Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 |   ...   | 20 |

небольшим количеством людей выдающегося ума, чьи имена может быть даже и не принадлежат к наиболее известным, а огром­ная масса политиков второго ранга, роторов и трибунов, депутатов и журналистов, представителей провинциальных горизонтов, только поддерживает в низших слоях общества иллюзию самоопределения народа. А искусство А философия Идеалы платоновского и кантовского времени имели в виду высшее человечество; идеалы эллиниз­ма и современности, в особенности же социализм, генетически род­ственный ему дарвинизм с его столь противным духу Гете формула­ми борьбы за существование и полового подбора, родственный этим последним учениям женский вопрос и проблема брака у Ибсена, Стриндберга и Шоу, импрессионистические наклонности анархиче­ской чувственности, весь букет современных стремлений, приманок и скорбей, чьим выражением является лирика Бодлера и музыка Вагнера, — все это не для мироощущения деревенского или вообще естественного человека, но исключительно для живущего мозгом обитателя большого города. Чем меньше город, тем бессмысленнее для него занятие этого рода живописью и музыкой. К области куль­туры принадлежит гимнастика, турнир, agon; к области цивилиза­ции — спорт. В этом же заключается различие между греческой па­лестрой и римским цирком. (Немецкая гимнастика с 1813 г. и от тех в высшей степени провинциальных исконных форм, которые ей при­дал около этого времени Ян, быстро развивается в сторону спортив­ности. Уже в 1914 г, различие любой берлинской спортивной площад­ки в дни больших состязаний от римского цирка было очень незначи­тельно.) Перед лицом высококомпетентной публики знатоков и покупателей само искусство становится спортом — таково значе­ние 1'art pour 1'art, — будь то преодоление абсурдных масс инстру­ментальных тонов или гармонических трудностей, будь то “подход” к проблеме красок. Появляется новая философия фактов, которая с улыбкой смотрит на метафизически-спекулятивную мысль, новая литература, становящаяся необходимой потребностью для интел­лекта, вкусов и нервов городских жителей, а для провинциалов чем-то непонятным и ненавистным (вся литературная борьба, веду­щаяся в Германии за период времени с 1880 г. представляет собой борьбу незначительных, впрочем, людей из-за городской и провин­циальной поэзии(отечественное с какой стороны не могут заинтересо­вать “народ”. Переход от одной школы к другой и тогда, как и теперь, ознаменовываются целым рядом встречающихся только в такую эпоху скандалов. Возмущение афинян против Эврипида или рево­люционной манеры искусства). Ни александрийская поэзия, ни живо­пись plein air'a ни ры в живописи, например против Аполлодора, в наши дни повторяется в виде отрицательного отношения к Вагнеру, Мане, Ибсену и Ницше.

64

Можно понимать греков, ни слова не говоря о хозяйственных условиях их жизни. Римлян можно понять только на основании этих условий. При Херонее и при Лейпциге в последний раз сражались за идею. В первой пунической войне и при Седане уже заметны экономические моменты. Римляне с их практической энергией первые создали рабский труд и торговлю рабами в том исполинском стиле, которые многие считают характерным вообще для античного уклада жизни. И германские, а не романские народы Западной Европы, соответственно этому, первые развили при помощи паровой машины ту крупную промышленность, которая изменила внешний облик целых стран. Нельзя упускать из виду связь обоих этих глубоко симво­лических феноменов со стоицизмом и социализмом. В недрах антич­ного мира только римский цезаризм, предвозвещенный К. Фламинием и принявший впервые образ в лице Мария, показал, что такое величие денег в руках сильных духом практических людей широкого размаха. Без этого нельзя понять ни Цезаря, ни вообще римский дух. В каждом греке есть что-то от Дон-Кихота, в каждом римляне — что-то от Санчо-Пансы; то, чем они были кроме этого, отходит перед этим па задний план.

С. 460-478:

Когда Ницше в первый раз написал свое слово о “переоценке всех ценностей”, духовное движение столетий, среди которых мы живем, нашло, наконец, свою формулу. Переоценка всех ценностей — таков внутренний характер всякой цивилизации. Она начинается с того, что переделывает все формы предшествовавшей культуры, иначе пони­мает их, иначе ими пользуется. Она ничего не создает, она только пе­ретолковывает. В этом — негативная сторона всех эпох подобного ро­да. Они не предполагают предшествующий подлинный творческий акт. Они только вступают во владение наследством больших действительностей. Обратимся к позднему античному миру и попытаемся найти, где находится в нем соответствующее событие: очевидно оно имело место внутри эллинистическо-римского стоицизма и в процес­се долгой смертельной борьбы аполлоновской души. Вернемся от Эпиктета и Марка Аврелия к Сократу, духовному отцу стои, в кото­ром впервые обнаружилось обеднение античной жизни, ставшей ин­теллектуальной и принявшей характер больших городов: между ни­ми лежит переоценка всех античных идеалов бытия. Посмотрим на Индию. В эпоху царя Асоки, жившего за 300 лет до Р.Х., переоценка брахманской жизни была закончена; сравним части “Веданты”, на­писанные до и после Будды. А у нас Внутри этического социализма, являющегося в установленном нами смысле основным настроением угасающей фаустовской души, самый процесс этой переоценки — в полном ходу. Руссо — родоначальник этого социализма. Руссо стоит

65

около Сократа и Будды, этих двух других этических провозве­стников больших цивилизаций. Его отрицание всех больших куль­турных форм, всех исполненных значения преданий, его знаменитое “возвращение к природе”, его практический рационализм не допус­кают никакого сомнения. Каждый из них проводил в могилу тысяче­летие внутренних достижений. Они проповедуют евангелие гуманно­сти, но это — гуманность интеллигентного городского обитателя, ко­торому приелся город, а с ним вместе и культура, чистый ”рассудок” которого ищет освобождения от этой культуры и от ее властных форм, от ее суровостей, от ее символизма, который теперь уже внут­ренне не переживается и поэтому делается ненавистным. Культура уничтожается диалектически. Если мы проследим великие имена XIX в., с которыми для нас связан этот могучий феномен Шопенгауэр, Хеббель, Вагнер, Ницше, Ибсен, Стриндберг, то перед нашим взором встает то, что Ницше называл по имени в фрагментарном предисло­вии к своему неоконченному основному произведению, а именно: “Восхождение нигилизма”. Оно не чуждо ни одной из больших куль­тур. Оно с внутренней неизбежностью свойственно дряхлому возрас­ту этих могучих организмов. Сократ и Будда оба были нигилистами. Есть декаданс египетский, арабский, китайский, точно так же как и западноевропейский. Здесь дело не в собственно политических и экономических, даже не в религиозных или художественных изме­нениях. Вообще здесь говориться не об осязаемом, не о материальных фактах, а о сущности души, осуществившей все свои возможности без остатка. Пусть нам не приводят в качестве доказательств обрат­ного великие достижения эллинизма и западноевропейской совре­менности. Система хозяйства, основанная на рабовладении, и машин­ное производство, “прогресс” и атараксия, александринизм и совре­менная наука, Пергам и Байрейт, социальные условия, являющиеся предпосылкой для политики Аристотеля и “Капитала” Маркса, суть только симптомы внешней картины истории. Мы говорим не о внеш­ней жизни, не о жизненном укладе, не об учреждениях и обычаях, а о глубине, о внутренней смерти. Для античного мира она наступила в римскую эпоху, для нас наступит около 2000 г.

Культура и цивилизация — это живое тело души и ее мумия. В этом различие западноевропейской жизни до 1800 и после 1800 г., жизни в избытке и самоочевидности, чей образ изнутри вырос и воз­ник, притом в одном мощном порыве от детских дней готики вплоть до Гете и Наполеона, и той поздней, искусственной, лишенной корней жизни наших больших городов, формы которой строятся интеллектом. Культура и цивилизация — это рожденный почвой организм и образо­вавшийся из первого при его застывании механизм. Здесь опять разли­чие между становлением и ставшим, душой и мозгом, этикой и логикой, наконец, между почувствованной историей — выражающейся в глубоком

66

уважении к установлениям и традициям, — и познанной природой, т. е. мнимой природой, чистой, всех равняющей, освобождающей от очарования большой формы, той природой, к которой хотят вернуться Будда, отрицающий историческое различие между брамином и чандала, стоики, отрицающие различие между эллином, рабом и варваром, Руссо — между привилегированным и крепостным. Культурный чело­век живет, углубляясь внутрь, цивилизованный живет, обращаясь во внешнее, в пространстве, среди тел и “фактов”. Что один воспринима­ет как судьбу, другому кажется соотношением причины и действия. Отныне всякий становится материалистом в особенном, только циви­лизации свойственном, смысле, независимо от того, хочет ли он этого или нет, независимо от того, выдают ли себе буддийское, стоическое, социалистическое учения за идеалистические или нет.

Для готического и дорийского человека, для человека барокко и ионики весь этот огромный мир образов, мир форм искусства, рели­гии, нравов, государства, наук, общественности кажется легким. Он несет их и осуществляет их, не сознавая. У него по отношению к сим­волике культуры то же свободное мастерство, каким обладал Мо­царт в своем искусстве. Культура есть само собой очевидное. Чувст­во отчужденности среди этих образов, некоторой тяжести, уничто­жающей свободу творчества, потребность рационалистически исследовать существующее, вынужденность враждебно настроен­ного размышления — вот первые признаки уставшей души. Только больной ощущает свои члены, когда начинают конструировать “ес­тественную” религию, восставая против культа и догматов, когда противопоставляют естественное право правам историческим, когда принимаются “создавать” “стили” в искусстве, потому что больше не переносят стиля и не владеют им, когда государство рассматри­вают как “общественное устройство”, как механизм, который можно и даже должно изменить (рядом с “Contrat social” Руссо стоят совер­шенно равнозначные продукты эпохи Аристотеля) — все это дока­зывает, что что-то окончательно распалось. Мировой город сам стоит как крайнее выражение неорганического среди культурной области, население которой он отрывает от его корней, притягивает к себе и использует для себя.

Научные миры суть миры поверхностные, практические, без­душные, чисто экстенсивные. Они лежат в основе воззрений буддиз­ма, стоицизма и социализма (первый покоится на атеистической сис­теме Санкхья, второй через посредничество Сократа — на софистике, третий — на английском сенсуализме). Утрачивается способность от­носиться к жизни как к некоторой почти не сознаваемой, не допускаю­щей выбора очевидности и принимать ее как угодную Богу судьбу и, наоборот, теперь ее начинают находить проблематическою, на основа­нии интеллектуальных соображений начинают ее инсценировать “целесообразно”

67

и “разумно”, — таков задний план во всех трех приве­денных нами случаях. Мозг берет бразды правления, потому что душа вышла в отставку. Люди культуры живут бессознательно, люди фак­тов — сознательно. Сама жизнь есть “факт”. Крестьянство, связанное корнями своими с самой почвой, живущее вне стен больших городов, которые отныне — скептические, практические, искусственные — одни являются представителями цивилизации, это крестьянство теперь уже не идет в счет. “Народом” теперь считается городское население, неорганическая масса, нечто текучее. Крестьянин отнюдь не демократ — ведь это понятие также есть часть механического городского суще­ствования—следовательно, крестьянством пренебрегают, осмеивают, презирают и ненавидят его. После исчезновения старых сословий, дво­рянства и духовенства, он является единственным органическим чело­веком, единственным сохранившимся пережитком культуры. Для него нет места ни в стоическом, ни в социалистическом кругозоре.

Так Фауст первой части трагедии, страстный исследователь в уединении полуночи, совершенно последовательно превращается в Фауста второй части и нового столетия, в тип чисто практической, дальнозоркой, направленной к внешнему деятельности. Здесь Гете психологически предвосхитил все будущее Западной Европы. Это — цивилизация вместо культуры, внешний механизм вместо внутрен­него организма, интеллект в качестве душевной окаменелости вмес­то самой угасшей души. Как Фауст первой части противостоит Фау­сту второй части, так в пределах античности эллин Перикловой эпо­хи противостоит римлянину времен Цезаря.

Пока человек, принадлежащий к близящейся к своему завер­шению культуре, живет непосредственно, естественно и само собой понятно, жизнь его выливается в не допускающее выбора поведение. Такова его инстинктивная мораль, которая при случае может обле­каться в тысячи вызывающих разногласие формул, но сам он против нее не спорит, так как она его собственность. Как только жизнь обнару­живает признаки утомления, как только на искусственной почве боль­ших городов, которые теперь представляют собой самостоятельные духовные миры, возникает потребность в теории для того, чтобы целе­сообразно ее инсценировать, как только жизнь делается объектом на­блюдения, одновременно с этим мораль превращается в проблему. Мораль культуры — это та, которой обладают, мораль цивилизации

— та, которую ищут. Одна слишком глубока, чтобы исчерпать ее логи­ческим путем, другая есть функция логики. Еще у Канта и у Платона этика есть только диалектика, игра понятиями, округление метафи­зической системы. Собственно, в ней не имелось потребности. Катего­рический императив есть только абстрактная формулировка того, что не составляло для Канта никакого вопроса. Но не так обстоит дело по отношению к Зенону и Шопенгауэру. С этих пор становится необходимым

68

Pages:     | 1 |   ...   | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 |   ...   | 20 |    Книги по разным темам