ литератур высокое, но узкое мсто. Врне наоборотъ:. Сологубъ занимаетъ въ нашей литератур узкое, но высокое мсто. Его Мелкй Бсъ одинъ закрпляетъ за нимъ такое мсто въ литератур, если даже не говорить объ его стихахъ и о такихъ маленькихъ шедеврахъ, какъ многе мелке разсказы. Сологуба Ч особенно т, въ которыхъ на сцену выводятся дти (напр., Въ плну, Два готика, Земл земное и др.). Такое же узкое, но высокое мсто занимаетъ. Сологубъ и своими стихами:

въ истори русской поэзи девяностые и девятисотые годы будутъ охарактеризованы именами К. Бальмонта и В. Брюсова, а. Сологубъ со своей тонкой, интимной поэ зей и здсь займетъ обособленное мсто Ч узкое, но высокое. Это не мшаетъ ему быть тсно связаннымъ съ отдльными великанами русской литературы Ч съ Лер монтовымъ, съ Чеховымъ и съ Достоевскимъ;

съ первыми двумя онъ связанъ своимъ отношенемъ къ мщанству жизни, а съ послднимъ Ч своимъ отношенемъ къ кара мазовскимъ вопросамъ, которые своимъ ядомъ отравили его сердце.

Это Ч главное, это Ч существенное въ творчеств. Сологуба. И по сравненю съ этимъ ничтожными и мелкими являются вс черты самовосхваленя, самообожаня и вообще того горделиваго юродства, которыя мы находимъ не у одного. Сологуба, но и у многихъ родственныхъ ему современныхъ писателей. Многихъ читателей при водятъ въ негодоване таке перлы, какъ, напримръ, предислове. Сологуба къ его трагеди Побда смерти... Разв стихи его не прекрасны? Ч говоритъ въ третьемъ лиц о самомъ себ. Сологубъ въ этомъ предислови: Ч разв проза его не бла гоуханна? разв не обладаетъ онъ чарами послушнаго ему слова?... И читатель со смхомъ или негодованемъ отодвигаетъ отъ себя книгу самоупивающагося автора...

Но, конечно, поступать такъ, значитъ изъ-за деревьевъ не видть са. Надо подняться выше подобнаго мелкаго самовосхваленя, надо обращать фокусъ своего вниманя не на эти мелкя авторскя причуды, всегда такъ или иначе объяснимыя нравами лите ратурной кружковщины или условями личной психики;

надо смотрть въ корень творчества писателя, искать общей связующей нити этого творчества. И въ томъ же предислови, изъ котораго многе злорадно вырываютъ только-что приведенную фра зу, есть другая, гораздо больше заслуживающая вниманя. Всми словами, какя на ходитъ, онъ говоритъ объ одномъ и томъ же. Къ одному и тому же зоветъ онъ неуто мимо, Ч говоритъ о себ самъ. Сологубъ въ этомъ же предислови;

и на эти слова надо обратить внимане, такъ какъ дйствительно они подчеркиваютъ то единство творчества. Сологуба, о которомъ мы говорили на предыдущихъ страницахъ. Нити творчества. Сологуба Ч многочисленны, сложны и идутъ переплетаясь;

но направ лене этого пути Ч дйствительно едино. Безуме, лодиночество, любовь, кра сота, смерть Ч какъ бы ни отвчалъ еще. Сологубъ на стояще передъ нашимъ сознанемъ карамазовске вопросы, но несомннно во всякомъ случа, что всми сло вами, какя находитъ,. Сологубъ говоритъ объ одномъ и томъ же... Онъ говоритъ о смысл жизни, о цли жизни, объ оправдани жизни...

Что онъ говоритъ объ этомъ Ч мы знаемъ;

какъ отвчаетъ онъ на эти вопросы Ч мы слышали. На творчеств Л. Андреева и Л. Шестова мы прослдимъ дальнйшее развите того ршеня вопроса о смысл жизни, которое въ общихъ чертахъ было намчено нами въ творчеств. Сологуба и которое должно въ конц концовъ сдлаться яснымъ не только въ общихъ чертахъ, но и во всхъ подробностяхъ.

Леонидъ Андреевъ .

Въ драм Л. Андреева Къ звздамъ есть одно мсто, которое слдовало бы взять эпиграфомъ ко всему творчеству этого автора. Вотъ это мсто: человкъ думаетъ толь ко о своей жизни и о своей смерти Ч и отъ этого ему такъ страшно жить и такъ скучно, какъ блох, заблудившейся въ склеп... Чтобы заполнить страшную пустоту, онъ много выдумываетъ, красиво и сильно;

но и въ вымыслахъ онъ говоритъ только о своей смерти, только о своей жизни, и страхъ его растетъ. И становится онъ похожъ на содержателя музея изъ восковыхъ фигуръ. Днемъ онъ болтаетъ съ постителями и беретъ съ нихъ де ньги, а ночью Ч одинокй онъ бродитъ съ ужасомъ среди смертей, неживого, бездушна го... Этотъ содержатель музея восковыхъ фигуръ Ч самъ Л. Андреевъ. Вс главные его герои Ч это намренно сдланныя изъ воска фигуры, ибо въ каждомъ изъ нихъ есть та доля нарочитаго символизма, которая длаетъ ихъ не столько живыми типами, сколько символами. И иногда Л. Андреевъ дйствительно болтаетъ съ постителями, скрывая гнетуще вопросы подъ разными масками;

но чаще Ч а за послдне годы творчества постоянно Ч лодинокй онъ бродитъ съ ужасомъ среди смертей, неживого, бездушна го, и чтобы заполнить страшную пустоту, онъ много выдумываетъ, красиво и сильно, но и въ вымыслахъ онъ говоритъ только о своей смерти, только о своей жизни, и страхъ его растетъ... Да, это дйствительно такъ;

этими словами Л. Андреевъ самъ вскрываетъ лейтъ-мотивъ своего творчества.

Такимъ лейтъ-мотивомъ творчества Л. Андреева является, какъ уже неоднократ но отмчалось критикой, Смерть. Л. Андреевъ Ч писатель однодумъ: такъ смотритъ на него критика, такъ смотритъ на него читающая публика, и это въ значительной мр справедливо. Конечно, отсюда вовсе еще не слдуетъ, что Л. Андреевъ писатель однотонный, однообразный, упорно зудящй все одну и ту же ноту;

наоборотъ, онъ хочетъ, онъ старается Ч и это въ значительной степени ему удается Ч быть разно образнымъ, красочнымъ, неожиданнымъ, новымъ;

отъ избытка стараня онъ иногда впадаетъ даже въ противоположную крайность, становится слишкомъ цвтистымъ, вымученно новымъ;

онъ постоянно ищетъ все новыхъ и новыхъ эффектовъ, нетро нутыхъ и неразработанныхъ гармоническихъ рисунковъ. Но при всемъ этомъ онъ безсиленъ измнить канву своего рисунка;

при всемъ старательномъ разнообрази своихъ мелодй онъ фатально проводитъ ихъ на фон одного и того же лорганнаго пункта, выражаясь музыкальнымъ терминомъ. У Мусоргскаго есть одна небольшая пьеска Il vecchio castello: на протяжени сотни тактовъ этой музыкальной картинки Мусоргскй даетъ рядъ гармоническихъ рисунковъ на одномъ и томъ же гнетущемъ фон органнаго пункта Ч безпрерывнаго продолженя все одной и той же основной ноты, сопровождающей мелодю и проходящей черезъ всю пьесу. Таково же и твор чество Л. Андреева, причемъ лорганнымъ пунктомъ его творчества является Смерть.

И иногда этотъ лорганный пунктъ заглушаетъ собою вс остальные мотивы творчес тва Л. Андреева, подобно тому, какъ въ Цар Голод въ ночь великаго бунта звукъ хриплаго рога Смерти на нкоторое время становится почти непрерывнымъ. Вотъ онъ заглушаетъ колоколъ, вотъ заглушаетъ и заставляетъ молчать музыку, вотъ онъ наполняетъ залъ, хриплый, торжествующй, бшеный... Такъ бываетъ иногда и въ произведеняхъ Л. Андреева;

всюду и всегда онъ Ч писатель однодумъ, и Смерть яв ляется единой думой, заполнившей все его творчество, все его мровоззрне. Самъ о себ говоритъ Л. Андреевъ, характеризуя состояне духа одного изъ своихъ героевъ, для котораго вс слова значили одно: смерть. И вс мысли, какя были у Павла, зна чили одно: смерть. Изъ сада шелъ густой и сильный запахъ травы, деревьевъ и рас пустившагося жасмина, и запахъ этотъ значилъ все то же: смерть... (III, 149 Ч 159.

Ср. со слдующимъ мстомъ изъ Разсказа о семи повшенныхъ: Было страшно произнести слово, какъ будто каждое слово въ язык потеряло свое значене и значило только одно: смерть...). Мыслью о смерти пронизанъ для Л. Андреева весь мръ, все быте;

sub specie mortis смотритъ онъ на все окружающее.

Мысль эта неразрывно и тсно связана у Л. Андреева съ той проблемой, разсмотрню которой посвящена настоящая книга Ч съ проблемой о смысл человческой жизни. Это та общая ось вращеня, которая проходитъ черезъ творчест во и. Сологуба, и Л. Андреева, и Л. Шестова;

но отношене къ вопросу о смысл жиз ни у каждаго изъ нихъ совершенно своеобразно, каждый изъ нихъ подходитъ съ иной стороны къ этой проблем. Мы видли, что. Сологубъ въ ужас останавливается пе редъ дебелой и румяной, но безобразной бабищей Жизнью, передъ ея безпросвтнымъ мщанствомъ, ея неизбжной передоновщиной;

лесли вся жизнь есть мщанство, то въ чемъ же ея смыслъ? Ч такъ спрашиваетъ. Сологубъ Ч и не находитъ оконча тельнаго отвта. Отсюда его надежды на избавительницу смерть, которая одна мо жетъ побдить всю безсмысленность передоновщины и все мровое зло:

О, владычица смерть, я ропталъ на тебя, Что ты, злая, царишь, все земное губя;

И пришла ты ко мн, и въ сяни дня На людске пути повела ты меня.

Увидалъ я людей въ озареньи твоемъ, Омраченныхъ тоской, и безсильемъ, и зломъ, И я понялъ, что зло подъ дыханьемъ твоимъ Вмст съ жизнью людей исчезаетъ какъ дымъ.

Такъ смотритъ на жизнь и на смерть. Сологубъ: если жизнь безсмысленна, то смерть спасаетъ и избавляетъ отъ безсмысленной жизни. Л. Андреевъ не стоитъ на та кой точк зрня;

для него смерть, прерывающая нить жизни, является наиболе без смысленнымъ изъ всего въ мр. На вопросъ. Сологуба: лесли жизнь Ч мщанство, то въ чемъ ея смыслъ? Ч Л. Андреевъ отвчаетъ другимъ вопросомъ: лесли есть смерть, то каковъ же смыслъ жизни? Насколько безсмысленна для. Сологуба вся жизнь, настолько же безсмысленна для Л. Андреева смерть;

и если для. Сологуба жизнь есть дебелая, румяная, но безобразная бабища, то для Л. Андреева жизнь такъ прекрасна, что хотлось умереть Ч чтобы жить вчно (III, 150), a смерть есть мракъ пустоты и ужасъ Безконечнаго... Ужасъ Безконечнаго Ч это очень характерно;

Л. Андреевъ хочетъ отъискать смыслъ нашей земной, конечной жизни и не ищетъ р шеня въ области нуменальнаго или за предлами трехъ измренй.

Л. Андреевъ не можетъ примириться съ нелпостью факта смерти;

но это не мшаетъ ему и въ самой жизни видть много передоновщины, мщанства, безсмыс ленности и зла. Въ то время какъ для. Сологуба вся жизнь, весь мръ въ своей сущнос ти Ч сплошная передоновщина, для Л. Андреева прекрасная жизнь только запачкана этимъ мщанствомъ;

для него это мщанство Ч только болзнь, только состояне, а не свойство человка. И эту тусклую передоновщину жизни онъ безпощадно осужда етъ, примыкая нкоторыми мотивами своего творчества къ Чехову, нкоторыми Ч къ Горькому. Но въ этой области Л. Андреевъ бываетъ только мимоходомъ, большею частью въ своихъ мелкихъ разсказахъ начала девятисотыхъ годовъ. Одинъ изъ луч шихъ его разсказовъ этого рода Ч Нтъ прощеня;

въ немъ проходитъ передъ нами одинъ день жизни типичнаго представителя тусклаго мщанства. Жизнь этого учи теля гимнази, Митрофана Васильевича Крылова, Ч дешевая жизнь, какъ коночный билетъ съ надорваннымъ угломъ. Отъ дома до гимнази и обратно: вс дни можно со считать по билетамъ, а сама жизнь похожа на клубокъ, изъ котораго грязные пальцы вытягиваютъ бумажную ленту и отрываютъ по билету Ч по дню... И эта учительская шкура была самому ему такъ скучна и противна, что онъ съ удовольствемъ вошелъ въ роль шпона, шутки ради пугая этимъ какую-то молоденькую курсистку. Но когда шутка эта зашла слишкомъ далеко, когда онъ испугался, что его дйствительно могутъ навсегда счесть за шпона и когда онъ сталъ мучительно искать во всей своей жизни какой-нибудь яркй фактъ, какое-нибудь твердое убждене, неоспоримо доказываю щее, что онъ не шпонъ Ч то онъ не могъ найти такого факта, такого убжденя. Пусть кто-нибудь, та же двушка обвинитъ его въ шпонств Ч найдется въ его жизни что нибудь опредленное, яркое, убдительное, чтб могъ бы онъ противопоставить этому гнусному обвиненю?... лМои убжденя, Ч бормочетъ онъ, Ч мои убжденя. Вс знаютъ. Мои убжденя. Вотъ, напримръ... Ч Онъ ищетъ. Онъ ловитъ въ памяти обрывки разговоровъ, ищетъ чего-нибудь яркаго, сильнаго, доказательнаго Ч и не на ходитъ ничего. Попадаются нелпыя фразы: ля убжденъ, Ивановъ, что вы списали задачу у Сироткина. Но разв это убжденя? Пробгаютъ отрывки газетныхъ ста тей, чьи-то рчи, какъ будто и убдительныя, Ч но гд то, что говорилъ онъ самъ, что думалъ онъ самъ? Нту. Говорилъ, какъ вс, думалъ, какъ вс;

и найти его собственныя слова, его собственныя мысли такъ же невозможно, какъ въ куч зеренъ найти такое же ничмъ неотмченное зерно... Митрофанъ Васильевичъ вскакиваетъ и идетъ. Ч Вздоръ, вздоръ! Нервы просто развинтились. Да и что такое убжденя? Одно слово.

Вычиталъ слово, вотъ теб и убждене. Катодъ, логаримъ! Поступки, вотъ главное!

Хорошъ шпонъ, который... Ч Но и поступковъ нту. Есть дйствя Ч служебныя, се мейныя и безразличныя, а поступковъ нту. Кто-то неутомимо и настойчиво требуетъ:

скажите, что вы сдлали? И онъ ищетъ съ отчаянемъ, съ тоской. Какъ по клавишамъ пробгаетъ по всмъ прожитымъ годамъ, и каждый годъ издаетъ одинъ и тотъ же пустой и деревянный звукъ... Опускаю многя прелестныя черточки этого выдержан наго разсказа, не желая удлинять цитатами изложене;

но и изъ этого немногаго ясно, какая и въ чемъ разница между двумя учителями гимназй Ч Передоновымъ и Кры ловымъ, то-есть, иными словами Ч какая и въ чемъ разница воззрнй на мщанство. Сологуба и Л. Андреева. Для Л. Андреева Крыловъ Ч представитель громадной массы, большинства, этическаго мщанства, но далеко не всякй человкъ, далеко не представитель жизни вообще;

рядомъ съ нимъ въ разсказ идетъ рчь о людяхъ другого типа, о другой жизни Ч полной, интересной и разнообразной, проникнутой стройной гармоней борьбы и быстрой мужественной радостью (III, 251). Но и незави симо отъ этого ясно, что кром гг. Крыловыхъ есть люди, обладающе не дйствями, а поступками, убжденями, а не чужими мннями;

есть люди Ч и такихъ не мало Ч которые имютъ въ своей жизни то опредленное, яркое и убдительное, чего нтъ и не можетъ быть у Крылова и у всхъ иже съ нимъ.. Сологубъ не призналъ бы такой отводъ закономрнымъ, такъ какъ для него всякая жизнь, жизнь сама по себ Ч сплошная передоновщина;

Передоновъ Ч это вс мы безъ изъятя, безъ исключеня, Передоновъ Ч это сама дебелая и румяная, но безобразная бабища жизнь. То, что для Л. Андреева является только состоянемъ большинства, для. Сологуба оказывается неотъемлемымъ свойствомъ человчества;

то, что для. Сологуба является нормой, для Л. Андреева оказывается случаемъ. Это мщанство жизни Л. Андреевъ клеймитъ мимоходомъ въ Бенъ-Товит, добродушно (но и трагично) смется надъ нимъ въ Оригинальномъ человк, но иногда (и въ этихъ же разсказахъ) задыхается подъ его тяжестью и испытываетъ тогда настоящй страхъ жизни. Случается это съ нимъ тогда, когда онъ подходитъ къ вопросу о причин и смысл зла, царящаго въ мр.

II.

Отецъ Сашки (изъ разсказа Ангелочекъ) больной, молчаливый, цлыми днями лежалъ въ своей каморк и думалъ о несправедливости и ужас человческой жиз ни;

объ ужас этой жизни говоритъ и Маруся (Къ звздамъ): л...Какъ можно жить среди тхъ, кто избиваетъ своихъ пророковъ? Куда мн уйти Ч я не могу больше. Я не могу смотрть на лицо человка Ч мн страшно! Лицо человка Ч это такъ ужасно:

лицо человка... Но зачмъ брать такой случай Ч избене пророковъ? Ужасъ жизни, который долженъ быть побжденъ (ибо иначе и жить нельзя), коренится въ повсед невныхъ мелочахъ, а не только въ рзкихъ и крупныхъ отдльныхъ явленяхъ;

даже боле того, ужасъ этотъ сильне и невыносиме при взгляд именно на обыденную, повседневную жизнь. Вотъ почему, между прочимъ, Ч независимо отъ другихъ при чинъ Ч такое сильное впечатлне производитъ Жизнь Василя ивейскаго и такое слабое Ч Красный Смхъ. На первомъ изъ этихъ разсказовъ мы сейчасъ остановим ся подробно;

а о второмъ скажемъ только нсколько словъ, такъ какъ это одно изъ са мыхъ слабыхъ произведенй Л. Андреева. Не говоря уже о томъ, что построене этого разсказа совершенно невозможное, противорчивое *), но и самая идея его не про изводитъ того дйствя, на которое разсчитывалъ авторъ. Брать частныя явленя и на нихъ вскрывать весь ужасъ жизни Ч это сильно;

вскрывать ужасъ жизни на явленяхъ массовыхъ Ч это весьма и весьма слабый премъ художественнаго творчества. Вой на вещь ужасная;

тридцать тысячъ убитыхъ, о которыхъ говорится въ Красномъ Смх Ч это страшно подумать;

но не кажется ли вамъ, что смерть ребенка, затрав леннаго псами или убитаго обвалившимся домовымъ карнизомъ Ч еще страшне, еще безсмысленне? Есть извстный предлъ нервной раздражимости не только въ физологи, но и въ психологи;

сотни тысячъ блдно-розовыхъ труповъ, которые вы брасываетъ земля въ заключительной сцен Краснаго Смха Ч ложный художест венный премъ, ocтавляющй читателя совершенно равнодушнымъ. Онъ пугаетъ, а мн не страшно Ч эти добродушно-ядовитыя слова Л. Толстого о Л. Андреев какъ нельзя лучше характеризуютъ подобныя мста произведенй Л. Андреева. Во сколько разъ сильне дйствуетъ на читателя та страница изъ Братьевъ Карамазовыхъ, гд Иванъ описываетъ страданя измученнаго ребенка, который билъ себя кулаченками въ грудь, молясь Богу и рыдая неотомщенными слезками... И во сколько разъ сильне Краснаго Смха дйствуетъ на насъ Жизнь Василя ивейскаго, гд ужасъ жизни и безсмысленность зла вскрываются на отдльной человческой личности, а не на со тняхъ тысячъ труповъ.

Зло Ч иррацонально;

а если такъ, то и жизнь Ч безсмысленна, она не иметъ лоправданя: вотъ основная тема и Краснаго Смха, и Жизни Василя ивейскаго, и Жизни Человка, и еще многихъ произведенй Л. Андреева;

ничего понять не возможно Ч вотъ мотивъ, который своеобразно развивается въ каждомъ изъ этихъ *) Достаточно указать на слдующя несообразности. л...На порог стоялъ братъ, блдный, совсмъ блый, съ трясущейся челюстью и визгливо кричалъ: ля тутъ съ вами съ ума сойду! съ ума сойду! (II, 265). Это совершенно противорчитъ другому мсту (II, 274), изъ котораго выясняется, что все это писалъ тотъ же самый братъ. Затмъ, совершенно непонятно, кто же писалъ послдня страницы разсказа, и т. п.

произведенй. Вотъ одна сцена изъ Краснаго Смха: докторъ показываетъ раненому на его ампутированныя ноги.

л Ч А это вы понимаете? Ч таинственно спросилъ онъ.

Потомъ такъ же торжественно и многозначительно обвелъ рукою ряды крова тей, на которыхъ лежали раненые, и повторилъ:

Ч А это вы можете объяснить?

Ч Раненые, Ч сказалъ я. Ч Раненые.

Ч Раненые, Ч какъ эхо, повторилъ онъ. Ч Раненые. Безъ ногъ, безъ рукъ, съ прор ванными животами, размолотой грудью, вырванными глазами. Вы это понимаете?

Очень радъ. Значитъ вы поймете и это?Е Съ гибкостью, неожиданною для его возраста, онъ перекинулся внизъ и сталъ на руки, балансируя въ воздух ногами. Блый балахонъ завернулся внизъ, лицо нали лось кровью, и, упорно смотря на меня страннымъ перевернутымъ взглядомъ, онъ съ трудомъ бросалъ отрывистыя слова:

Ч А это... вы также... понимаете?

Ч Перестаньте, Ч испуганно зашепталъ я. Ч А то я закричу...

Нтъ смысла въ жизни. Но пусть этотъ докторъ сумасшедшй, пусть здсь передъ нами результаты войны, этого безумя и ужаса, пусть это исключительный по своей рзкости примръ. Пусть, дале, по этой же самой причин мы отведемъ и другого нежелательнаго свидтеля Ч Марусю (Къ звздамъ), въ отчаяни восклицающую:

что же это! Проклятая жизнь! Гд же Богъ этой жизни, куда онъ смотритъ? Прокля тая жизнь. Изойти слезами, умереть, уйти! Зачмъ жить, когда лучше погибаютъ... Ты понимаешь это, отецъ? Нтъ оправданя жизни Ч нтъ ей оправданя. Пусть и здсь передъ нами исключительный по рзкости случай Ч не война, но революця;

пусть все это будетъ такъ. Но вотъ передъ нами обыденнйшая жизнь Василя ивейскаго Ч и нелпость жизни еще боле усиливается, безсмысленность ея становится еще боле вопющей: л...воистину суета всяческая, жите же снь и соне: ибо всуе мятется всякъ земнородный (II, 184). Безсмысленна сама эта обыденная жизнь, нелпъ весь круго воротъ ея. Страшно мн всего, Ч говоритъ попадья Василю ивейскому, Ч всего страшно. Длается что-то, а я ничего не понимаю, какъ это. Вотъ весна идетъ, а за нею будетъ то. Потомъ опять осень, зима. И опять будемъ мы сидть вотъ такъ, какъ сейчасъ Ч ты въ томъ углу, а я въ этомъ... Люди, для которыхъ все въ жизни понятно, для которыхъ весь мръ Ч какъ на ладони, снисходительно улыбнутся и посовтуютъ попадь познакомиться съ первоначалами космографи, гд вполн ясно изложено, отчего за весною бываетъ то, а за томъ осень и зима... Но не для этихъ слишкомъ понимающихъ людей написаны разсказы Л. Андреева...

Проклятая жизнь! Гд же Богь этой жизни, куда онъ смотритъ? Ч эти зна комыя намъ слова Маруси лежатъ въ основ Жизни Василя ивейскаго. Многе смотрли на этотъ разсказъ только какъ на великолпный психологическй этюдъ, только какъ на тонкй анализъ постепеннаго разложеня и распада вры въ религоз номъ человк;

но, конечно, это совершенно неврно. Здсь дло не въ психологи ческомъ анализ, который всюду у Л. Андреева играетъ хотя и видную, но только вспомогательную роль, а въ постановк все той же проблемы о смысл жизни и про блемы Ивана Карамазова о смысл зла въ мр. Какимъ образомъ совмстимы Богъ и зло? Этотъ вопросъ, съ такой безпощадной рзкостью стоящй передъ каждымъ врующимъ, допускаетъ различные отвты. Одинъ изъ отвтовъ Ч упорная и слпая вра, несмотря ни на что, по примру ветхозавтнаго ова: терпи и врь, а не ропщи и не разсуждай;

на такой точк зрня одинаково стоитъ и историческое христанство и мистическая теоря прогресса. Другой возможный отвтъ Ч рзкй дуализмъ суща го и должнаго, признане, что мровое зло само по себ, а Богъ самъ по себ;

мровое зло при этомъ персонифицируется въ Злую Силу Ч будь то обыкновенный чортъ съ хвостомъ какъ у датской собаки, по мнню Мережковскаго, или будь то Ариманъ, Люциферъ, будь то какая-нибудь метафизическая substantia spiritualis мрового зла.

Третй отвтъ Ч рзкй разрывъ съ Богомъ во имя безсмысленности земного стра даня, категорическй выводъ: разъ есть зло, то нтъ Бога, а если онъ и есть, то такой Богъ человку не нуженъ:

Не хочетъ жизни Богъ И жизнь не хочетъ Бога Ч по извстнымъ намъ словамъ. Сологуба. Но все это только съ одной стороны, это только вопросъ о смысл зла въ мр;

съ другой Ч передъ нами стоитъ проблема о смысл жизни вообще. И съ этой точки зрня возможны три отвта, которые уже были намчены нами при разбор творчества. Сологуба. Первый отвтъ Ч вра въ объективный смыслъ человческой жизни;

второй Ч отрицане какого бы то ни было смысла жизни, и третй Ч признане субъективнаго смысла, субъективной ос мысленности. На всхъ этихъ трехъ отвтахъ мы еще подробно остановимся, а теперь прослдимъ по Жизни Василя ивейскаго за развитемъ этого двусторонняго ряда мыслей въ творчеств Л. Андреева.

III.

Когда безсмысленное зло и непонятныя страданя обрушились всею своею тяжес тью на Василя ивейскаго, когда утонулъ, купаясь, его шестилтнй сынъ и стала пить запоемъ отъ сверлящаго душу горя его жена, то передъ простымъ, немудрящимъ сель скимъ попомъ остро сталъ мровой вопросъ Ч о смысл зла, о смысл жизни.

Конечно, Василй ивейскй не размышлялъ о мистической теори прогресса, объ иррацональности зла и т. п., но, быть можетъ, тмъ рзче было его недоумне, тмъ глубже была его тоска. Онъ врилъ въ Бога торжественно и просто: какъ ерей и какъ человкъ съ незлобивой душою;

теперь передъ нимъ стоялъ вопросъ о смысл жизни, о смысл зла, и вопросъ этотъ надо было примирить съ врою въ Бога. И сна чала Василй ивейскй даетъ на этотъ вопросъ тотъ самый отвтъ, который столько уже вковъ продолжаетъ давать все историческое христанство: не разсуждай, а врь.

Врь, что гибель твоего ребенка нелпа только здсь, на земл, въ мр феноменовъ;

а тамъ, на небесахъ, въ царств премудрости Божей всякая слезинка усчитана, всякая слезинка оправдана и иметъ свой смыслъ. Не суди Промыслъ Божй по земнымъ со бытямъ, но врь, что вс земныя страданя оправдываются Промысломъ Божимъ. Не эти слова, но эти мысли проходили въ голов Василя ивейскаго, когда онъ, посл смерти сына и запоя жены, покорилъ протестъ разума пережитку чувства, увровалъ въ объективный смыслъ жизни и бросилъ въ небо горько-покорныя слова:

л Ч Я Ч врю.

Безъ отзвука потерялся въ пустын неба и частыхъ колосьевъ этотъ молитвенный вопль, такъ безумно похожй на вызовъ. И точно кому-то возражая, кого-то страстно убждая и предостерегая, онъ снова повторилъ:

Ч Я Ч врю...

И четыре года спустя, когда горе и зло все тяжеле и тяжеле давили его, онъ еще разъ произнесъ эти же слова надломленнымъ, придушеннымъ и глухимъ го лосомъ, голосомъ великой безпрютности, и попрежнему угроза и молитва, предо стережене и надежда были въ этомъ голос измученнаго жизнью человка (II, и 114). И когда у него родился другой сынъ, долго жданный, желанный, и оказался злымъ, грязнымъ и прожорливымъ идотомъ, то и это новое испытане не сокрушило еще души Василя ивейскаго: онъ продолжалъ врить въ Бога, но лишь все чаще и упорне погружался въ свои думы Ч думалъ о Бог, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человческой жизни... Но оглянувшись вокругъ себя, онъ увидлъ такую массу неизбывнаго человческаго горя, такое потрясающее равенство всхъ передъ гибелью и зломъ, что душа его не выдержала, и надломилась безхитростная вра въ сочетаемость понятй Бога и зла. Онъ началъ смутно прозрвать какую-то логромную правду о Бог, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человческой жизни. Началъ чувствовать ее о. Василй и чувствовалъ ее то какъ отчаяне и безумный страхъ, то какъ жалость, гнвъ и надежду. И былъ онъ попрежнему суровъ и холоденъ съ виду, когда умъ и сердце его уже плавились на огн непознаваемой правды, и новая жизнь вхо дила въ старое тло... Безмрная жалость къ земнымъ страданямъ людскимъ рас плавила умъ и сердце Василя ивейскаго;

онъ холодлъ отъ ужаса при мысли о той бездн человческаго горя, которое настигло не одного его, а является удломъ всхъ и каждаго. Когда я подумаю... сколько вокругъ насъ страданй безцльныхъ, никому ненужныхъ, даже никому неизвстныхъ Ч я холодю отъ ужаса, Ч такъ говоритъ Липа въ позднйшей драм Л. Андреева (Савва);

Василй ивейскй этого не гово ритъ, но мы знаемъ, что именно эта мысль гнететъ его душу. Господи! Быть такимъ всемогущимъ... Ч говоритъ Липа, Ч и терпть страданя людскя! Эта же мысль рас плавляетъ душу Василя ивейскаго;

на этой почв подготовляется его разрывъ съ Богомъ, во имя мрового зла.

Сцена исповди Семена Мосягина является въ этомъ отношени одной изъ цен тральныхъ сценъ всего разсказа. Мосягинъ раскрываетъ на исповди попу всю свою жизнь, такую простую и безсмысленную, обыкновенную и нелпую, словно самъ строгй законъ причинности не имлъ власти надъ этой простой и фантастической жизнью... Онъ постоянно голоденъ, голодаетъ и его семья;

ничто ему не удается;

по мощи ждать неоткуда.

л Ч Чего же ты ждешь? Ч спрашиваетъ Василй ивейскй.

Ч Чего жду-то? А чего-жъ мн ждать?..

Ч Такъ, значитъ, и будетъ? Ч спросилъ попъ, и слова его звучали далеко и глу хо, какъ комья земли на опущенный въ могилу гробъ.

Ч Такъ, значитъ, и будетъ. Такъ, значитъ, и будетъ, Ч повторилъ Мосягинъ, вслушиваясь въ свои слова.

И представилось ему то, что было въ его жизни: голодныя лица дтей, попре ки, каторжный трудъ и тупая тяжесть подъ сердцемъ, отъ которой хочется пить вод ку и драться;

и оно будетъ опять, будетъ долго, будетъ непрерывно, пока не придетъ смерть. Часто моргая блыми рсницами, Мосягинъ... поднялъ глаза и сказалъ, жал ко усмхаясь половиною рта:

Ч А можетъ, полегчаетъ?

Попъ... молчалъ. Блыя рсницы заморгали быстре... и языкъ залопоталъ что то невнятное и невразумительное:

Ч Да. Стало быть, не полегчаетъ. Конечно, вы правду говорите...

Но попъ не далъ ему кончить. Сдержанно топнувъ ногой, онъ обжегъ мужика гнвнымъ, враждебнымъ взглядомъ и зашиплъ на него, какъ разсерженный ужъ:

Ч Не плачь! Не смй плакать. Ревутъ, какъ телята. Что я могу сдлать Ч онъ ткнулъ пальцемъ себ въ грудь. Ч Что я могу сдлать? Что я Ч Богъ, что ли? Его про си. Ну, проси! Теб говорю... (II, 135).

Бездна, неутолимая бездна человческихъ страданй, безсмысленной боли, безвин ныхъ мукъ гнететъ своимъ ужасомъ безсильнаго ихъ утолить человка. Безсильнымъ чувствуетъ себя Василй ивейскй и только остатками вры цпляется за Бога, отсыла етъ къ Нему измученнаго жизнью человка. Его проси! Бога проси! Ч но если бы Богъ слушалъ просьбы Семеновъ Мосягиныхъ, то давно уже не было бы самого вопроса о томъ Ч какъ можетъ существовать Богъ, если есть зло на земл... Для Василя ивейскаго это зло наконецъ перевшиваетъ Ч онъ проклинаетъ Бога. Въ приступ страшнаго от чаяня онъ мечется по своей комнат какъ зврь, у котораго отнимаютъ дтей, и изъ устъ его мы слышимъ безпредльно скорбныя слова: бдная. Бдная. Вс бдные. Вс плачутъ. И нтъ помощи! О-о-о! Ч Онъ остановился и, поднявъ кверху остановившй ся взоръ, пронизывая имъ потолокъ и мглу весенней ночи, закричалъ пронзительно и изступленно: Ч И Ты терпишь это! Терпишь! Такъ вотъ же... Разрывъ совершил ся. Василй ивейскй ршаетъ снять съ себя свой санъ;

въ немъ больше нтъ вры въ справедливость Промысла, его побдила безсмысленность мрового зла, его побдило невре въ тотъ нуменальный смыслъ человческой жизни, какимъ обольщаютъ себя вс врующе, въ Бога или въ прогрессъ Ч безразлично. Бога нтъ;

объективнаго смыс ла жизни нтъ. Однако его ждала еще послдняя вспышка этой вры въ нуменальное Ч вспышка, закончившаяся гибелью. Онъ потрясенъ внезапнымъ ударомъ Ч попадья сгораетъ живою при пожар дома;

еще одна нелпость, еще одно проявлене мрово го зла. И нелпость эта привела его къ послдней, отчаянной попытк осмыслить все окружающее, осмыслить свою жизнь. Быть можетъ, смыслъ этотъ настолько глубокъ, что только избраннымъ дано его видть? Непоколебимая и страшная вра вливается въ потрясенную и измученную душу Василя ивейскаго;

онъ мгновенно испытываетъ неизъяснимую и ужасную близость Бога (II, 154) Ч Нтъ! нтъ! Ч заговорилъ попъ громко и испуганно. Ч Нтъ! Нтъ! Я врю. Ты правъ. Я врю. Ч Онъ палъ на колни...

и съ восторгомъ безпредльной униженности, изгоняя изъ рчи самое слово ля, ска залъ: Ч Врую... Отчаянная попытка еще разъ осмыслить окружающее заключалась въ томъ предположени, что только избраннымъ дано видть смыслъ человческой жизни и открыть его другимъ. И на этотъ подвигъ избранъ Богомъ Ч онъ, Василй ивейскй.

Онъ убжденъ теперь, что тамъ, гд видлъ онъ хаосъ и злую безсмыслицу, тамъ мо гучею рукою былъ начертанъ врный и прямой путь, путь, приведшй его къ сознаню своей избранности. Теперь въ сознани Василя ивейскаго нуменальное беретъ вре менно верхъ надъ феноменальнымъ;

онъ теперь возстаетъ противъ эмпирической оче видности иррацональности зла, теперь для него эмпирическая достоврность Ч ложь и обманъ: всякое человческое знане онъ считаетъ незнанемъ. Воть, напримръ, по падья надялась зажить новой жизнью гд-нибудь въ новыхъ мстахъ посл отреченя Василя ивейскаго отъ сана, ли была бы скорбной эта жизнь, Ч разсуждаетъ Василй ивейскй;

Ч а теперь лежитъ она тамъ, мертвая, и душа ея смется сейчасъ и знане свое называетъ ложью... Богъ одинъ знаетъ истину Ч и откроетъ ее въ должный часъ своему избранному. И тогда свершится чудо;

тогда откроется мръ любви, мръ бо жественной справедливости, мръ свтлыхъ и безбоязненныхъ лицъ, не опозоренныхъ морщинами страданй, голода, болзней... (II, 160). Такъ онъ грезилъ дивными греза ми свтлаго, какъ солнце, безумя;

такъ онъ врилъ въ это чудо безумною врою Ч и грознымъ предостереженемъ этой вр явился безсмысленный смхъ его идота-сына.

Я говорю о томъ удивительномъ мст разсказа, когда Василй ивейскй читаетъ идо ту Евангеле Ч о чуд исцленя слпорожденнаго. Ч Я свтъ мру. Сказавъ это, и сусъ плюнулъ на землю, сдлалъ брене изъ плюновеня и помазалъ бренемъ глаза слпому Ч и сказалъ ему: пойди, умойся въ купальн Силоамъ (что значитъ послан ный). Онъ пошелъ и умылся и вернулся зрячимъ.

Ч Зрячимъ, Вася, зрячимъ! Ч грозно крикнулъ попъ и, сорвавшись съ мста, быстро заходилъ по комнат. Потомъ остановился посреди нея и возопилъ:

Ч Врую, Господи! Врую!

И тихо стало. И громкй скачущй хохотъ прорвалъ тишину, ударилъ въ спину попа Ч и со страхомъ онъ обернулся.

Ч Ты что? Ч испуганно спросилъ онъ, отступая. Идотъ смялся. Безсмыслен ный, зловщй смхъ разодралъ до ушей неподвижную огромную маску, и въ широ кое отверсте рта неудержимо рвался странно пустой, прыгающй хохотъ:

Ч Гу-гу-гу! Гу-гу-гу! Этотъ смхъ идота Ч приговоръ вр безумнаго. Но въ то же время эта вра Василя ивейскаго въ здшнее земное чудо Ч незамтное возвращене его въ область человческой этики. Онъ, который на мгновене увровалъ въ объективный смыслъ жизни, въ высшй смыслъ страданя, зла, смерти и возсталъ противъ эмпирической очевидности во имя вры въ сверхъ-человческую справедливость Ч онъ не ищетъ те перь оправданя несчастю этого слпого отъ рожденя человка въ области трансцен дентнаго;

нтъ, слпой этотъ долженъ сдлаться зрячимъ здсь, на земл;

здсь фено менальное одерживаетъ въ душ его побду надъ нуменальнымъ, субъективное надъ объективнымъ;

изъ забитаго попа онъ обращается въ гордаго человка. Ярко и рзко проявляется эта побда въ заключительной сцен разсказа Ч при похоронахъ Семе на Мосягина, такъ нелпо и случайно погибшаго. Василй ивейскй не утшаетъ ни другихъ, ни себя той мыслью, что Мосягинъ теперь знаетъ истину о жизни, что душа его смется;

эта сверхъ-человческая, нуменальная истина не нужна живому человку, человкъ возвращаетъ Господу Богу билетъ для входа въ эту всемрную гармоню. Съ безконечной силой вритъ Василй ивейскй, что такъ не должно быть, что такъ не будетъ;

съ безконечной силой вры подходитъ онъ къ разлагающемуся трупу и гово ритъ: теб говорю Ч встань!... Онъ, Василй ивейскй, избранъ совершить это чудо, претворить правду нуменальную въ правду феноменальную... И когда гнющй трупъ попрежнему безъ движеня лежитъ въ гроб, то Василй ивейскй съ бшенымъ кри комъ обращается къ Богу:

л Ч Ты долженъ! Отдай ему жизнь! Бери у другихъ, а ему отдай! Я прошу.

Обращается къ молчаливо-разлагающемуся тлу и приказываеть съ гнвомъ, съ презрнемъ:

Ч Ты! Проси Его! Проси!

И кричитъ святотатственно, грозно:

Ч Ему не нужно рая. Тутъ его дти. Они будутъ звать: отецъ. И онъ скажетъ: сни ми съ головы моей внецъ небесный, ибо тамъ Ч тамъ соромъ и грязью покрываютъ головы моихъ дтей. Онъ скажетъ! Онъ скажетъ!...

Вы ясно слышите во всемъ этомъ мотивы Ивана Карамазова: нуменальнаго смыс ла человческой жизни мы не хотимъ, ибо никакая вселенская гармоня не оправда етъ одну слезинку ребенка, одно проявлене безсмысленнаго мрового зла;

мы ищемъ этого смысла здсь, въ нашей земной жизни, и разъ Богъ не хочетъ намъ его открыть, то мы не хотимъ Бога, какъ не хочетъ и какъ отвергаетъ его Василй ивейскй:

л Ч Такъ зачмъ же я врилъ?

Ч Такъ зачмъ же ты далъ мн любовь къ людямъ и жалость Ч чтобы посмяться надо мною?

Ч Такъ зачмъ же всю жизнь мою Ты держалъ меня въ плну, въ рабств, въ оковахъ? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все однимъ Тобою, все для Тебя! Одинъ Ты! Ну, явись же Ч я жду...

Но почему-то Богъ давно уже пересталъ появляться: не хочетъ жизни Богъ и жизнь не хочетъ Бога.

Несмотря на это, конечно, всегда останутся врующе въ объективный смыслъ жизни и мровую гармоню, признающе, что по частнымъ случаямъ нельзя су дить Промыслъ, царящй надъ мромъ;

мы вдь знаемъ, что признане объективной цлесообразности человческой жизни Ч дло вры, а вра во что бы то ни было всегда непобдима: она покоится не на логик, а на психологи человка. Но зато вра эта и необязательна: вы вруете въ царящую надъ мромъ гармоню, а я Ч нтъ;

вы врите, что вс земныя слезы получатъ себ объяснене по ту сторону бытя, а я ищу смысла жизни въ нашемъ мр трехъ измренй Ч и убдить другъ друга логически ми доводами мы, конечно, не можемъ: на моей сторон Ч эмпирическая очевидность, на вашей Ч религозная увренность, а это дв величины несоизмримыя.

IV.

Зло Ч иррацонально, и не должно быть оправдываемо идеей Бога Ч вотъ ос новной смыслъ Жизни Василя ивейскаго;

предоставляя врующимъ врить, мы должны искать ршеня проблемы о смысл жизни въ границахъ нашего человческаго познаваня, не переходя въ область трансцендентнаго. Для многихъ это трудно, это тяжело;

и даже отказавшись отъ вры въ Бога, многе торопятся вставить новую вру въ старую рамку Ч вру въ человчество, въ общество, въ государство. Жизнь въ ея цломъ безсмысленна, а слдовательно ея смысла надо искать вн ея: вотъ обычное умозаключене, хромающее на об ноги. Отчего слдовательно? Откуда такая пре зумпця, что въ человческой жизни во что бы то ни стало долженъ быть объективный смыслъ? Ч Эти вопросы обыкновенно трусливо обходятся сторонкой или затушевы ваются догматическимъ утвержденемъ, что вра въ объективный смыслъ жизни не отъемлемо присуща каждому человку. Дйствительно, человку трудно отказаться отъ такой иллюзи;

но съ какихъ же это поръ трудность преодолня иллюзи является аргументомъ въ пользу ея истинности? Въ такомъ случа ужъ не вертится ли солнце вокругъ неподвижной земли, Ч ибо эта иллюзя наиболе непреодолимая изъ всхъ?

И за иллюзю объективнаго смысла жизни человкъ склоненъ цпко держаться;

онъ не хочетъ выпустить ее изъ рукъ, чтобы не остаться одинокимъ и случайнымъ звеномъ въ мровой цпи событй;

разорвавъ съ Богомъ, человкъ нервно ищетъ за предлами своей жизни нчто такое, что осмыслило бы навсегда его существоване. Подобно ан дреевскому Сашк (изъ разсказа Ангелочекъ), человкъ жаждетъ лувидть то, чего не хватаетъ въ картин его жизни и безъ чего кругомъ такъ пусто, точно окружающе люди не живые... Сашка увидлъ это нчто въ восковомъ ангелочк, потому что ан гелочекъ этотъ былъ безконечно далекъ и непохожъ на все, что его здсь окружало (I, 28 Ч 29). Въ этомъ все дло: безсмысленную жизнь должно осмыслить нчто лежа щее за ея предлами Ч таковы всегда поиски за объективнымъ смысломъ жизни *).

Таковы поиски и Павла (изъ разсказа Весной), у котораго крылатая душа трепе тала и билась, какъ въ клтк, и непонятна и враждебна была вся эта красота мра, которая зоветъ куда-то, но не говоритъ куда. Потерявшйся, онъ шелъ къ людямъ съ безмолвнымъ вопросомъ Ч и вс людскя лица казались ему плоскими и тупыми, какъ у зврей, а рчи ихъ ненужными, вздорными и лишенными смысла... Этого же смысла искала и попадья, жена Василя ивейскаго: подавленная безсмысленностью жизни, она искала смысла впереди Ч когда она удетъ съ мужемъ далеко, неизвстно куда, за предлы знакомаго ей и попрежнему страшнаго мра... Тамъ будетъ дру гое, Ч думала она, озаренная свтомъ неопредленной и прекрасной мечты... (II, 151).

И мечта ея Ч это все тотъ же самый сашкинъ восковой ангелочекъ, безконечно непо хожй на окружающую дйствительность, а потому якобы осмысливающй жизнь. А въ разсказ Иностранецъ трогательная вра студента Чистякова въ за-границу, гд жизнь такъ свтла, гд все дешево и только одни люди дороги, гд радостно и умереть Ч разв эта вра не тотъ же восковой ангелочекъ Сашки? И разв не тотъ же самый восковой ангелочекъ то линспекторское мсто Передонова, о которомъ у насъ уже была рчь? И не тотъ ли же самый восковой ангелочекъ земля Ойле. Сологуба, или религя человчества, или марксистскй Zukunstaat? Все это Ч попытки найти смыслъ жизни настоящаго въ чемъ-либо отдаленномъ отъ насъ или въ пространств, или во времени, и вс эти попытки обречены на такую же гибель, какъ и сашкинъ вос *) См. на эту тему статейку проф. Александра Введенскаго: Услове позволительности вры въ смыслъ жизни (въ его книг: Философске очерки, Спб. 1901 г.).

ковой ангелочекъ. Это таяне воскового ангелочка иметъ поэтому для насъ, вполн независимо отъ намренй Л. Андреева, ясное символистическое значене. Ангело чекъ, повшенный у горячей печки, началъ таять... (онъ) какъ будто шевелился. По розовымъ ножкамъ его скатывались густыя капли и падали на лежанку... Вотъ ан гелочекъ встрепенулся, словно для полета, и упалъ съ мягкимъ стукомъ на горячя плиты. Любопытный прусакъ пробжалъ, обжигаясь, вокругъ безформеннаго слит ка, взобрался на стрекозиное крылышко и, дернувъ усиками, побжалъ дальше. Въ завшенное окно пробивался синеватый свтъ начинающагося дня... Такъ погибли иллюзи, такъ погибли мечты... Ангелочекъ растаялъ Ч и эту общую съ нимъ участь рано или поздно раздлятъ вс т иллюзи, на которыхъ люди до сихъ поръ строятъ доктрину объективнаго смысла жизни.

Какъ и когда растаяла эта иллюзя у Л. Андреева Ч это выяснитъ его будущй критикъ и бографъ;

мы же будемъ смотрть на этотъ фактъ, какъ на un fait accompli.

Иллюзя растаяла и человкъ почувствовалъ себя одинокимъ, созналъ себя случай нымъ звеномъ мровой цпи событй. Какимъ образомъ сознане безсмысленности жизни приводитъ людей къ страху передъ жизнью, а страхъ этотъ Ч къ одиночест ву, мы достаточно выяснили на примр. Сологуба;

въ произведеняхъ Л. Андреева легко разглядть этотъ же процессъ въ нсколько иной модификаци. Л. Андреевъ любитъ рисовать людей боящихся жизни или утомленныхъ жизнью;

а что же значитъ быть утомленнымъ жизнью, какъ не то, что сумятица, нелпость, безсмысленность жизни измучили человка? Въ великолпномъ разсказ Л. Андреева Жили-были купецъ Кошевровъ радуется при вид небольшого отведеннаго ему угла больничной палаты: лэто было очень маленькое мсто, только уголъ палаты, но именно поэто му оно понравилось измученному жизнью человку... Хижняковъ (изъ разсказа Въ подвал) спасается отъ жизни въ углу какого-то подвала и хочетъ только, чтобы его оставили одного. Но положимъ, что это слишкомъ рзке примры: и Хижняковъ и Кошевровъ Ч оба они умираютъ, а умирать надо одиноко, это инстинктъ и человка и животнаго. Умирать Ч пусть такъ;

но жить?.. Человкъ, потерявшй вру въ смыслъ жизни, на первыхъ порахъ не видитъ ни въ чемъ спасенья и хочетъ жить такъ же оди ноко, какъ одиноко онъ и умретъ. И не только какой-нибудь жалкй Андрей Нико лаевичъ (изъ разсказа У окна) лиспытываетъ тотъ страхъ, который идетъ вмст съ жизнью, и создаетъ себ изъ своей комнаты крпость, гд онъ отсиживается отъ жизни;

не только символическе Пьяницы (изъ Жизни Человка) спасаются отъ жизни въ грязномъ кабак:

Ч Мы вс пьяницы. Позовемъ всхъ сверху сюда. Наверху такъ мерзко...

Ч Мы вс пришли сюда. Мы пьемъ спиртъ, и онъ даетъ намъ веселье.

Ч Онъ даетъ ужасъ. Я весь день трясусь отъ ужаса.

Ч Лучше ужасъ, чмъ жизнь. Кто хочетъ вернуться туда?

Ч Я Ч нтъ.

Ч Не хочу. Я лучше издохну здсь. Не хочу я жить.

Ч Никто!

Ч Боже мой! Боже мой!...

Не только эти люди испытывали тотъ страхъ жизни, который приводитъ къ оди ночеству;

его испытываетъ у Л. Андреева каждый, уразумвшй, что у жизни нтъ объ ективнаго смысла. И даже тотъ, кто Ч подобно андреевскому Савв Ч ничего на свт не боится, даже тотъ считаетъ жизнь самымъ страшнымъ на свт. А ты Ч неужели ты ничего не боишься? Ч спрашиваетъ Липа Савву. Я-то? Ч отвчаетъ онъ: Ч пока ничего, да и впереди не ожидаю. Страшне того, Липа, что человкъ разъ уже родился, ничего быть не можетъ. Это все равно, что утопленника спросить: а что, дядя, промок нуть не боишься?.. Если уже я до сихъ поръ не испугался, когда жизнь увидлъ, такъ ужъ больше испугаться нечего. Жизнь, да. Вотъ обнимаю я глазами землю, всю ее, весь этотъ шарикъ, и нтъ на ней ничего страшне человка и человческой жизни... Это же мы слышимъ и отъ Царя Голода: ля былъ везд, Ч говоритъ онъ, Ч и страшне всего у человка... Человческая жизнь страшна, потому что безсмысленна;

одино чество спасаетъ человка хотя бы отъ многократно и многообразно повторенной без смыслицы человческой жизни въ сотняхъ и тысячахъ человческихъ жизней. Этотъ мотивъ осложняется у Л. Андреева его ненавистью къ передоновщин массы, толпы;

мотивъ одиночества не переходитъ у него въ солипсизмъ, какъ это было у едора Со логуба, а приводитъ его къ рзкому отрицаню города, этой символической антитезы одиночества, города, въ которомъ безсмысленность жизни многократно отражается точно въ многогранномъ зеркал.

О солипсизм у Л. Андреева много говорить не придется;

въ противоположность. Сологубу, Л. Андреевъ никогда не относился къ этой проблем серьезно;

онъ толь ко высмялъ ее въ тип семинариста Сперанскаго (Савва), который сомнвается даже въ собственномъ своемъ существовани, и Тюхи, который тоже утверждаетъ, что никого нтъ. Никого, понимаешь? И Бога нтъ, и человка нтъ, и звря нтъ. Вотъ столъ Ч и стола нтъ. Вотъ свчка Ч и свчки нту. Одн рожи, понимаешь?... Если вспомнить убждене. Сологуба, что вокругъ его единаго Я есть только личины людей, что дьяволъ смется надъ нимъ, лпитъ злыя искаженныя хари и отводитъ мои глаза, что дьяволъ прячется подъ уродливыми, слпленными имъ харями и визжитъ, и хохочетъ Ч если вспомнить и сопоставить это съ философей Тюхи: ни чего нтъ. Рожи одн есть. Множество рожъ. Все рожи, рожи, рожи. Очень смшныя рожи, Ч то можно прйти къ предположеню, что такое совпадене, пожалуй, и не случайно... Во всякомъ случа, въ типахъ Сперанскаго и Тюхи мы имемъ намренную или Ч что вроятне Ч ненамренную пародю на солипсизмъ. Сологуба, и этимъ самымъ Л. Андреевъ вполн ясно выражаетъ свое отношене къ проблем солипсиз ма;

больше онъ на ней не останавливается. Но зато тмъ мучительне звучитъ у него мотивъ одиночества.

V.

Вс герои Л. Андреева Ч одиноки: это сразу и всмъ бросается въ глаза при знакомств съ его творчествомъ;

и почти въ каждомъ изъ этихъ героевъ рано или позд но сознане одиночества какъ молней освщаетъ черную пропасть, отдляющую его... отъ всего мра и отъ людей, какъ замчаетъ Л. Андреевъ въ разсказ Празд никъ. Смертельно одинокъ онъ былъ, Ч говоритъ Л. Андреевъ про одного изъ сво ихъ героевъ (Губернаторъ), Ч и даже не (по)чувствовалъ этого, словно всегда, во вс дни его долгой и разнообразной жизни одиночество было естественнымъ, ненаруши мымъ его состоянемъ, какъ сама жизнь... (IV, 85). И чмъ больше людей окружаетъ человка, тмъ больне чувствуеть онъ свое смертельное одиночество, тмъ ясне ви дитъ онъ, что нтъ ни малйшей возможности связать свою жизнь крпкой нитью съ жизнью другихъ людей, связать такъ, чтобы весь этотъ жизненный потокъ сталъ объек тивно-цлесообразнымъ. Экономическе интересы, несчастя, обще вкусы, стремлене къ общимъ идеаламъ Ч все это сближаетъ людей, но это сближене, по Л. Андрее ву, не уничтожаетъ ужаса одиночества, ибо не иметъ объективнаго смысла. Тмъ то и страшна для Л. Андреева городская толпа, что въ ней мы видимъ безсмыслицу отдльной человческой жизни утысячеренной, повторенной сотни тысячъ, милло ны разъ. Этой тем Л. Андреевъ уже давно посвятилъ небольшой разсказъ Городъ, а поздне развилъ эту тему въ разсказ Прокляте звря. Всего ужасне было то, Ч такъ намчается эта тема въ первомъ разсказ, Ч что во всхъ домахъ жили люди, и по всмъ улицамъ двигались люди. Ихъ было множество, и вс они были незнакомые и чуже, и вс они жили своей особенной скрытой для глазъ жизнью, непрерывно рождались и умирали и не было начала и конца этому потоку... И въ этомъ много люди было что-то упорное, непобдимое и равнодушно-жестокое... (III, 158 Ч 159).

Поздне это непобдимо-жестокое равнодуше Л. Андреевъ олицетворилъ въ сакра ментальной фигур Нкоего въ сромъ, и мы на этомъ еще остановимся;

а теперь два слова о город, какъ о подобномъ же олицетворени всей неизбжности того объективно-безсмысленнаго процесса, который мы называемъ человческой жизнью.

Въ разсказ Прокляте звря эта тема переплетается со многими родственными другими Ч здсь и психологя толпы, здсь и старые герценовске мотивы о шаблон и мщанств массы, о растворени въ ней всякаго индивидуальнаго ля. Л. Андреева ужасаетъ даже лэта роковая, трагическая похожесть того, что должно быть различно, эта убйственная необходимость для каждаго влзать въ одну и ту же форму;

имть носъ, желудокъ, чувствовать и мыслить по однимъ и тмъ же учебникамъ логики и психологи...;

его ужасаютъ въ город эти два миллона живыхъ людей, два мил лона разъ повторяющихъ одно и то же безумно сходственное я... Онъ чувствуетъ, что въ этой толп его ля уже начало расплываться въ многоликую, то смющуюся, то плачущую гримасу, ему казалось, что въ толп ля что-то потерялъ, а это потерянное есть мое я. И сначала, въ одиночеств са и моря, ему кажется, что въ город, въ толп онъ спасется отъ своего одиночества, и скоре спшитъ онъ въ городъ, чтобы поскоре стать одною изъ этихъ маленькихъ волнъ, умалиться ихъ малостью, ум ножиться ихъ множествомъ, растворить свое одинокое, сумасшедшее я въ однород ности всхъ этихъ такихъ же одинокихъ, сумасшедшихъ я, сдлавшихся мы... Свое одиночество среди равнодушной природы онъ хочетъ утопить въ волнахъ городской жизни, единичную жизнь онъ хочетъ осмыслить жизнью массы: какъ видимъ, это все та же попытка человка найти спасене въ человчеств, это все то же самоотсылане отъ Понтя къ Пилату. Солнце, луна и звзды говорятъ человку о вчности и тайн, говорятъ ему о ничтожеств и безсмысленности его личной мгновенной жизни, Ч и отъ ужаса этихъ рчей человкъ хочетъ загипнотизировать себя толпой, массой, человчествомъ: вдь толпа Ч безсмертна, а потому, можетъ быть, и жизнь ея иметъ больше смысла, чмъ мгновенная личная жизнь? Человкъ старается спасти себя ил люзей будто неопредленно-большое количество отрицательныхъ чиселъ можетъ дать въ сумм положительное число... И отъ пугающей его природы онъ бжитъ къ людямъ, къ масс, къ сумм.

Ч Меня зоветъ городъ, Ч говоритъ онъ. Ч Мн чужды облака, эти безформен ныя, безобразныя груды сгустившихся паровъ;

холодомъ и тиною дышетъ на меня плескъ волны, безразличемъ вчности пугаетъ меня огненный закатъ. Я хочу милыхъ, подвижныхъ людей, которые говорятъ такъ понятно;

я хочу каменныхъ домовъ, я хочу электричества, которое я самъ зажигаю, самъ гашу. Ты помнишь, какъ ночью подъ ок нами поютъ гудяще трамваи, какъ по асфальту щелкаютъ копыта, какъ пахнетъ мок рой пылью, какъ тсно движется горячая толпа, какъ надъ громадою домовъ горятъ на черномъ неб огненныя слова Ч золотыя, зеленыя, красныя...

Ч Шоколадъ и какао... Ты про эти слова говоришь?... Ч слышитъ онъ груст ное, расхолаживающее возражене, но оно не останавливаетъ его, его не останавли ваетъ эта эмблема пошлости и безсмысленности не только одинокой, но и массовой жизни: Ч да шоколадъ и какао, Ч вызывающе отвчаетъ онъ. Ч А что говоритъ мн солнце? Вчность. А что говорятъ луна и звзды? Вчность и тайна. Я не хочу вчности и тайны. Я хочу шоколада и какао. Я хочу, чтобы и на неб было написано то, что я понимаю, что сладко и не пугаетъ меня... Какъ видите, это уже намренный самообманъ, попытка уйти отъ проклятыхъ вопросовъ и одиночества мысли въ су толоку жизни, попытка найти истину если не въ свт солнца, то хоть въ электри ческомъ освщени, вра въ то, что шоколадъ и какао имютъ, говоря фигураль но, тотъ объективный смыслъ, который мы не можемъ открыть въ звздахъ, лун и солнц. Стоитъ ли говорить подробно, въ чемъ здсь ошибка героя Л. Андреева? Ч она слишкомъ бросается въ глаза, такъ какъ черезчуръ наивно искать все того же объективнаго смысла жизни и въ области трансцендентнаго (лвчность и тайна) и въ области имманентнаго (лшоколадъ и какао);

почему-то не хотятъ сразу увидть, что въ этой послдней области рчь можетъ быть только о субъективной, а не объ ективной цлесообразности. Не видитъ этого и Л. Андреевъ, упорно ища въ массо вой человческой жизни того объективнаго смысла, какого нтъ въ жизни каждаго отдльнаго человка;

ясно, что поиски эти кончаются гнетущей душу неудачей Ч и въ этомъ весь смыслъ разсказа Прокляте звря, смыслъ, быть можетъ, несознава емый самимъ Л. Андреевымъ. Въ двухмиллонномъ город онъ чувствуетъ себя еще боле одинокимъ, чмъ въ су, такъ какъ безсмысленность его жизни усугубляется для него зрлищемъ еще двухъ миллоновъ подобныхъ же безсмыслицъ. Извозчикъ номеръ 14.800, комната номеръ 212-й Ч все это для него становится символомъ одной и той же нелпости, повторенной двсти разъ, четырнадцать тысячъ разъ, мил лоны разъ, и нелпость эта Ч человческая жизнь. И не только не находитъ онъ себ спасеня въ этой многомиллонной нелпости, но, наоборотъ, теперь онъ страшится сляня съ тмъ, къ чему раньше такъ стремился;

теперь онъ признаетъ объективную безсмысленность всей мровой жизни. Въ грязномъ бассейн зоологическаго сада онъ видитъ умирающаго тюленя и слышитъ его дикй предсмертный крикъ. л...Сразу весь похолодвъ отъ чувства непередаваемаго ужаса, я понялъ, что онъ Ч проклинаетъ.

Стоитъ въ своей грязной лоханк, по середин огромнаго города и проклинаетъ про клятемъ звря и городъ этотъ, и людей, и землю, и небо... Онъ не ждалъ отвта;

оди нокй, умирающй, онъ не искалъ пониманя;

онъ проклиналъ въ вка и пространс тва, бросалъ свой голосъ въ ихъ чудовищную, безумную пустоту. И почудилось мн:

вмст съ проклятемъ его встаютъ изъ гроба гигантскя тни умершихъ столтй;

и идутъ торжественно въ кровавой мгл;

и новыя встаютъ за ними;

и безконечной вере ницей огромныхъ, блдныхъ, окровавленныхъ тней он беззвучно облегаютъ землю и въ пространство направляютъ свой страшный путь... Вотъ вамъ въ общей картин не одна человческая жизнь, а жизнь всего человчества, мровая жизнь, заслужива ющая только проклятя звря Ч и проклятя человка. Я боюсь проклятй звря. За что онъ проклялъ меня, за что? Разв я виноватъ, что на земл такъ плохо? Когда я родился, земля была такою;

и такою же останется она, когда я умру. Вдь такъ коротка и безсильна моя жизнь!.. Ч говоритъ человкъ, и самъ проклинаетъ жизнь, землю и небо, проклинаетъ вмст съ умирающимъ звремъ: мы будемъ проклинать вмст.

Кричи, громче кричи! Пусть услышитъ тебя городъ, и земля, и небо!.. Кричи объ опас ности, кричи объ ужас этой жизни, кричи о смерти! И проклинай, проклинай, и къ твоему проклятю звря я присоединю мое послднее прокляте человка... Мы уже знаемъ, что все творчество Л. Андреева является такимъ крикомъ объ ужас жизни, о смерти, проклятемъ человка, безплодно ищущаго объективную цлесообразность въ своей человческой жизни. Нтъ такого объективнаго смысла человческой жизни въ вчности и тайн Ч объ этомъ говоритъ намъ Жизнь Василя ивейскаго;

нтъ такого объективнаго смысла и въ шоколад и какао Ч таковъ выводъ изъ Проклятя звря. Жизнь массы, жизнь человчества иметъ не боле смысла, чмъ жизнь одно го человка.

VI.

Крайняго своего развитя и наивысшаго напряженя эта тема достигаеть въ Жизни Человка;

на этомъ произведени Л. Андреева мы остановимся особенно подробно. Здсь передъ нами выступаетъ Нкто въ сромъ, на голову котораго Л. Андреевъ обрушивалъ свои проклятя съ первыхъ же шаговъ своего художествен наго творчества, придавая ему, этому Нкоему въ сромъ, различныя имена. Ва силй ивейскй просто и торжественно врилъ въ Бога, но читателю ясно, что вмсто Бога въ темномъ углу поповскаго дома все время стоялъ Нкто въ сромъ;

надъ всей жизнью Василя ивейскаго тяготлъ суровый и загадочный рокъ Ч этими словами начинается разсказъ о жизни Василя ивейскаго. И молитвенный вопль, похожй на вызовъ, и проклятя Богу измученнаго жизнью попа Ч все это мы найдемъ и въ Жизни Человка... И когда гимназистъ Павелъ (изъ разсказа Въ туман) дума етъ о печальной и лишенной смысла жизни, ло жизни, въ которой все непонят но и совершается съ жестокой необходимостью, то читатель невольно вспоминаетъ олицетворене этихъ мыслей въ образ Нкоего въ сромъ. И когда (въ Елеазар) люди чувствуютъ себя покорными рабами требовательной жизни и безотвтными слугами грозно молчащаго Ничто, то мы знаемъ, что это грозно молчащее Ничто и есть именно Нкто въ сромъ. И отвтомъ ему было молчане Ч на этой фраз построенъ цлый разсказъ Л. Андреева (Молчане), и черточка эта получила свое развите опять-таки въ образ Нкоего въ сромъ. И тотъ городъ, который ненавис тенъ Л. Андрееву за то, что въ его громадности было что-то упорное, непобдимое и равнодушно-жестокое Ч разв не является онъ адекватнымъ выраженемъ той силы, олицетворенемъ которой является Нкто въ сромъ? Наконецъ, у Л. Андрее ва есть цлый разсказъ Стна, посвященный все тому же образу. Нкоторые объ ясняли этотъ разсказъ съ чисто политической точки зрня, считая эту Стну олицетворенемъ русскаго политическаго строя и чуть ли не режима Плеве... Нече го и говорить, насколько неудачно подобное лобъяснене: посл Жизни Человка для каждаго должно быть ясно, что Стна Ч это судьба, рокъ, Мойра, Нкто въ сромъ. И право же слишкомъ много чести не только режиму Плеве, но и всему рус скому абсолютизму XIX вка сравнивать его съ вчной, неизмнной, фатальной си лой, какою представляется Л. Андрееву Стна. Помните: мы ударились грудями о стну и она окрасилась кровью нашихъ ранъ, но осталась глухой и неподвижной......

Неподвижна и высока была стна и равнодушно отражала она вой... Ч Отдай мн мое дитя! Ч сказала женщина. И вс мы молчали, и яростно улыбались, и ждали, что отвтитъ стна..., мы ждали нетерпливо, грозно, что отвтитъ подлая убйца...

А она Ч она молчала. Такая живая и подлая, она притворялась, что не слышитъ, и злобный смхъ сотрясъ мои изъязвленныя щеки, и безумная ярость наполнила наши изболвшяся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо, и тогда женщина гнвно потрясла тощими желтыми руками и бросила неумолимо: Ч Такъ будь же проклята, ты, убившая мое дитя!......И звенящимъ тысячеголосымъ стономъ повторила вся зем ля: Ч Будь проклята! Проклята! Проклята!... Если вспомнить это мсто и сравнить его съ соотвтственными положенями Жизни Человка, то Стна и Нкто въ сромъ станутъ двумя выраженями одной и той же мысли.

Позволю себ сдлать небольшое отступлене или, врне, немного забжать впередъ и указать на одно мсто изъ Л. Шестова, освщающаго эту же Стну съ нсколько иной точки зрня: Л. Шестовъ видитъ въ этой Стн логическя и этичес кя нормы, за предлы которыхъ человку закрытъ путь. Онъ приводитъ слдующя извстныя слова Достоевскаго (изъ его генальныхъ Записокъ изъ подполья): пе редъ стной непосредственные люди... искренно пассуютъ. Для нихъ стна не отводъ, какъ, напримръ, для насъ... не предлогъ воротиться съ дороги. Нтъ, они пассуютъ со всей искренностью. Стна иметъ для нихъ что-то успокоительное, нравственно разршающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое... Приведя эти слова Достоевскаго, Л. Шестовъ замчаетъ: л...кто не узнаетъ въ этой стн кантов скихъ а priori, поставленныхъ передъ Ding an sich? Философовъ они очень удовлетво ряли, но Достоевскй... сознательно предпочитаетъ лучше расшибить голову о стну, чмъ примириться съ ея непроницаемостью... (Л. Шестовъ, Достоевскй и Нитше, стр. 95). За Достоевскимъ идетъ и Л. Андреевъ;

хотя онъ понимаетъ подъ стной не логическя нормы, a отвлеченное поняте рока, судьбы, мойры, воплощая ихъ въ Нкоего въ сромъ, но и для него легче разбить себ голову объ эту стну, чмъ при мириться съ нею. И пусть стна всегда остается побдительницей, но непримири мое прокляте Человка, объективно побжденнаго, длаетъ его побдителемъ съ на шей субъективной, человческой точки зрня.

Это Ч основной выводъ изъ Жизни Человка, къ которой мы теперь и пере ходимъ. Мы видли, что въ цломъ ряд произведенй Л. Андреева разсяны черточ ки, собранныя имъ во-едино въ образ Нкоего въ сромъ;

въ цломъ ряд произве денй Л. Андреева ставятся т же вопросы о смысл жизни, соединенные имъ теперь какъ въ одномъ фокус въ Жизни Человка;

вещь эта можетъ поэтому считаться синтетической для цлой полосы творчества Л. Андреева. Не будемъ останавливать ся на частностяхъ и мелочахъ, а перейдемъ къ центральному пункту этого произве деня Л. Андреева Ч къ ничтожеству Человка и его отношеню къ той сил вещей, которую олицетворяетъ собою Нкто въ сромъ. Здсь мы имемъ попрежнему дв точки зрня на человка и на смыслъ его жизни: объективная безсмысленность этой жизни ярко противопоставляется ея субъективной осмысленности, и весь вопросъ въ томъ Ч какой изъ этихъ двухъ точекъ зрня даетъ Л. Андреевъ окончательную побду? Казалось бы, не можетъ быть двухъ отвтовъ на этотъ вопросъ, такъ какъ побда Нкоего въ сромъ предршена еще задолго до рожденя Человка: прйдя изъ ночи, Ч говоритъ про Человка Нкто въ сромъ, Ч онъ возвратится къ ночи и сгинетъ безслдно въ безграничности временъ, не мыслимый, не чувствуемый, не зна емый никмъ... (Прологъ). Для этого Нкоего въ сромъ и его свиты, врод Старухъ, жизнь Человка есть сплошная, несознаваемая имъ безсмыслица: л Ч зачмъ он рожаютъ? Ч пересмиваются между собой Старухи: Ч это такъ больно. Ч А зачмъ они умираютъ? Это еще больне! Ч Да. Рожаютъ и умираютъ. Ч И вновь рожа ютъ... И Старухи тихо смются. Смется надъ Человкомъ, быть может, и Нкто въ сромъ, именуемый Онъ: л Ч говорятъ, что Онъ смется самъ, Ч перешептыва ются между собой Старухи. Ч Кто это видлъ? Вы передаете просто слухи: о Немъ такъ много гутъ... Но отчего бы Ему и не смяться, если вся жизнь есть только да воловъ водевиль, если люди родятся и умираютъ, и вновь родятся и вновь умираютъ?

Точка зрня субъективнаго телеологизма Ему не можетъ быть понятна, а съ высоты объективнаго мропониманя разв не забавенъ этотъ человческй театръ мароне токъ, этотъ безсмысленный круговоротъ человческой жизни? Разв не смшно, что безслдно погибаетъ въ безграничности временъ жизнь Человка, что въ его свтломъ и богатомъ дом выбиты рамы, что втеръ ходитъ по всему дому и шуршитъ соромъ, а въ дтской кроватк крысы завели свое гнздо и выводятъ дтей Ч такихъ милень кихъ, голенькихъ крысятокъ... Итакъ, сомннй нтъ: побдилъ Нкто въ сромъ и рабы его празднуютъ эту побду...

Такъ ли это, однако? Не слишкомъ ли торопится Молохъ объективизма, говоря словами Блинскаго, праздновать свою слишкомъ легкую побду? Не упускаетъ ли онъ изъ виду, что кром объективнаго телеологизма существуетъ еще телеологизмъ субъективный? Послушаемъ самого Человка;

извиняюсь за длинную цитату. Эй ты, какъ тебя тамъ зовутъ: Рокъ, дьяволъ или жизнь, я бросаю теб перчатку, зову тебя на бой! Малодушные люди преклоняются предъ твоею загадочной властью: твое ка менное лицо внушаетъ имъ ужасъ, въ твоемъ молчани они слышатъ зарождене бдъ и грозное падене ихъ. А я смлъ и силенъ и зову тебя на бой. Поблестимъ мечами, позвенимъ щитами, обрушимъ на головы удары, отъ которыхъ задрожитъ земля! Эй, выходи на бой!.....Твоей зловщей косности я противопоставляю мою живую и бод рую силу;

мрачности твоей Ч мой яркй и звонкй смхъ! Эй, отражай удары! У тебя каменный лобъ, лишенный разума Ч бросаю въ него раскаленныя ядра моей сверка ющей мысли;

у тебя каменное сердце, лишенное жалости Ч сторонись, я лью въ него горячую отраву мятежныхъ криковъ!.. Побждая, я буду пть псни, на которыя от кликнется вся земля;

молча падая подъ твоимъ ударомъ, я буду думать лишь о томъ, чтобъ снова встать и ринуться на бой! Въ моей брон есть слабыя мста, я знаю это.

Но покрытый ранами, истекающй алой кровью, я силы соберу, чтобъ крикнуть: ты еще не побдилъ, злой недругъ Человка!.....И умирая на пол брани, какъ умираютъ храбрые, однимъ лишь возгласомъ я уничтожу Твою слпую радость: я побдилъ! Я побдилъ, злой врагъ мой, ибо до послдняго дыханя не призналъ я Твоей власти!...

Здсь передъ нами другая крайность: слишкомъ легко празднуетъ Человкъ свою побду надъ Молохомъ объективизма. Но не правъ ли, однако, Человкъ? Вдь онъ впослдстви исполнилъ все, какъ сказалъ, прибавивъ только свое прокляте безсмыс ленной судьб: будь проклята, будь проклята вовки! И проклятемъ я побждаю тебя. Что можешь еще сдлать ты со мною? Вали меня на земь, вали, я буду смяться и кричать: будь проклята! Клещами смерти зажми мн ротъ Ч послдней мыслью я крикну въ твои ослиныя уши: будь проклята, будь проклята!... Но вотъ прихо дитъ къ Человку смерть, Ч она находитъ его въ грязномъ кабак, куда онъ ходитъ, чтобы спастись отъ гнетущаго одиночества. Что суть дла здсь не въ кабак, а въ лодиночеств Ч этого многе не понимали;

Л. Андреевъ вынужденъ былъ поставить точку надъ во второмъ варант Смерти Человка (см. Альманахъ Шиповникъ, кн. 4). Помните послднй разговоръ Пьяницъ:

л Ч Зачмъ ходитъ сюда Человкъ? Онъ пьетъ мало, а сидитъ много. Не надо его.

Ч Пусть идеть въ свой домъ. У него свой домъ.

Ч Пятнадцать комнатъ.

Ч Не трогайте его, ему больше некуда ходить... Здсь настигаетъ его смерть. И Человкъ умираетъ побдителемъ: онъ встаетъ, выпрямляется, закидываетъ сдую, красивую, грозно прекрасную голову и кричитъ неожиданно громко, громко, при зывнымъ голосомъ, полнымъ тоски и гнва:...Гд мой оруженосецъ? Ч Гд мой мечъ? Ч Гд мой щитъ? Ч Я обезоруженъ! Ч Скоре ко мн! Ч Скоре! Ч Будь про кля... Падаетъ на стулъ и умираетъ... Умираетъ, до послдняго дыханя не признавая власти Рока, умираетъ побдителемъ, ибо тотъ.....кто смерть прялъ въ бою, Тотъ разв палъ и побжденъ? Ч говоря словами М. Горькаго. И если даже согласиться, что Человкъ умеръ не побди телемъ, то разв не ясно зато во всякомъ случа, что онъ умеръ не побжденнымъ?

VII.

Что же это за странный поединокъ, въ которомъ, быть можетъ, есть два побдителя и наврное нтъ ни одного побжденнаго? Отвтъ на это мы уже дали выше: здсь пе редъ нами человческая жизнь разсматривается съ двухъ противоположныхъ точекъ зрня Ч съ точекъ зрня объективнаго и субъективнаго телеологизма. Объективнаго смысла человческой жизни нтъ Ч вотъ что еще и еще разъ говорить намъ Л. Ан дреевъ образомъ Нкоего въ сромъ. И тщетна надежда найти этотъ смыслъ, перенося свои упованя съ человка на человчество;

такя тенденци иногда замтны и у Л. Ан дреева, но онъ самъ ихъ ядовито высмиваетъ въ Жизни Человка. Вотъ небольшой далогъ между Человкомъ и его женой, когда уже жизнь прошла въ вчномъ стрем лени къ чему-то впереди, къ какой-то несуществующей цли, когда впереди только смерть и когда Человкъ цпляется за послднюю надежду жизни въ человчеств:

лэто сдлано хорошо, Ч говоритъ Человкъ про построенный имъ домъ, Ч и, мо жетъ быть Ч какъ ты думаешь? Ч переживетъ меня хоть немного?..

Ч Около того дома (отвчаетъ жена) я видла молодого художника. Онъ внима тельно изучалъ здане и срисовывалъ его въ альбомъ.

Ч А, какъ же ты не сказала мн этого, мой другъ. Это очень важно, очень важно.

Это значитъ, что моя мысль передается другимъ людямъ, и пусть меня забудутъ, она будетъ жить. Это очень важно, жена, чрезвычайно важно...

Если Нкто въ сромъ способенъ смяться, то вроятно Онъ смялся при произ несени Человкомъ этихъ словъ. Это все та же престарлая и худосочная иллюзя о безсмерти въ потомств, которой человкъ склоненъ утшать себя за неимнемъ вры въ настоящее безсмерте. Человкъ смертенъ Ч но человчество безсмертно;

человкъ несчастливъ Ч человчество будетъ счастливо: мы уже сказали, что Л. Андреевъ иног да готовъ проповдывать подобныя мысли, производить эту продажу безсмертя оп томъ и въ розницу;

но въ данномъ случа онъ, повидимому, какъ и Нкто въ сромъ, самъ смется надъ Человкомъ. По крайней мр эти же мысли онъ вкладываетъ въ уста одного изъ Родственниковъ, изрекающаго пошлйшя сентенци во всей второй половин первой картины. Цль жизни онъ видитъ въ воспитани дтей: воспитывая ребенка, устраняя отъ него т ошибки, жертвой которыхъ мы были, укрпляя его умъ нашимъ собственнымъ богатымъ опытомъ, мы, такимъ образомъ, создаемъ лучшаго человка и медленно, но врно движемся къ конечной цли существованя Ч къ со вершенству... Къ совершенству, къ звздамъ... Если бы рчь шла о субъективной, нами поставленной цли, то эта рчь почтеннаго филистера была бы хоть отчасти премлемой;

но господа объективисты упорно твердятъ намъ о конечной цли, пре дуказанной намъ Богомъ, природой, ходомъ вещей и вообще кмъ-то или чмъ-то со стороны. Надъ этой врой намренно или ненамренно поставилъ крестъ Л. Андре евъ образомъ Нкоего въ сромъ;

объективнаго смысла, объективной цли въ жизни человка нтъ Ч вотъ что говоритъ намъ это его произведене. Но субъективная дль, субъективный смыслъ? Ихъ Л. Андреевъ затушевываетъ и во всякомъ случа не пока зываетъ ихъ такъ ясно, какъ могъ бы сдлать;

и намъ, читателямъ, приходится иногда договаривать за него, ставить точки надъ . Происходитъ это оттого, что Л. Андреевъ далеко не съ той силой убжденъ въ субъективной осмысленности человческой жиз ни, съ какой силой онъ убжденъ въ ея объективной безсмысленности;

онъ все какъ-то не можетъ вполн согласиться съ тмъ, что жизнь сама по себ минутная человческая жизнь, иметъ свои цли въ настоящемъ и что здсь безсиленъ передъ человкомъ Нкто въ сромъ, кто бы онъ ни былъ. Любопытно вотъ что: на Василя ивейскаго Л. Андреевъ обрушилъ кучу бдствй;

но на Человка онъ ихъ вовсе не обрушиваетъ до самой его старости. Это сдлано намренно, такъ какъ если и такая жизнь заслу живаетъ только проклятй, то что же говорить о всякой другой жизни? Здсь и счас тливое дтство, и веселая бдность, и проходящая черезъ всю жизнь любовь, и яркая молодость, и слава, и богатство, и сынъ, у котораго кудри какъ солнечные лучи... Когда Человкъ уже состарился, то этому сыну его кто-то разбилъ голову камнемъ;

ударъ камнемъ въ голову Ч и молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, пре красное, радостное существо вдругъ обращается навсегда въ негоднаго калку, боле того Ч умираетъ (мы уже приводили эти слова Л. Шестова и встртимся съ ними еще разъ). Это проявлене безсмысленнаго мрового зла ожесточаетъ душу Человка, онъ апеллируетъ къ мровой справедливости. Поврь мн, выздороветъ нашъ сынъ, Ч говоритъ жена, Ч разв это будетъ справедливо если молодое умретъ раньше стара го... Ч А гд ты видла справедливое, жена? Ч съ горечью отвчаетъ Человкъ, но все же хватается, какъ утопающй за соломинку, за послднюю надежду: быть мо жетъ, отзовется вчная справедливость, если преклонятъ колни старики... Но вдь Нкто въ сромъ Ч это мертвая, механическая сила, рокъ, мойра, судьба: какъ же можно предъявлять къ ней требованя справедливости? Какъ можно ждать и жаж дать отъ косной и слпой силы объективнаго телеологизма? Конечно, утопая, можно хвататься и за соломинку;

но нельзя основывать свое мровоззрне на какомъ-нибудь момент аффекта или на какомъ-нибудь единичномъ импульс. Смотря правд см ло въ глаза, мы должны признать неотвратимость мрового зла и искать противоядя не за предлами нашего разума, а въ самой нашей многоликой и многообразной жиз ни. Мертвая механическая сила не можетъ услышать живого человческаго голоса;

молитвы тутъ такъ же безсильны, какъ и проклятья. Но это не мшаетъ нашей жизни имть вполн ясно выраженный субъективный смыслъ.

Цль жизни Ч въ настоящемъ, а не въ будущемъ;

цль жизни Ч въ каждомъ дан номъ момент;

цль жизни Ч во всей полнот ея переживанй. Этого человкъ не хо четъ видть, этого онъ не хочетъ понять. Когда къ нему приходитъ гнетущее горе Ч онъ проклинаетъ свою жизнь, а долге годы свтлой радости онъ торопится прожить скоре, лихорадочно стремясь къ какой-то призрачной цли, стоящей на его пути гд-то въ бу дущемъ, въ то время какъ она стоитъ за его спиной. И какъ это трудно Ч осознать, что каждый данный моментъ и есть цль;

какъ это трудно, если судить по тому, что во всей русской литератур ХХ-го вка одинъ только Герценъ осмлился стать на эту точку зрня (объ этомъ еще будетъ рчь ниже) и стоять на ней до конца, не впадая въ то же время ни въ абсолютный эгоизмъ, ни въ штирнеранство. Очевидно, не всмъ подъ силу эта точка зрня субъективизма, лишающая человка права и возможности опи раться на объективное и подбадривать себя иллюзями мровой гармони, человчества, прогресса. Не вс поэтому могутъ и хотятъ видть, что въ Жизни человка была не только смерть сына и не только нелпый балъ, но была и любовь, и борьба, и слава, и радость побды... Что перевшиваетъ? Ч это дло психологи человка;

оптимизмъ или пессимизмъ равно недоказуемы и неопровержимы логическими посылками. Но не надо все-таки забывать, что если у Человка есть часы уныня и тоски, когда смертны мъ томленемъ омрачается душа, то есть у него и часы радости, когда высоко паритъ его свободный и смлый духъ Ч такъ говоритъ Нкто въ сромъ (Прологъ). И когда Человкъ умираетъ, а Старухи злорадно шепчутъ ему на ухо: ты сейчасъ умрешь, а ты помнишь? Ч и напоминаютъ ему вс свтлыя минуты его жизни, чтобы подчеркнуть ихъ безсмысленность, то отъ лица Человка мы можемъ сказать: да, вы правы Ч во всхъ моихъ переживаняхъ нтъ и не было объективнаго смысла. Но вдь это прошед шее было когда-то для меня настоящимъ Ч и ясный внутреннй смыслъ носила тогда моя жизнь. Я страдалъ, я любилъ, я хотлъ;

вмст съ другими людьми я ставилъ себ субъективныя, но общя многимъ цли и боролся за ихъ осуществлене;

я жилъ всей полнотой доступной человку жизни и съ гордостью носилъ имя Человка. Теперь я умираю;

умрутъ когда-нибудь вс люди до послдняго, но это отсутстве объективнаго смысла въ жизни человка и человчества не страшитъ меня, такъ какъ я искалъ смысла не въ будущемъ, а въ настоящемъ. И пусть потухнетъ солнце, пусть разсыплется пылью земля, но то, что было Ч было;

моя любовь, моя ненависть, вся полнота моихъ пере живанй дали моей жизни тотъ внутреннй смыслъ, посл котораго я не нуждаюсь въ безсмерти ни на земл, ни на неб...

И есть иль нтъ дорога сквозь гроба Ч Я былъ, я есмь! Мн вчности не надо! VIII.

Въ Жизни Человка Л. Андреевъ намренно грубыми ударами, намренно упрощенными мазками очерчивалъ, ставилъ и ршалъ въ наиболе общей форм вопросъ о смысл человческой жизни;

въ другихъ своихъ произведеняхъ Ч изъ ко торыхъ мы особенно подчеркнемъ его драмы Къ звздамъ, Савву, Царь Голодъ и Черныя маски Ч онъ беретъ этотъ же вопросъ въ другой плоскости, иногда въ частныхъ формахъ, и приходитъ къ нсколько инымъ выводамъ;

очевидно, онъ еще самъ себ не уяснилъ окончательнаго отвта. Вотъ, напримръ, отдльный вопросъ:

человкъ Ч цль или средство? Вопросъ этотъ тсно связанъ съ проблемой о смысл человческой жизни;

если человкъ Ч средство, то смыслъ жизни лежитъ въ буду щемъ, въ будущности класса, общества, человчества;

если человкъ Ч цль, то смыслъ его жизни лежитъ въ настоящемъ, въ широт, глубин и интенсивности его пережи ванй. Мы только-что видли, какъ ставитъ и ршаетъ Л. Андреевъ эти вопросы въ схематическихъ формахъ своей Жизни Человка;

посмотримъ, какъ относится онъ къ этимъ же вопросамъ при ихъ реальной и конкретной постановк.

Всякй человкъ Ч самоцль: этотъ принципъ этическаго индивидуализма былъ воспринятъ и Л. Андреевымъ. Весь его знаменитый Разсказъ о Серг Петрович яв ляется протестомъ отъ лица незамтной, обыденной, срой личности, возмутившей ся противъ необходимости быть въ жизни только средствомъ для чего-то, быть только (какъ говорилъ самъ Сергй Петровичъ) полезностью для окружающихъ, причемъ полезность эта находится вн его воли. Онъ возмутился: ля не хочу быть нмымъ ма тераломъ для счастя другихъ: я самъ хочу быть счастливымъ, сильнымъ и свободнымъ и имю на это право... Эта простая мысль, Ч замчаетъ отъ себя Л. Андреевъ, Ч вы говаривается такъ рдко и съ такимъ трудомъ!... (I, 94). И эта же мысль приходитъ въ голову Василю ивейскому, когда онъ видитъ отвратительнаго и грязнаго калку, нищаго, вора и убйцу, когда думаетъ объ ужасной нищет этой искалченной души:

съ грозной ясностью онъ (Василй ивейскй) понялъ, какъ ужасно и безвозвратно лишенъ этотъ человкъ всего человческаго, на что онъ имлъ такое же право, какъ короли въ своихъ палатахъ, какъ святые въ своихъ кельяхъ... И этотъ мотивъ про ходитъ черезъ все творчество Л. Андреева, сталкиваясь съ другимъ мотивомъ, совер шенно противоположнымъ. Подъ однимъ изъ портретовъ Л. Андреева можно видть слдующй его автографъ: губя отдльныхъ людей, правда спасаетъ человка...

Здсь уже отдльные, живые люди играютъ роль средства для человка вообще;

ины ми словами это значитъ, что Л. Андреевъ видитъ цль въ будущемъ, въ человчеств, въ прогресс и т. п. Ч т.-е. въ томъ самомъ, что почти въ то же время онъ высмялъ въ Жизни Человка, вкладывая эту мысль въ безконечно тупую голову одного изъ Родственниковъ, какъ мы видли выше. Здсь два противоположныхъ мння рзко сталкиваются;

здсь передъ нами та самая борьба шуйцы съ десницей, которую мы отмтили нсколько выше и у. Сологуба. Окончательной побды той или другой мы еще не имемъ у Л. Андреева;

намъ остается поэтому только прослдить ихъ вза имоотношене, которое особенно рельефно проявилось въ двухъ его драмахъ Ч Сав ва и Къ звздамъ.

Вотъ передъ нами Савва со своей сестрой Липой, какъ представители этихъ двухъ взаимнопротивоположныхъ точекъ зрня. Представьте себ, что воскресъ Ва силй ивейскй, со своей доходящей до озлобленя жалостью къ людямъ и со своей уже окончательно опредлившейся ненавистью къ Богу Ч и вы получите Савву. Есть у тебя враги? Ч спрашиваетъ Липа: Ч ну, такой врагъ, одинъ, что ли, котораго бы ты особенно не любилъ, ненавидлъ? Ч Такой, пожалуй, есть: Богъ, Ч отвчаетъ Савва и, видя недовре и ужасъ сестры, поясняетъ: Ч Богъ, я говорю. Ну, тотъ, кого вы называете вашимъ Спасителемъ... Такъ опредлилось его отношене къ Богу;

опредлилось и его отношене къ людямъ: онъ хочетъ огнемъ уничтожить весь ста рый мръ и на голой земл оставить голаго человка, чтобы начать строить все съиз нова;

губя отдльныхъ людей, онъ хочетъ спасти человка... И онъ почти буквально повторяетъ эти слова Л. Андреева, отвчая на вопль Липы: лэто ужасно! Сколько кро ви! Ч равнодушными словами: да, многовато... Когда дло идетъ о существовани человка, тутъ ужъ не приходится жалть объ отдльныхъ экземплярахъ... И въ то время какъ для Липы каждый человкъ цль, въ то время какъ она боится неизбыв ныхъ страданй людскихъ, для Саввы человкъ Ч только средство;

для Саввы Ч цль въ человчеств, на пути къ счастью котораго стоитъ только неизбывная человческая глупость, закрпленная въ формахъ культуры. И хотя Л. Андреевъ Ч не Савва, но разв не любопытно, что онъ вкладываетъ въ его уста свои подлинныя чувства и слова?

Одинъ примръ мы только-что привели;

вотъ другой. Городовъ настроили Ч идо ты! Ч говоритъ Савва про людей, и поздне еще разъ повторяетъ: потомъ, дядя, мы сожжемъ ихъ города! (IV, 228 и 255). A въ своемъ прекрасномъ разсказ Прокляте звря Л. Андреевъ повторяетъ уже отъ себя: лонъ сожжетъ ихъ города. Ч Кто? Ч Тотъ, кто захочетъ правды. И наступитъ время, когда ни одного города не останется на земл. Быть можетъ, не останется и человка... Повторяю еще разъ: Л. Андреевъ не стоитъ за Саввой, но въ высшей степени характерны эти совпаденя, показывающя намъ, что и для Л. Андреева человкъ бываетъ средствомъ. Характерно однако и то, что эта мысль является у Л. Андреева слдствемъ только великаго отчаяня, великой тоски отъ окружающаго насъ зла, ужаса, страданй. Быть можетъ, еще боле харак терно, что слдствемъ этого же великаго отчаяня являются даметрально противопо ложныя мысль и чувство Маруси изъ драмы Къ звздамъ.

Въ этой драм передъ нами снова стоятъ лицомъ къ лицу два человка разныхъ воззрнй на смыслъ человческой жизни: для Маруси Ч цль въ настоящемъ, живой и страдающй человкъ не можетъ служить для нея средствомъ;

для Сергя Никола евича человкъ есть только средство, а цль лежить въ далекомъ будущемъ даже не человчества, а всей вселенной Ч таково его пантеистическое мросозерцане. Стол кновене этихъ двухъ убжденй Ч центральный пунктъ всей драмы. Пользуюсь слу чаемъ остановиться на одномъ легко возникающемъ недоразумни, связанномъ съ признанемъ цли въ настоящемъ. Причинно-обусловленный рядъ можетъ разсмат риваться нами, какъ рядъ телеологически-обусловленный;

человческое ля является въ каждый данный моментъ пунктомъ пересченя причины и средства, слдствя и цли Ч объ этомъ у насъ была уже рчь выше. Съ этой точки зрня цль лежитъ въ каждомъ данномъ момент, цль лежитъ въ настоящемъ;

но это значитъ только, что объективной цли въ будущемъ нтъ. Отсюда далеко еще до умозаключеня, что разъ цль въ настоящемъ, то мн нтъ никакого дла до будущаго;

нтъ, ни отъ прошла го, ни отъ будущаго человкъ не можетъ и не долженъ отказываться. Объективной цли мрового процесса нтъ, но у меня есть мои субъективныя цли Ч и я буду стре миться къ ихъ достиженю. Именно на этой точк зрня стоялъ все время Михай ловскй, проводя свою теорю субъективнаго антропоцентризма;

одно это служитъ достаточнымъ указанемъ на совмстимость такого мровоззрня съ общественными идеалами. Поэтому работающая для будущаго революцонерка Маруся вовсе не рас ходится этимъ съ теорей лцли въ настоящемъ, такъ какъ будущее это намчено ею же, это будущее Ч ея субъективная цль. Бываютъ, конечно, таке мщане отъ ре волюци, какъ Анна или Верховцевъ, къ которымъ въ этой своей драм Л. Андреевъ относится такъ недружелюбно, для которыхъ революця простое ремесло и которые черезъ головы людей смотрятъ только въ будущее человчества при его достижени земного рая. Бываютъ люди, которые смотрятъ еще дальше, которыхъ интересуетъ не будущее человчества, а будущее вселенной;

таковъ Сергй Николаевичъ. Противъ его точки зрня возразить ничего нельзя Ч такая точка зрня возможна и несокру шима никакими логическими аргументами;

но это точка зрня не человческая, а сверхъчеловческая, отъ которой когда-то съ одинаковымъ негодованемъ отворачи вались и Профанъ Михайловскаго и Иванъ Карамазовъ Достоевскаго.

Сергй Николаевичъ отршился отъ земли и ея интересовъ;

въ своей горной аст рономической обсерватори онъ живетъ за предлами предльнаго... Тамъ внизу, на земл идетъ кровавая революця, въ которой принимаютъ участе его дти;

Николай, его сынъ, раненъ и брошенъ въ тюрьму и не сегодня-завтра будетъ разстрлянъ;

а онъ, сходя со своей астрономической вышки, удивленно спрашиваетъ: разв тамъ еще убиваютъ? Разв тамъ еще есть тюрьмы?... Но если даже и разстрляютъ его сына Ч что за бда? Въ мр Ч говоритъ онъ Ч каждую секунду умираетъ по человку, а во всей вселенной, вроятно, каждую секунду разрушается цлый мръ. Какъ же я могу плакать и приходить въ отчаяне изъ-за смерти одного человка?... Изъ этого мра, гд люди страдаютъ и умираютъ, онъ ушелъ въ свою обсерваторю и тамъ отсиживает ся отъ жизни;

онъ не можетъ понять мрового зла и предпочитаетъ просто закрывать передъ нимъ глаза и искать смысла въ мровой жизни. Смерть, несправедливость, не счастья, вс черныя тни земли Ч вотъ суетныя заботы, Ч говоритъ онъ;

онъ ищетъ спасеня отъ нихъ въ мр объективнаго. Я думаю обо всемъ, Ч говоритъ онъ. Ч Я думаю о прошломъ, и о будущемъ, и о земл, и о тхъ звздахъ Ч обо всемъ. И въ туман прошлаго я вижу мирады погибшихъ;

и въ туман будущаго я вижу мирады тхъ, кто погибнетъ;

и я вижу космосъ, и я вижу везд торжествующую безбрежную жизнь Ч и я не могу плакать объ одномъ... Жизнь, жизнь везд. Сейчасъ, въ эту ми нуту Ч да, въ эту минуту! Ч родится кто-то такой же, какъ Николай, лучше, чмъ онъ Ч у природы нтъ повторенй... Для того, чтобы достичь высотъ такого объек тивизма, нужно сначала атрофировать въ себ все человческое;

посл этого объек тивизмъ становится неуязвимъ ни логически, ни психологически. Но это не мшаетъ намъ, вслдъ за Иваномъ Карамазовымъ, чувствовать къ такой сверхъ-человческой точк зрня полнйшее отвращене, какое и чувствуетъ къ ней Маруся: ля не могу уйти отъ земли, Ч говоритъ она, Ч я не хочу уходить отъ нея: она такъ несчастна. Она дышетъ ужасомъ и тоской Ч но я рождена ею и въ крови моей я ношу страданя зем ли. Мн чужды звзды, я не знаю тхъ, кто обитаетъ тамъ. Какъ подстрленная пти ца, душа моя вновь и вновь падаетъ на землю... И какъ противъ врага идетъ Маруся противъ Сергя Николаевича: ля нашла, я знаю теперь, что я буду длать, Ч говоритъ она. Ч Я построю городъ и поселю въ немъ всхъ старыхъ..., всхъ убогихъ, калкъ, сумасшедшихъ, слпыхъ. Тамъ будутъ глухонмые отъ рожденя и идоты, тамъ бу дутъ изъденные язвами, разбитые параличемъ. Тамъ будутъ убйцы, тамъ будутъ предатели и жецы и существа, подобныя людямъ, но боле ужасныя, чмъ зври. И дома будутъ таке же, какъ жители: кривые, горбатые, слпые, изъязвленные, дома Ч убйцы, предатели. Они будутъ падать на головы тхъ, кто въ нихъ поселится, они будутъ гать и душить мягко. И у насъ будутъ постоянныя убйства, голодъ и плачъ;

и царемъ города я поставлю уду и назову городъ: Къ звздамъ!... Этотъ городъ Ма руси мы знаемъ;

уже давно Л. Андреевъ обрисовалъ намъ его въ разсказ Стна...

И какъ ни ужасно жить въ этомъ город, гд собрано воедино все мровое зло, гд соединена въ одно цлое вся та безсмыслица жизни, изъ которой вс мы жаждемъ выхода, Ч но лучше жить въ этомъ город и медленно погибать отъ вида безсмыслен ныхъ человческихъ страданй, чмъ уйти въ горы къ Сергю Николаевичу и жить его врою въ неизвстнаго друга, отдленнаго отъ насъ безконечностью пространства и времени. Лучше плакать вмст съ матерью и съ невстой надъ безсмысленно раз битой молодой жизнью Николая, чмъ утшаться вмст съ Сергемъ Николаеви чемъ, что вотъ въ эту же минуту рождается кто-нибудь лучшй его сына, что сынъ его безсмертенъ: лонъ въ теб, онъ въ Пет, онъ во мн Ч онъ во всхъ, кто свято хранитъ благоухане его души... И во сколько разъ прекрасне, во сколько разъ человчне тотъ моментъ Жизни Человка, когда посл смерти сына Человкъ бросаетъ свое безплодное прокляте судьб;

во сколько разъ человчне и прекрасне тотъ неволь но приходящй на память Ч сопоставлене это было уже сдлано критикой Ч отецъ Илюши (въ Братьяхъ Карамазовыхъ), который въ отвтъ на слова своего умираю щаго мальчика: л...какъ я умру, то возьми ты хорошаго мальчика, другого... назови его Илюшей и люби вмсто меня... Ч можетъ только разразиться рыданями и проскре жетать: не хочу хорошаго мальчика! не хочу другого мальчика! аще забуду теб, еру салиме, да прилипнетъ... И упавъ на колни, онъ начинаетъ рыдать, какъ-то нелпо взвизгивая... И насколько эти нелпыя взвизгиваня человчне и прекрасне воз вышенныхъ самоутшенй пантеиста-астронома!

Тутъ примиреня быть не можетъ;

одно изъ двухъ Ч либо человческая, либо сверхъ-человческая (а потому и безчеловчная) точка зрня. Л. Андреевъ, повиди мому, хотелъ возможно сгладить это противорче: по крайней мр Сергй Никола евичъ благословляетъ Марусю идти въ жизнь, а она начинаетъ утшать себя мыслью, что душа Николая живетъ въ ней, Марус... И когда Сергй Николаевичъ, протя гивая руки къ звздамъ, посылаетъ торжественный привтъ Ч привтъ теб, мой далекй, мой неизвстный другъ!, а Маруся, протягивая руки къ земл, посылаетъ скорбный привтъ привтъ теб, мой милый, мой страдающй братъ!, то по мысли автора это должно, вроятно, гармонически заканчивать всю драму;

но тщетна эта попытка примирить непримиримое по своему существу. И рыдающя слова мате ри: Колюшка!.. Колюшка!.., послдня слова драмы, лучше всего вскрываютъ всю внутреннюю фальшь попытки синтеза противоположныхъ точекъ зрня Маруси и Сергя Николаевича. Если Л. Андреевъ, какъ можно думать, хоть отчасти стоялъ за Сергемъ Николаевичемъ, то онъ хотлъ все же найти возможность общей почвы и съ Марусей;

попытка совершенно невозможная. Онъ скоро это понялъ, потому что въ Жизни Человка, произведени, написанномъ годомъ поздне, онъ уже далекъ отъ точки зрня Сергя Николаевича;

еще дальше отходитъ онъ отъ нея въ одномъ изъ послднихъ своихъ произведенй Ч Цар Голод, все содержане котораго ле житъ какъ-разъ въ области тхъ суетныхъ заботъ, къ которымъ такъ равнодушенъ Сергй Николаевичъ Ч смерти, несправедливости, несчастья и всхъ черныхъ тней земли.

IX.

Черныя тни земли Ч эти слова Сергя Николаевича можно было бы взять для характеристики вншняго построеня Царя Голода;

внутреннее же содержане его сводится къ все той же проблем о человк-средств и человк-цли. Формулу эту, человкъ-средство, можно разсматривать или во времени, или въ пространств;

а именно: съ одной стороны, выражене человкъ-средство можетъ обозначать собою тотъ взглядъ, что современный человкъ является средствомъ для будущихъ поколнй, унаваживаетъ собою будущую гармоню, Ч это тотъ самый этическй анти-индиви дуализмъ во времени, который былъ такъ ненавистенъ Ивану Карамазову. Но, съ другой стороны, формула человкъ-средство можетъ выражать собою тотъ взглядъ, что не для будущаго, а для настоящаго одна часть людей должна являться средствомъ для другой части;

это тотъ самый этическй анти-индивидуализмъ въ пространств (при услови одновременности), который проповдуется всми врагами демократиз ма, всми аристократическими теорями, примромъ которыхъ можетъ считаться знаменитая утопя Ренана (въ его Dialogues et fragments philosophiques) или анало гичное воззрне Нитцше. Первое понимане формулы человкъ-средство, счита ющее человка средствомъ для будущихъ поколнй, свойственно всмъ крайнимъ общественникамъ и государственникамъ, всмъ людямъ типа Сергя Николаевича и вообще всмъ исповдующимъ въ тхъ или иныхъ формахъ религю Человчества;

второе понимане этой формулы, считающее часть людей средствомъ для другой час ти въ настоящее же время, свойственно всмъ анти-демократическимъ ученямъ. Оба эти рода этическаго анти-индивидуализма должны быть осуждаемы нами самымъ ка тегорическимъ образомъ, причемъ осуждене это является той нитью, которая связы ваетъ индивидуализмъ съ демократизмомъ. Мы не допускаемъ мысли о томъ, чтобы т современныя формы жизни, которыя длаютъ большинство человчества средс твомъ для меньшинства, могли быть признаны закономрными этически;

мы видимъ, что такова дйствительность, но мы боремся съ нею во исполнене нашего субъектив наго идеала Ч и въ этомъ неизбжный дуализмъ въ нашемъ сознани между тмъ, что есть, и тмъ, что должно быть, между сущимъ и должнымъ. И во имя нашего субъективнаго идеала мы боремся за соцальное и политическое освобождене тхъ классовъ и слоевъ общества, которые являются средствами для другихъ обществен ныхъ группъ, играющихъ роль цли. Но въ то же время мы не можемъ допустить и той мысли, чтобы прошлыя поколня человчества являлись только средствомъ для будущихъ поколнй, чтобы прошлыя и настоящя муки оправдывались будущимъ блаженствомъ: или мы должны получить отвтъ за всхъ нашихъ братй по крови, или намъ совсмъ не надо никакого отвта.

Все это очень не ново и высказывалось въ русской публицистик еще со вре менъ Герцена, а поздне было развито подробно въ мровоззрни Михайловска го;

соотвтственное отражене эти взгляды находили и въ художественной русской литератур. Царь Голодъ Л. Андреева въ этомъ отношени продолжаетъ традици русской литературы, являясь гнвной сатирой, рзкимъ осужденемъ этого взгляда на часть человчества, какъ на средство для другой его части;

и поскольку этотъ взглядъ есть отражене существующихъ отношенй, постольку Царь Голодъ Л. Андреева яв ляется проклятемъ сущему во имя должнаго, проклятемь соцальному злу, какъ частному случаю зла мрового: въ картин Суда надъ голодными прокуроръ-Смерть всхъ обвиняемыхъ осуждаетъ во имя дьявола. Жизнь человческая осуждается во имя дьявола потому, что нтъ смысла этой жизни, что вся жизнь есть сплошной без смысленный даволовъ водевиль... Одинъ изъ рабочихъ, олицетворене всей рабо чей силы, представитель тхъ сотенъ миллоновъ работающихъ, чьими руками такъ измнено лицо земли, что теперь не узналъ бы ея самъ Творецъ Ч съ недоумнемъ и угрозою спрашиваетъ: зачмъ я длалъ это? Чью волю я творилъ? Къ какой цли я стремился? Моя голова тупа. Я усталъ смертельно... И здсь все т же вопросы о смысл жизни, отъ которыхъ Л. Андреевъ не можетъ и не хочетъ отойти;

и здсь т же проклятя тхъ и за тхъ, кто обреченъ играть роль только средства въ даволовомъ водевил, именуемомъ жизнью. Правда, и среди этихъ обреченныхъ есть люди, ко торые готовы быть средствомъ для грядушей цли;

помните, какъ у Чехова: черезъ триста-четыреста тъ вся земля обратится въ цвтущй садъ..., черезъ двсти Ч триста тъ жизнь на земл будетъ невообразимо прекрасной, изумительной..., ло, наврное, какая это будетъ жизнь, какая жизнь!... Въ Цар Голод эти чеховске мотивы вложены въ уста молодого рабочаго, который, кашляя кровью, улыбается и смотритъ въ небо... Отчего? Оттого, Ч отвчаетъ рабочй, Ч что на моей крови вырастутъ цвты и я уже вижу ихъ... Въ темнот я научился поклоняться огню. Уми рая, я понялъ, какъ прекрасна жизнь. О, какъ прекрасна!.. Это будетъ большой садъ, и тамъ будутъ гулять, не трогая другъ друга, и зври и люди... Это взглядъ Чехова, но далеко не Л. Андреева, который не можетъ оправдывать настоящя страданя буду щимъ блаженствомъ: въ этомъ мы имли достаточно случаевъ убдиться;

формула человкъ Ч средство непремлема для Л. Андреева ни въ одномъ изъ двухъ ея воз можныхъ смысловъ, отмченныхъ выше.

Итакъ, Л. Андреевъ отошелъ отъ Сергя Николаевича, порвалъ съ нимъ. Смерть, несправедливость, несчастья и вс черныя тни земли Ч вс они снова властно стали передъ художественнымъ сознанемъ Л. Андреева, а Смерть снова получила преоб ладающее значене въ его творчеств;

попытка спрятаться за спиной Сергя Нико лаевича кончилась для Л. Андреева полнйшей неудачей. Но вотъ въ чемъ вопросъ:

разрывая окончательно съ нуменальной точкой зрня, настолько ли же окончательно приходитъ Л. Андреевъ къ точк зрня феноменальной? Разрывая съ Сергемъ Ни колаевичемъ, приходитъ ли онъ къ Марус?

Съ Сергемъ Николаевичемъ онъ разрываетъ: чтобы убдиться въ этомъ, до статочно сравнить отношеня Л. Андреева и Сергя Николаевича (т.-е. того же Л. Ан дреева годомъ раньше) къ Нкоему въ сромъ. Для Сергя Николаевича Нкто въ сромъ и есть тотъ далекй, неизвстный другъ, которому онъ шлетъ торжественный привтъ... Съ холоднымъ бшенствомъ, покорные желзной сил тяготня, несутся въ пространств по своимъ путямъ безконечные мры Ч и надъ всми ими господст вуетъ одинъ великй, одинъ безсмертный духъ... Ч Не говори мн о Бог, Ч пере биваетъ его Маруся, но онъ продолжаетъ: ля говорю о существ, подобномъ намъ, о томъ, кто такъ же страдаетъ, и такъ же мыслитъ, и такъ же ищетъ, какъ и мы. Я его не знаю Ч но я люблю его, какъ друга, какъ товарища... Оно молчитъ, отецъ! Оно смется надъ нами! Ч слышимъ мы опять слова Маруси... Вотъ два отношеня къ Нкоему въ сромъ. Для Сергя Николаевича это существо, по вол котораго съ хо лоднымъ бшенствомъ, покорные желзной сил тяготня несутся мры, существо это Ч страдающее, мыслящее, ищущее;

для Маруси существо это или молчитъ, или смется надъ нами... Нечего и говорить, какой изъ этихъ двухъ образовъ воплощенъ въ Нкоего въ сромъ Ч одинаково неспособнага ни къ страданю, ни къ исканю, вчно молчащаго на вс призывы человка и, быть можетъ, смющагося надъ нимъ. Оно молчитъ, оно смется Ч эти слова Маруси были развиты потомъ Л. Андреевымъ въ цлый образъ, легли въ основу его взгляда на мровую необходимость, какъ на молча ливую, насмшливую и враждебную человку силу, буде таковая не есть только игра нашей фантази...

X.

Послднй ударъ этой своей мимолетной вр въ объективную цлесообразность жизни Л. Андреевъ нанесъ въ позднйшемъ разсказ (1908 г.) Мои Записки. Раз сказъ этотъ, какъ и многя другя произведеня Л. Андреева, есть, несомннно, про изведене thse;

онъ хочетъ доказать намъ, что мръ безцленъ, что жизнь безсмыс ленна или, по крайней мр, неосмысленна, что нтъ цлесообразности въ мр, нтъ смысла въ жизни. Л. Андреевъ доказывалъ это себ и намъ еще въ Жизни человка путемъ прямого демонстрированя всей человческой жизни, отъ рожденя до моги лы;

въ Моихъ запискахъ онъ доказываетъ это же самое путемъ своеобразнаго дока зательства отъ противнаго. Раньше Л. Андреевъ говорилъ намъ, что мръ есть тюрь ма (лтюремная канцеляря), что въ немъ нтъ цлесообразности, что въ жизни нтъ смысла;

теперь онъ выводитъ передъ нами безымяннаго автора Моихъ Записокъ, Ч человка, десятилтя проведшаго въ тюрьм и пришедшаго тамъ къ убжденю о великой цлесообразности мра, о великомъ закон, управляющемъ человческой жизнью... Ядовитая ироня этой аллегори слишкомъ бросается въ глаза съ первыхъ же страницъ разсказа. Единственная цль, какою руководился я при составлени мо ихъ скромныхъ записокъ, Ч пишетъ ихъ безымянный авторъ, Ч это показать моему благосклонному читателю, какъ при самыхъ тягостныхъ условяхъ, гд не остается, казалось бы, мста ни надежд, ни жизни, человкъ, существо высшаго порядка, об ладающее и разумомъ и волей, находитъ то и другое. Я хочу показать, какъ человкъ, осужденный на смерть, свободными глазами взглянулъ на мръ сквозь ршетчатое окно своей темницы и открылъ въ мр великую цлесообразность, гармоню и красоту.., Каждый изъ насъ Ч такой осужденный на смерть человкъ, окруженный стнами, за которыя нтъ выхода;

тмъ интересне намъ выслушать человка, нашедшаго вы ходъ, спасене, объяснене...

Передъ нами Ч человкъ, обреченный на пожизненное тюремное заключене;

онъ одинъ въ своей одиночной камер. Тюрьма для него теперь Ч мръ, за предлы котораго онъ не властенъ проникнуть (точно такъ же, какъ для всхъ насъ мръ, по убжденю Л. Андреева, есть тюрьма, изъ-за стнъ которой намъ нтъ выхода). Ему тридцать тъ;

долге и томительные годы и десятилтя ему предстоитъ прожить въ этомъ каменномъ мшк. И сначала онъ бьется головой о стны, онъ испытываетъ лужасъ безнадежности, онъ проклинаетъ мръ и жизнь, онъ признаетъ ихъ лодной ог ромной несправедливостью, насмшкой и глумленемъ, онъ приходитъ къ полному отрицаню жизни и ея великаго смысла. Если такое настроене у человка, живущаго въ мр-тюрьм, продолжается, ему остается только одно: умереть. Но противъ этого возстаетъ въ человк та лцентростремительная сила жизни, о которой говорилъ еще Иванъ Карамазовъ. Жить хочется, хотя бы весь мръ и былъ тюрьмой, хотя бы тюрь ма была мромъ;

жить надо. Я долженъ жить, Ч настойчиво подчеркиваетъ авторъ Записокъ. А для того, чтобы жить, надо убдить себя въ осмысленности безсмысли цы, въ цлесообразности хаоса;

легче всего сдлать это, придя къ тому обобщаюше му объективизму, который ставитъ высоко надъ человкомъ тотъ или иной законъ, а человка низводитъ до степени quantit negligeable: таковъ, напримръ, Сергй Нико лаевичъ, съ которымъ мы только-что познакомились выше. Въ автор Записокъ мы имемъ дкую пародю на взгляды этого возвышеннаго астронома-пантеиста;

разв нтъ красоты, Ч пишетъ авторъ Записокъ, Ч въ суровой правд жизни, въ мощ номъ дйстви ея непреложныхъ законовъ, съ великимъ безпристрастемъ подчиня ющихъ себ какъ движене небесныхъ свтилъ, такъ и безпокойное сцплене тхъ крохотныхъ существъ, что именуются людьми?.

Такъ найдена и установлена красота нашего мра-тюрьмы;

теперь уже не труд но увидть въ немъ и гармоню, и цлесообразность... Дйствительно, обратите фо кусъ вашего вниманя не на отдльныхъ людей, страдающихъ и погибающихъ, а на все прогрессирующее человчество, и вы убдитесь въ гармони нашего мра...

Человчество безсмертно, не подвержено болзнямъ и въ гармоничномъ цломъ своемъ, несомннно, движется къ совершенству... А то, что красиво и гармонично, то, разумется, и цлесообразно: лоткинувъ все личное, вглядываясь въ окружающее холоднымъ и зоркимъ взглядомъ наблюдателя, я вскор пришелъ къ чрезвычайно цнному выводу, что и вся наша тюрьма построена по крайне цлесообразному плану, вызывающему восторгъ своею законченностью, Ч пишетъ и подчеркиваетъ авторъ За писокъ.

Нельзя отказать Л. Андрееву въ сил сарказма и въ ядовитости этой концепци, это го своеобразнаго геductio ad absurdum взгляда господъ объективистовъ: вы убждаете меня, господа, что мръ цлесообразенъ, что жизнь объективно осмысленна, а я докажу вамъ, что и тюрьма есть верхъ осмысленности и цлесообразя... Эта концепця приво дитъ мн на память одну изъ картинъ талантливаго М. Добужинскаго;

картина назы вается Дьяволъ, но могла бы быть названа и Смыслъ жизни. На ней изображена громадная тюремная камера съ высокими и узкими окнами съ желзной ршеткой;

на далекомъ неб ярко горятъ звзды. Посредин камеры стоитъ колоссальный паукъ, грузно опустивъ свое мохнатое тло на десять суставчатыхъ лапъ;

у него человческое лицо, закрытое маской, изъ-за которой свтятся только узке прорзы огненныхъ глазъ;

вокругъ головы Ч сяне. А внизу, на каменномъ полу, между широко раздвинутыми липкими лапами паука, въ покорномъ оцпенни движется безконечнымъ кольцомъ толпа людей... Это Ч мръ, это Ч жизнь, это Ч смыслъ жизни... И одинъ изъ этой тол пы, авторъ Записокъ, двигаясь между лапами паука, проповдуетъ въ то же время окружающимъ о великой цлесообразности этой тюрьмы...

Нтъ необходимости слдить за тмъ, какъ доказываетъ свои мысли авторъ Записокъ;

да впрочемъ онъ ихъ не доказываетъ, какъ не доказываютъ ихъ и вс объективисты: это Ч область вры, гд доказательства излишни и невозможны.

Цлесообразность тюрьмы, это Ч его вра;

безъ этой вры ему нечмъ было бы жить;

эта вра спасаетъ его отъ ужаса безцльности и ужаса безнадежности. Вдь именно этотъ ужасъ томилъ его душу. Велика Твоя Голгоа, исусъ, Ч говоритъ авторъ За писокъ, обращаясь къ распятю, Ч но слишкомъ почтенна и радостна она, и нтъ въ ней одного маленькаго, но очень характернаго штришка: ужаса безцльности! Этотъ ужасъ преодолвается врой въ высшую цлесообразность;

безсмысленно двигаясь по кругу своей тюрьмы между чудовищными лапами паука, человкъ тшитъ себя врой въ объективную осмысленность жизни. Я перевернулъ мръ! Ч восклицаетъ авторъ Записокъ. Ч Моей душ я придалъ ту форму, какую пожелала моя мысль;

въ пустын, работая одинъ, изнемогая отъ усталости, я воздвигъ стройное здане, въ которомъ живу нын радостно и покойно, какъ царь. Разрушьте его, Ч и завтра же я начну новое и, обливаясь кровавымъ потомъ, построю его! Ибо я долженъ жить.

Онъ хочетъ жить;

потому-то и цпляется онъ такъ за свою теорю, когда ее на рушаетъ жизнь. Все гармонично, все цлесообразно;

но воть приходитъ къ нему, ста рику, выпущенному изъ тюрьмы, его бывшая невста, тоже уже старуха;

начинает ся сцена любви, ревности, страсти между стариками... Это до такой степени нелпо, что никакая теоря объективной цлесообразности не выдержитъ такого испытаня...

Подъ ногами моими раскрылась бездна, Ч пишетъ авторъ Записокъ, Ч все шата лось, все падало, все становилось безсмыслицей... Но человческая вра живуча, и черезъ немного времени авторъ Записокъ снова возвращаетъ своему поколеб ленному мросозерцаню всю его былую стройность и желзную непреодолимую крпость. Все цлесообразно, все осмысленно, Ч но вотъ кончаетъ въ тюрьм са моубйствомъ его товарищъ по заключеню, художникъ, и снова хаосъ торжествуетъ надъ цлесообразностью: зачмъ гать, зачмъ строить, обливаясь потомъ, тяжелое здане теори объективной цлесообразности, разъ можно такъ легко побдить стны и замокъ, правду и ложь, случайныя радости и безсмысленныя страданя? Но и на это авторъ Записокъ находитъ отвтъ: Мой дорогой юноша, Ч мысленно обращается онъ къ самоубйц, Ч мой очаровательный глупецъ, мой восхитительный безумецъ, кто сказалъ вамъ, что наша тюрьма кончается здсь, что изъ одной тюрьмы вы не попа ли въ другую, откуда ужъ едва ли придется вамъ бжать?... И даже загробный мръ онъ склоненъ представлять себ въ вид величественной тюрьмы, гд есть и г. главный на чальникъ тюрьмы, и прекрасные тюремщики съ блыми крыльями за спиной... Вдь надъ всмъ равно царствуетъ общй великй законъ Ч священная формула желзной ршетки, Ч великое начало причинности и объективной цлесообразности... Одно только огорчаетъ немного автора Записокъ, Ч то, что онъ не могъ узнать имени стро ителя тюрьмы: Такъ неблагодарна память у лучшихъ людей! Впрочемъ, Ч утшаеть онъ себя и насъ, Ч анонимность въ строени нашей тюрьмы нисколько не мшаетъ ея солидности и не уменьшаетъ нашей благодарности къ неизвстному творцу...

Эта парянская стрла Ч быть можетъ одна изъ самыхъ удачныхъ во всемъ разсказ Л. Андреева...

Итакъ Ч сомннй нтъ Ч съ Сергемъ Николаевичемъ Л. Андреевъ разошелся окончательно;

въ Моихъ Запискахъ онъ свелъ послдне счеты со своей былой мимо летной врой въ объективную цлесообразность жизни. Но мы снова спрашиваемъ:

уйдя отъ Сергя Николаевича, пришелъ ли Л. Андреевъ къ Марус? Вопросъ этотъ остается пока открытымъ, хотя, повидимому, наиболе близкимъ къ истин былъ бы утвердительный отвтъ. Въ Тьм Л. Андреева мы какъ-разъ имемъ противопостав лене двухъ тхъ же самыхъ воззрнй Ч привтъ теб, мой далекй, мой неизвстный другъ и привтъ теб, мой милый, мой страдающй братъ;

любовь къ дальнему и любовь къ ближнему Ч вотъ, коротко говоря, тема этого разсказа. Здсь любовь къ ближнему доходитъ до своего крайняго предла, до абсурда, до сознательнаго отре ченя отъ свта во имя страдающаго брата, осужденнаго жить во тьм Ч либо стыдно зрячимъ смотрть на слпыхъ отъ рожденя... Если нтъ рая для всхъ, то и для меня его не надо Ч это уже не рай,...а просто-напросто свинство... Какъ далеко это отъ мровоззрня Сергя Николаевича и насколько это ближе къ мыслямъ Ивана Кара мазова! Вдь это тоже своеобразное возвращене Господу Богу билета на право входа во всемрную гармоню... Не останавливаемся подробне на этомъ разсказ, такъ какъ въ немъ Л. Андреевъ слишкомъ перегибаетъ лукъ въ другую сторону и толкуетъ лю бовь къ ближнему, цль въ настоящемъ и человка-самоцль слишкомъ узко, слиш комъ мелко;

здсь онъ, двигаясь прочь отъ Сергя Николаевича, съ разбга проходитъ мимо Маруси и изъ сверхъ-человчнаго становится уже слишкомъ человчнымъ, настолько человчнымъ, что почти переходитъ въ область пароди надъ тмъ взгля домъ, который онъ проводитъ въ этомъ разсказ *). Онъ, конечно, не остановился на такой точк зрня;

но къ чему онъ еше прйдетъ Ч это вопросъ, который пока остается открытымъ и на который можно отвчать только предположительно и съ условными оговорками. Наиболе опредленнымъ отвтомъ были пока его Жизнь Человка и Мои Записки, съ категорическимъ признанемъ отсутствя объективнаго смыс ла человческой жизни. Но субъективный смыслъ этой жизни? Л. Андреевъ все не ршается твердо стать на этой откровенно-имманентной точк зрня, хотя и возвра щается къ ней постоянно. Въ драм Къ звздамъ эту андреевскую трагедю пережи ваетъ Петя, находящй въ конц концовъ твердую точку опоры именно въ признани смысла жизни въ ней самой. Сначала онъ ищетъ смысла объективнаго: зачмъ все это? Ч спрашиваетъ онъ: Ч зачмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы. Зачмъ?...

На этой почв у него развивается нервная горячка и, перенеся ее, онъ иначе смотритъ на все окружающее;

онъ не ищетъ уже объективнаго смысла жизни, онъ принимаетъ ея субъективный смыслъ. Мн теперь такъ хочется жить, Ч говоритъ онъ: Ч отчего это? Вдь я попрежнему не понимаю, зачмъ жизнь, зачмъ старость и смерть? а мн все равно... Не такой ли же переломъ происходитъ теперь въ Л. Андреев? Возможно, что да;

и мы остановимся въ заключене на тхъ мотивахъ его произведенй, которые ясне всего показываютъ, что въ творчеств Л. Андреева идетъ борьба между Жизнью и Смертью, и что очень часто, несмотря ни на что, это прене Живота со Смертью оканчивается побдой жизненнаго начала.

XI.

Мы уже видли, какое значене играетъ Смерть въ творчеств Л. Андреева;

мы знаемъ, что она для него обезсмысливаетъ жизнь: Зачмъ все это? зачмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы? Зачмъ?... Въ этомъ отношени Ч и это уже отмчено выше Ч Л. Андреевъ представляетъ собою полную противоположность. Сологубу:

оба они вскрываютъ безсмысленность человческой жизни, но въ то время какъ для. Сологуба смерть является желаннымъ избавленемъ отъ даволова водевиля, отъ дебелой и безобразной бабищи жизни, для Л. Андреева смерть есть послдняя нелпость, длающая жизнь той безсмыслицей, какою она является на дл. Для Л. Андреева смерть есть тотъ фактъ, который заставляетъ его признать нашу жизнь не счастной, жалкой, нелпой;

смерть Ч объ этомъ была уже рчь Ч является лорганны мъ пунктомъ всего творчества Л. Андреева. Нелпость смерти заслоняетъ въ глазахъ Л. Андреева нелпость какой бы то ни было жизни;

и кто бы ни умиралъ Ч гордый *) Л. Андреевъ, вроятно, и не подозрваетъ, насколько близко онъ подошелъ въ разсказ Тьма (а отчасти и въ Цар Голод) къ взглядамъ такъ называемой махаевщины, требующей во имя равенства низведеня всего и всхъ до одного общаго уровня.

ли Человкъ (Жизнь Человка), тюлень ли въ клтк зоологическаго сада (Про кляте звря), или страстный винтеръ при объявлени большого шлема въ безкозы ряхъ (Большой шлемъ) Ч смерть всегда нелпа и ужасна;

да и ужасъ самой жизни заключается прежде всего въ томъ, что прокляте смерти стоитъ надъ каждой ея ми нутой. Мотивы ужаса жизни самой по себ, столь рзке у. Сологуба, встрчаются и у Л. Андреева Ч достаточно вспомнить разсмотрнный выше разсказъ Прокляте звря и незатронутый нами разсказъ луда Искаротъ и друге, одинъ изъ лучшихъ разсказовъ Л. Андреева;

но не эти мотивы характеризуютъ его творчество. И если. Сологубъ въ ужас стоитъ передъ дебелой и безобразной бабищей Жизнью, то Л. Андреевъ съ еще большимъ ужасомъ останавливается передъ обезсмысливающей жизнь Смертью.

Не всякй человкъ Ч или, врне, изъ тысячъ одинъ Ч можетъ взглянуть Смер ти прямо въ глаза. Блаженъ, кто вруетъ Ч тотъ, по крайней мр, можетъ утшиться надеждою на область трансцендентнаго, отложить до своего перехода въ эту область свои поиски объективнаго смысла жизни;

тамъ видно будетъ! Ч какъ говоритъ одна чеховская старушонка. И этотъ взглядъ Смерти часто является толчкомъ, при нуждающимъ человка судорожно ухватиться за вру, чтобы найти смыслъ жизни.

Типичнйшй примръ этого мы имемъ передъ собою въ одномъ изъ величайшихъ произведенй русской литературы Ч въ Исповди Льва Толстого. Окруженный жи тейскимъ благополучемъ, во всеоружи таланта, славы, здоровья, счастья, богатства Ч Левъ Толстой вдругъ затосковалъ, точно въ глаза ему взглянулъ андреевскй Елеазаръ.

Въ чемъ смыслъ жизни, если существуетъ смерть? Ч этотъ вопросъ неотвязно сталъ передъ его сознанемъ. Я не буду приводить эти генальныя страницы Исповди, гд Толстой разсказываетъ о своихъ душевныхъ мученяхъ, о смертельной тоск, даже о стремлени къ самоубйству;

лучше напомню параллельное мсто изъ Елеазара, разсказывающее о томъ, что длалось съ людьми, взглянувшими въ глаза Елеазара Смерти. Не переставало свтить солнце, когда онъ смотрлъ, не переставалъ звучать фонтанъ, и такимъ же безоблачно синимъ оставалось родное небо, но человкъ, под павшй подъ его загадочный взоръ, уже не чувствовалъ солнца, уже не слышалъ фон тана и не узнавалъ родного неба. Иногда человкъ плакалъ горько;

иногда въ отчаяни рвалъ волосы на голов и безумно звалъ другихъ людей на помощь Ч но чаще слу чалось такъ, что равнодушно и спокойно онъ начиналъ умирать, и умиралъ долгими годами, умиралъ на глазахъ у всхъ, умиралъ безцвтный, вялый и скучный, какъ де рево, молчаливо засыхающее на каменистой почв. И первые, т, кто кричалъ и без умствовалъ, иногда возвращались къ жизни, а вторые Ч никогда... Левъ Толстой кри чалъ и безумствовалъ Ч и вернулся къ жизни;

онъ ухватился за вру и нашелъ въ ней спасене отъ смерти и отъ безсмыслицы жизни. Но вдь вра не длается по заказу;

и какъ быть тому человку, который даже подъ взглядомъ Елеазара не можетъ отказать ся отъ своей имманентной точки зрня? Л. Андреевъ говоритъ, что таке люди чаще всего умирали долгими годами, умирали безцвтные, молчаливые, вялые, скучные...

Да, есть и таке: вспомнимъ прелестную сказочку Салтыкова о премудромъ пискар, который всю жизнь, сто тъ, дрожалъ въ своей нор, какъ бы его щука не слопала...

Разница лишь въ томъ, что пискарь премудрый былъ типичный мщанинъ и дрожалъ въ своей нор передъ лицомъ жизни, а люди эти всю жизнь дрожатъ передъ лицомъ смерти. Типичнйшимъ примромъ такого рода людей мн представляется одинъ французскй мыслитель, переведенный въ отрывкахъ на русскй языкъ тмъ же Ль вомъ Толстымъ: это Ч Henri Amiel, оставившй посл своей смерти своеобразнйшй и цннйшй document humain, свой дневникъ за тридцать тъ. Я не имю возмож ности подробно остановиться на этомъ единственномъ въ своемъ род произведени, составляющемъ десятокъ громадныхъ томовъ, изъ которыхъ опубликована только не значительная часть (лFragments dТun journal intime);

но нсколько словъ о немъ будутъ не излишни, такъ какъ они прямо касаются разбираемаго нами вопроса. Амель былъ именно тмъ человкомъ, который молчаливо умиралъ въ течене всей своей долгой жизни, умиралъ вяло, скучно, безцвтно, занося каждую свою мысль и ощущене на страницы своего дневника. Что это за потрясающая книга! Вы видите передъ собой человка, взглянувшаго еще въ молодости прямо въ глаза Елеазара-Смерти;

взгля нувъ, онъ не кричалъ, не безумствовалъ, а медленно и безропотно умиралъ изо дня въ день въ течене всхъ остальныхъ тридцатипяти тъ своей жизни, умиралъ тоскливо и одиноко... л...Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бесдъ съ Ца ремъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя поврить другому;

есть печали, которыя не раздляются. Нужно даже изъ великодушя скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, стра даешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ, Ч пи шетъ онъ въ своемъ дневник. Вра? Но за нее онъ не могъ ухватиться. Любопытны слдующя его слова: равнодушная природа? Сатанинская сила? Или добрый, пра ведный Богъ? Ч три точки зрня. Вторая (т.-е. та, что вся мровая исторя есть да воловъ водевиль Ч И.-Р.) неправдоподобна и ужасна......Одна третья точка зрня можетъ дать радость. Но допустима ли она? Есть ли особый Промыселъ Божй, руко водящй всми обстоятельствами нашей жизни и, слдовательно, посылающй намъ наши несчастя въ воспитательныхъ цляхъ? Эта героическая вра трудно совмстима съ ныншнимъ знанемъ законовъ природы. Трудно... Послднее, конечно, неврно, такъ какъ законы природы и религозная вра находятся въ двухъ неперескающихся плоскостяхъ и вполн совмстимы логически;

но что же длать, если эта религозная плоскость находится вн предловъ моей или вашей досягаемости, какъ это было и съ Амелемъ? Неужели же только и остается умирать изо дня въ день подобно ему, всю жизнь дрожать въ своей нор отъ страха смерти? Неужели же, взглянувъ въ глаза Елеазара-Смерти, мы можемъ только или схватиться за вру, или впасть въ ироцессъ хроническаго умираня?

Нтъ, есть и третй выходъ, открывающйся на той же почв имманентнаго субъ ективизма, на которой мы стояли все время выше;

выходъ этотъ заключается въ от рицани объективнаго и въ признани субъективнаго смысла жизни, въ признани самодовлющей цнностью широты, полноты и интенсивности человческихъ пере живанй. Жизнь для жизни намъ дана. И, смотря въ глаза Елеазара-Смерти, мы по вторяемъ слова Пети (Къ звздамъ), почувствовавшаго цну жизни самой по себ:

л...я попрежнему не понимаю, зачмъ жизнь, зачмъ старость и смерть? Ч а мн все равно... Смерть неотвратима Ч и въ этомъ счастье человчества, какъ мы еще уви димъ, говоря о Л. Шестов;

вс мы умремъ Ч но именно потому жизнь наша и иметъ такую большую субъективную цнность. Очень часто не страхъ смерти, а жалостъ жизни является у человка, взглянувшаго въ глаза смерти;

стоитъ вспомнить разсказъ Л. Андреева Жили-были и центральную сцену этого разсказа. л Ч Не плачь. Ну, чего плакать?! Боишься умирать? (спрашиваетъ умирающй купецъ Лаврентй Петро вичъ своего сосда по койк, тоже умираюшаго отца дакона).

О. даконъ порывисто сдернулъ одяло съ головы и жалобно вскрикнулъ:

Ч Ахъ, отецъ!

Ч Ну, что? Боишься?

Ч Нтъ, отецъ, не боюсь, Ч тмъ же жалобно поющимъ голосомъ отвтилъ да конъ и энергично покачалъ головой. Ч Нтъ, не боюсь, Ч повторилъ онъ, и, снова повернувшись на бокъ, застоналъ и дрогнулъ отъ рыданй...

Ч Чего же ты плачешь? Ч все такъ же медленно и недоумнно спрашивалъ Лав рентй Петровичъ, Ч...чего же ты ревешь?...

О. даконъ охватилъ руками лицо и, раскачивая головой, произнесъ высокимъ, поющимъ голосомъ:

Ч Ахъ, отецъ, отецъ! Солнушка жалко. Кабы ты зналъ... какъ оно у насъ... въ Там бовской губерни, свтитъ. За ми... за милую душу!

Какое солнце? Ч Лаврентй Петровичъ не понялъ и разсердился на дакона. Но тутъ же онъ вспомнилъ тотъ потокъ горячаго свта, что днемъ вливался въ окно и золотилъ полъ, вспомнилъ, какъ свтило солнце въ Саратовской губерни на Волгу, на съ, на пыльную тропинку въ пол, Ч и всплеснулъ руками, и ударилъ ими себя въ грудь, и съ хриплымъ рыданемъ упалъ лицомъ внизъ на подушку, бокъ-о-бокъ съ головой дакона. Такъ плакали они оба. Плакали о солнц, котораго больше не уви дятъ, о яблон блый наливъ, которая безъ нихъ дастъ свои плоды, о тьм, которая охватитъ ихъ, о милой жизни и жестокой смерти... Это рыдане, это прощане съ уходящей жизнью Ч совсмъ не то, что амелевское трепетане передъ фантомомъ смерти;

и быть можетъ многе изъ насъ, умирая, вспомнятъ солнышко, и тропинку въ су, и свои земныя радости и скорби, но эта горечь разлуки съ жизнью не иметъ ничего общаго съ амелевскимъ дрожанемъ въ своей нор. Если бы Амель, вмсто того, чтобы дрожать въ своей нор десятки тъ въ ожидани смерти, заполнилъ бы эту свою жизнь глубокимъ, разнообразнымъ и интенсивнымъ содержанемъ, то не ужели же, умирая, онъ не оглянулся бы съ чувствомъ благодарности и радости на все свое пережитое? Конечно, все это область владычества психологи, а не логики: страхъ смерти непреодолимъ никакими логическими доводами. Каке аргументы могли бы подйствовать на человка, подобнаго Амелю? Ч Никаке. Ч Сто тъ представля ются мн сномъ, Ч отвчаетъ на вс доводы Амель, Ч жизнь Ч однимъ дыханемъ, и все Ч ничтожествомъ. Сколько нравственныхъ мученй Ч и все это, чтобы умереть че резъ нсколько минутъ! Чмъ интересоваться и зачмъ?... Остается только покорно существовать и трепетать при мысли о смерти. Все это совершенно неопровержимо логически, какъ неопровержимъ и противоположный взглядъ: человческая жизнь Ч это цлая вчность, годъ жизни Ч необъятное количество времени;

одинъ годъ пол ной, интенсивной жизни длинне и цнне тридцатилтняго хроническаго умираня Амеля. Здсь передъ нами два разныхъ психологическихъ типа, здсь безсильна ло гика, здсь господствуетъ психологя. Человкъ амелевскаго типа не можетъ, психо логически не можетъ, преодолть страхъ смерти;

отъ этого страха онъ или будетъ искать спасеня въ области трансцендентнаго, или всю жизнь будетъ дрожать въ своей нор. Человкъ другого психологическаго типа преодолетъ мертвящй взглядъ Еле азара-Смерти признанемъ субъективной цнности жизни самой по себ, вн всякихъ объективныхъ цлей человка или человчества.

Все это Л. Андреевъ сильно и образно поставилъ передъ читателемъ въ замчательномъ своемъ разсказ Елеазаръ. Лазарь, воскрешенный исусомъ, явля ется воплощенемъ самой Смерти;

изъ глазъ его, сквозь черные кружки его зрачковъ, какъ сквозь темныя стекла, смотритъ на людей само непостижимое Тамъ... (Ср. II, 54 и III, 113). Кто взглянетъ ему въ глаза, тотъ или умираетъ медленно, десятки тъ, либо кричитъ и безумствуетъ отъ страха, какъ бы заглянувъ въ лицо самому Царю Ужаса, по выраженю Амеля. И этотъ мертвящй взглядъ Елеазара убиваетъ не только Амелей, но иногда и людей противоположнаго психологическаго типа. Та ковъ скульпторъ Аврелй, пришедшй взглянуть въ глаза Елеазару. Аврелй не боялся взгляда Смерти: лонъ много размышлялъ о смерти, не любилъ ея, но не любилъ и тхъ, кто смшиваетъ ее съ жизнью. По эту сторону Ч прекрасная жизнь, по ту сто рону Ч загадочная смерть, размышлялъ онъ, и ничего лучшаго не можетъ придумать человкъ, какъ живя Ч радоваться жизни и красот живого... Но его побждаетъ мертвый взглядъ Елеазара, и Аврелй начинаетъ медленно умирать день-изо-дня. Ав релй побжденъ, но это частный случай, не общее правило;

люди этого аврелевска го типа могутъ выдерживать пустой и губящй взоръ Елеазара-Смерти, имютъ отъ него защиту въ своемъ имманентномъ субъективизм. Дйствительно, что страшнаго читаемъ мы въ глазахъ Елеазара? Вотъ что чувствовали т, кому посмотрлъ въ гла за Елеазаръ: л...та великая пустота, что объемлетъ мроздане, не наполнялась види мымъ, ни солнцемъ, ни луною, ни звздами, а царила безбрежно, всюду проникая, все отъединяя, тло отъ тла, частицы отъ частицъ;

въ пустот разстилали свои корни деревья и сами были пусты;

въ пустот, грозя призрачнымъ паденемъ, высились хра мы, дворцы и дома и сами были пусты;

и въ пустот двигался безпокойно человкъ и самъ былъ пустъ и легокъ, какъ тнь;

ибо не стало времени, и сблизилось начало каждой вещи съ концомъ ея: еще только строилось здане, и строители еще стучали молотками, а уже видлись развалины его, и пустота на мст развалинъ;

еще только рождался человкъ, а надъ головою его зажигались погребальныя свчи, и уже тухли он и уже пустота становилась на мст человка и погребальныхъ свчей;

и объятый пустотою и мракомъ, безнадежно трепеталъ человкъ передъ ужасомъ безконечна го... Каковъ же der langer Rede kurzer Sinn? Что пугаетъ человка во взор Елеаза ра-Смерти? Пугаетъ его объективная безсмысленность человческой жизни. Зачмъ жизнь, если все есть только великая пустота? Зачмъ жизнь, если она есть только без смысленный процессъ постройки зданя для его разрушеня, рожденя человка для его смерти? Говоря уже приведенными выше словами Пети: зачмъ все это? зачмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы. Зачмъ?... Зачмъ жить, если существуетъ смерть?

Отвтъ на этотъ вопросъ даетъ намъ самъ Л. Андреевъ въ заключени своего раз сказа: императоръ Августъ выдерживаетъ взглядъ Елеазара, Жизнь не побждается Смертью;

здсь Л. Андреевъ побждаетъ объективную безсмысленность жизни ея субъективной осмысленностью, здсь онъ побждаетъ въ себ т амелевскя черты, которыя несомннно часто являются обще-человческими. Объективная безсмыслен ность жизни побждается ея субъективной осмысленностью Ч таковъ смыслъ сцены между Елеазаромъ и Августомъ. Елеазаръ взглянулъ въ глаза Августу: лостановилось время, и страшно сблизилось начало всякой вещи съ концомъ ея. Только-что воздвиг нутый, уже разрушился тронъ Августа и пустота уже была на мст трона и Августа.

Безшумно разрушился Римъ, и новый городъ всталъ на мст его, и былъ поглощенъ пустотою. Какъ призрачные великаны, быстро падали и исчезали въ пустот города, государства и страны, и равнодушно глотала ихъ, не насыщаясь, черная утроба Безко нечнаго.

Ч Остановись, Ч приказалъ императоръ. Уже равнодуше звучало въ голос его и безсильно обвисали руки, и въ тщетной борьб съ надвигающимся мракомъ загора лись и гасли его орлиные глаза.

Ч Убилъ ты меня, Елеазаръ Ч сказалъ онъ тускло и вяло.

И эти слова безнадежности спасли его. Онъ вспомнилъ о народ, щитомъ кото раго онъ призванъ быть, и острой, спасительной болью пронизалось его омертввшее сердце. Обреченные на гибель Ч съ тоскою подумалъ онъ;

свтлыя тни во мрак Безконечнаго Ч съ ужасомъ подумалъ онъ;

хрупке сосуды съ живою, волнующейся кровью, съ сердцемъ, знающимъ скорбь и великую радость Ч съ нжностью поду малъ онъ. И такъ размышляя и чувствуя, склоняя всы то на сторону жизни, то на сторону смерти, онъ медленно вернулся къ жизни, чтобъ въ страданяхъ и радости ея найти защиту противъ мрака пустоты и ужаса Безконечнаго... Такъ субъективный смыслъ жизни побдилъ въ Август ея объективную безсмысленность;

такъ отвчаетъ на этотъ разъ Л. Андреевъ на центральный вопросъ своего творчества Ч зачмъ жить, если есть смерть? Отвтъ гласитъ, что именно потому и надо жить, что существуетъ смерть;

именно потому наша жизнь и иметъ такую большую субъективную цнность:

недаромъ, выдержавъ губительный взоръ Елеазара, Ч въ тоть вечеръ съ особенной радостью вкушалъ пищу и пите божественный Августъ... Тотъ, кто смотрлъ въ глаза Елеазару-Смерти, этому Царю Ужаса и не погибъ отъ зрлища объективной безсмысленности всего окружающаго, тотъ найдетъ источникъ живой воды въ са мой жизни и обртетъ неисчерпаемую бодрость въ мысли о субъективномъ смысл человческой жизни.

XII.

Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 |   ...   | 5 |    Книги, научные публикации