Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 |   ...   | 20 |

ставлением Кармы, этим совершенно для нашего мышления недо­ступных принципом бытия, нередко придавая ему чисто материали­стическое значение мировой материи. Еще другой элемент заметен в них, хотя никто еще не обратил на это внимание, а именно: то, что Со­крат и немецкие романтики обозначили словом “ирония”, тот тонкий редкий цветок диалектики, которая утомилась от самой себя и, изум­ленно и горько улыбаясь, смотри на дело рук своих — разрушенную картину мира.

Перед нами три формы нигилизма. Вчерашние идеалы, вели­кие религиозные, художественные, государственные формы изжиты и только этот последний акт культуры — ее самоотрицание — еще раз служит выражением прасимвола, всего ее существования. Фаус­товский нигилист, Ибсен и Ницше, Маркс и Вагнер, разрушает свои идеалы, аполлоновский Эпикур, а также Антисфен и Зенон, смотрит, как они рассыпаются перед его глазами, индийский нигилист уходит от них в самого себя. Стоицизм имеет в виду способ держать себя от­дельного человека, его статуеобразное, сосредоточенное в одном на­стоящем существование, без всякого отношения к будущему или про­шедшему. Социализм есть динамическое трактование той же темы, та же пессимистическая тенденция не к величию, а к практическим потребностям жизни, но отмеченная мощным стремлением в даль к совокупности будущего, и распространяющаяся на все человечество, которое должно подчиниться единому принципу; буддизм, который только религиозно-психологический дилетант может сравнивать с христианством (В этом случае, во-первых, надо указать, идет ли речь о христианстве эпохи отцов церкви или о христианстве крестовых по­ходов, потому что это совершенно две разные религии под одним и тем же догматически-культовым одеянием. Тем же отсутствием историко-психологического чутья отмечено излюбленное сравнение теперешнего социализма с первоначальным христианством.), почти не поддается выражению словами западных языков. Допустимо гово­рить о стоической нирване, ссылаясь при этом на образ Диогена, до­пустимо также понятие социалистической нирваны, поскольку име­ется в виду отказ от борьбы за существование, который европейская усталость маскирует лозунгами: всеобщий мир, гуманность и братст­во всех людей. Но все это чрезвычайно далеко от жуткого и глубокого понятия буддийской нирваны, которое неосуществимо в пределах нашего способа мышления. Как будто бы души старых культур в сво­их последних источениях и уже при смерти ревниво оберегают свою собственность, свою совокупность форм и свой родившийся вместе с ними прасимвол. В буддизме нет ничего такого, что могло бы быть “христианским”, и нет ничего в стоицизме общего с тем, что встреча­ется в исламе эпохи около 1000 г. после Р. X., нет ничего, что роднило бы Конфуция с социализмом. Положение: si duo faciunt idem, non est

74

idem, которое должно бы стоять в заголовке каждого исторического исследования, имеющего дело с живым, никогда не повторяющимся становлением, а не с логическим, причинным, выражающимся числа­ми, ставшим, — особенно применимо к этим завершающим культур­ное развитие проявлениям. Во всех цивилизациях душевное бытие сменяется умственным, но эта умственность в каждом отдельном случае обладает другой структурой и подчинена языку форм другой символики. Как раз при такой единственности бытия, которое, дейст­вуя в глубинах, в бессознательном, творит эти поздние образования исторической поверхности, особенно важно сродство их по историче­ской ступени. То, что они выражают, — различно, но то, что они выра­жают это именно известным способом, отмечает их как “одновремен­ные” феномены. Отказ Будды от полной, мужественной жизни ка­жется стоическим, и буддийским — аналогичный отказ стоический. Я уже упоминал о связи катарсиса аттической драмы с идеей нирва­ны. Чувствуется, что современный социализм, несмотря на то, что он целое столетие употребил на внутреннюю этическую разработку, не достиг еще той ясной, неподвижной, покорной формулировки, к кото­рой ему окончательно предстоит прийти. Может быть, ближайшие десятилетия вслед за Великой войной дадут ему зрелую формулу, аналогичную той, какую Хрисипп нашел для Стои. Но уже в наши дни стоической представляется — в высших сферах — его тенденция к самодисциплине и самоотречению из-за сознания большого предназ­начения, а также весь его римско-прусский, в высшей степени непо­пулярный элемент, и буддийским представляется его пренебреже­ние к минутному удовольствию (“carpe diem”); несомненные черты эпикурейства присущи его популярному идеалу, сообщающему ему притягательную силу в глазах низших слоев, тому культу edone, ко­торый, однако, имеет в виду всю массу, а не отдельного человек.

Всем трем свойственно создание жизни из сознания, а не из бессознательного. Далеко позади лежит искренность жизни, состав­лявшая одно с не знавшим свободы выбора выражением известного мирочувствования. Здесь уже нет потребности и возможности выра­жения, потому что душа истощилась и все заложенные в ней воз­можности сделались действительностью. Но жизненный импульс продолжает существовать и распространяет свою власть над одухо­творенным сознанием, и таким образом слагаются формы совершен­но другого рода человеческого бытия: жизнь, полная причинности, а не направляемая судьбой, определяемая принципами целесообраз­ности, а не образуемая внутренней неизбежностью, познанная, а не ощущаемая. Нет большей противоположности, чем противополож­ность между цивилизованным и культурным человеком. Даже пер­вобытный человек не настолько чужд внутренне человеку дорийско­му и готическому.

75

У каждой души есть религия. Это только другое слово для ее бытия. Все живые формы, в которых душа проявляется, все искусст­ва, догматы, культы, метафизические, математические миры форм, всякий орнамент, всякая колонна, всякий стих, всякая идея в глубине религиозны и должны быть таковыми. Отныне это становится невоз­можным. Сущность всякой культуры — религия, следовательно сущ­ность всякой цивилизации — иррелигиозность. Эти два слова также выражают одно и тоже явление. Кто не чувствует этого в творчестве Мане по сравнению с Веласкесом, Вагнера — с Глюком, Лисиппа — с Фидием, Феокрита — с Пиндаром, тот не знает лучшего в искусстве. Религиозна также архитектура рококо даже в ее самых светских со­зданиях. Иррелигиозны римские постройки, в том числе и храмы Бо­гов. Пантеон, прамечеть, чье внутреннее пространство исполнено на­стойчивым магическим чувством Бога, есть единственный пример ре­лигиозного зодчества, случайно возникший в древнем Риме. Мировые города в противоположность старым городам культуры, Александрия в противоположность Афинам, Берлин — Нюрнбергу, иррелигиозны (не надо смешивать с понятием антирелигиозности) во всех своих по­дробностях включительно до картины улиц, до языка и сухих интел­лигентных черт лицо. (Надо обратить внимание на поразительное сходство многих римских голов с нынешними практическими деяте­лями американского стиля и, хотя не столь очевидное, с многими еги­петскими портретными бюстами Нового Царства.) И соответственно этому иррелигиозны и бездушны также этические миронастроения, которые вполне связаны с миром форм феномена мировых городов. Социализм есть фаустовское жизнечувствование, ставшее иррелигиозным; об этом же свидетельствует так называемое (“истинное”) хри­стианство, о котором социалист так охотно говорит и под которым он подразумевает нечто вроде “освобожденной от догмата морали”. Ир­религиозны стоицизм и буддизм в сравнении с религией Гомера и “Вед”, и для дела совершенно не важно, признает ли и практикует ли римский стоик императорский культ, оспаривает ли позднейший буд­дист с полным убеждением свой атеизм, именует ли себя социалист свободно-религиозным, или “продолжает и дальше верить в Бога”.

Это угасание живой внутренней религиозности, определяющее собой и наполняющее даже самую незначительную черту бытия, рав­носильно тому, что в исторической картине мира выражается превра­щением культуры в цивилизацию, что я раньше назвал “периодом увядания, переломом (климактериумом) культуры”; оно есть момент, когда душевная плодотворность известного вида людей окончательно истощена и конструкция заступает место творчества. Если понимать слово “неплодотворность” во всей полноте его первоначального смыс­ла, то оно означает всю конечную судьбу мозговых людей больших го­родов, и совершенно исключительным фактом исторической символики

76

является то обстоятельство, что переход этот выражается не только в угасании большого искусства, великих систем мышления, большого стиля, но также и совершенно материально в бездетстве и расовой смерти цивилизованных, отделенных от земли слоев населения, фено­мене который был достаточно известен в римскую императорскую эпо­ху и возбуждал не мало опасений, но отвратить который неизбежным образом не было возможности. Выяснить этот факт и его последствия для поздних поколений было задачей и смыслом всех “одновремен­ных” философий, начиная с Будды, Зенона и Шопенгауэра. Из этого следует дальше: так как каждая цивилизация имеет свою собственную этическую формулировку своего существования, то она может иметь ) только ее одну. Это рассудочная, целесообразная, родившаяся из нужды, а не из обилия формулировка того, что до сего времени было действенно в бессознательном. Возведение бессознательного — подчиненного судьбе, трагического — в свет духовного сознания, где оно за­стывает в логический и причинный механизм: это внутри каждой фи­лософии (история которой есть всякий раз биография организма, за­ключающая его рождение, юность, старость и смерть) равносильно окончанию метафизического периода и началу этического периода, свойственного эпохе мировых городов. Подобно тому как метафизика брахманская, ионическая и эпохи барокко обнаруживают одно и то же мирочувствование в различного рода идеалистических и реалистичес­ких концепциях, причем отдельные мыслители отнюдь не стремились и не могли выразить что-либо в глубине существенно различное, рав­ным образом и все мышление известной цивилизации, одеваясь в раз­ные уборы, сосредоточивается на одном и том же идеале сознательной жизни. Надо различать стоицизм как учение и как общий дух времени. В последнем смысле к нему принадлежали Эпикур, академики, скеп­тики и циники. У них — общий идеал просвещенного, занятого только самим собой мудреца. Только различие личных вкусов и темперамента в сфере античного человечества сообщают ему ту или иную формули­ровку. Так же дело обстоит и на Западе. Шопенгауэр и Ницше, мораль сострадания и господская мораль, отрицание и утверждение воли к жизни: в глубине это — то же самое, различающееся только в стиле мышления. Тенденция к анархизму, наблюдаемая, например, у Штирнера и Ибсена, есть только один из оттенков всеобщего социализма. От различия личного характера зависит, принимают ли за точку отправ­ления “я” или бесконечность, субъективно или объективно, т. е. идеа­листически или реалистически приводят в научный порядок фаустовское мирочувствование, мировое притязание фаустовского “я”, уверенного в своем единстве с бесконечностью. Первое ведет к анархическому (индивидуалистскому) основному отношению к вопросам внешней жизни, второе — к социалистическому (коллективистскому). Сами свойства жизни от этого не изменяются.

77

Таким образом, с началом цивилизации нравственность пре­вращается из сердечного образа в головной принцип, из непосредст­венно наличествующего феномена — в средство и объект, которым оперируют. Она уже не вскрывается в каждой черте жизни, а обосно­вывается и приводится в исполнение.

Не может быть никаких сомнений относительно жизненного субстрата всех этих новых интеллектуальных образований, именно относительно того “нового человека”, на которого с надеждой взира­ют все упадочные эпохи. Это бесформенно переливающаяся в боль­ших городах чернь вместо народа, лишенная корней городская мас­са, (oi polloi (греч.), как говорили в Афинах), вместо сросшегося с при­родой даже еще на городских улицах сохраняющего крестьянскую складку человечества культурной страны. Это посетитель агоры Александрии и Рима и его “современник”, нынешний читатель газет;

это “образованный человек”, искусственный продукт нивелирую­щего городского образования, пользующегося как прежде, так и те­перь школой и общественностью; это античный и западный завсег­датай театра, увеселительных мест, спорта и злободневной литера­туры. Эта поздно появляющаяся масса, а отнюдь не “человечество” есть объект стоической и социалистической пропаганды, и равно­значащие явления важно наблюдать в египетском Новом Царстве, в буддийской Индии и Китае Конфуция.

Этому соответствует характерная форма общественной дея­тельности - диатриба. Ранее принимавшаяся за позднеантичное явление, она есть одна из форм проявления деятельности всякой ци­вилизации. Насквозь диалектическая, практическая, плебейская, она заменяет внушительный, имеющий широкое влияние образ ве­ликих людей безудержной агитацией людей маленьких, но умных, заменяет идеи — целью, символы — программой. Экспансивность всякой цивилизации, империалистическая замена времени прост­ранством, характерна также для нее: качество заменяется количе­ством, углубление — распространением. Нельзя смешивать эту то­ропливую деятельность с фаустовской волей к власти. Она только есть признак того, что творческая внутренняя жизнь пришла к кон­цу и для духовного существования сохранилась возможность осуще­ствляться только внешним образом, в пространстве, материально. Диатриба — необходимая составная часть “религии иррелигиозности”; здесь она играет роль “душевного спасения”. Она проявляется в образе индийской проповеди, античной риторики, западного жур­нализма. Она обращается к большинству, а не к лучшим. Она оцени­вает свои средства числом успехов. Она заменяет мышления старого времени интеллектуальной мужской проституцией в речах и пи­саниях, господствуя во всех залах и на всех площадях мировых горо­дов. Риторична — вся философия эллинизма, журналистичны — роман

78

Pages:     | 1 |   ...   | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 |   ...   | 20 |    Книги по разным темам