Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 |   ...   | 20 |

найти, придумать, вынудить то, что уже инстинктивно не было обеспечено. Отсюда начинается цивилизованная этика, которая не есть отражение жизни на познание, а отражение познания на жизнь. Чувствуется что-то искусственное, бездушное, полуистинное во всех этих измышленных системах, наполняющих эпохи подобного рода. Это уже не прежние искреннейшие, почти сверхземные создания, ко­торые по праву стоят рядом с великими искусствами. Теперь исчезает метафизика большого стиля, всякая чистая интуиция перед тем од­ним, что внезапно становится потребностью, перед концепцией прак­тической морали, которая должна руководить жизнью, потому что эта последняя уже не может собой руководить. Философия вплоть до Канта, Аристотеля и “Ведант” была следствием мощных систем ми­ров, среди которых формальная этика занимала скромное место. Те­перь она становится моральной философией, с некоторой метафизи­кой в качестве фона. Гносеологическая страсть уступает первенство практической житейской потребности: социализм, стоицизм, буддизм — суть философии подобного стиля. Этим начинается цивилизация. Жизнь была чисто органической, необходимейшим и осуществлен­ным выражением души: теперь она становится неорганической, без­душной, подчиненной опеке рассудка. Это признавали — и тут лежит наиболее типическая ошибка самочувствования всякой цивилизации

— как некоторое завершение. Однако это дух человечества мировых городов являет собой отнюдь не возвышение душевной стихии, а неко­торый остаток, который обнаруживается после того как вся органиче­ская полнота остального умерла и распалась.

Взирать на мир не с высоты, как Эсхил, Платон, Данте и Гете, а с точки зрения повседневных потребностей и назойливой действи­тельности, — я обозначаю это как замену орлиной перспективы жиз­ни перспективой лягушачьей. Таково нисхождение от культуры к цивилизации. Всякая этика формулирует взгляд души на ее судьбу, героический или практический, высокий или обыденный, мужест­венный или дряхлый. Так я различаю трагическую и плебейскую мо­раль. Трагическая мораль культуры понимает тяжесть бытия, но из этого она извлекает чувство гордости нести эту тяжесть. Так чувство­вали Эсхил, Шекспир и мыслители брахманской философии, равным образом Данте и германский католицизм. То же звучит в бурном бое­вом хорале Лютера: — “Господь — крепость моя и сила” и то же самое слышится еще даже в Марсельезе. Плебейская мораль Эпикура и Стои, сект эпохи Будды, мораль XIX в. приготовляет план сраже­ния, ставя себе целью обойти судьбу. Она видит во вселенной не Бога, а совокупность фактов. Судьба для нее — это сеть причин и действий, которую мир должен распутать. То, что плебейская мораль понимает под словом “история”, мы узнаем из материалистического понимания истории. Это в высшей степени целесообразное жизнепонимание, которое

69

отныне признает непрактичным великое прошлое, издевается над ним и посмеивается. В этом Ницше был, конечно, совершенно прав: аттическая трагедия возникла из полноты жизни. Переносить с достоинством неизбежное, оставаться мужем и героем перед лицом судьбы и Богов — таково было аполлоновское чувствование. Здесь Ницше должен был бы идти дальше и приступить к сравнению эпох. То, что делало Эсхила великим, делало Стою малой. Это было уже не изобилие, а бедность, холод и пустота жизни, и римляне довели толь­ко до величавости этот интеллектуальный холод и пустоту. Таково же соотношение между этическим пафосом великих мастеров барок­ко, Шекспира, Баха, Канта, Гете, между мужественной волей внут­ренне быть господином вещей внешнего мира, так как человек знает свое превосходство над ними, и старческой волей европейской совре­менности чисто внешне устранить их с пути — в форме заботливости, гуманности, всеобщего мира, техники, государственного принужде­ния, счастья большинства — так как теперь мы чувствуем себя на од­ном с ними уровне. Это тоже воля к власти в противоположность ан­тичному претерпению неизбежного; в этом тоже есть страсть и при­вязанность к бесконечному, но есть различие между величием метафизического и величием материального преодоления. Отсутст­вует глубина, то, что прежний человек называл Богом. Это знаменует нисхождение западноевропейской поэзии от воплощения последних мировых тайн к тенденциозной поэзии наших дней с ее эфемерным разрешением внешних социальных и сексуальных проблем, пред­ставляющих максимум того, что еще доступно пониманию. Фаустов­ское мировое чувство действия, жившее в каждом великом человеке, начиная от Штауфенов и Вельфов до Фридриха Великого, Гете и На­полеона, мельчая, превратилось в философию работы, причем для характеристики духовного уровня безразлично, защищают ли эту философию или осуждают ее. Культурное понятие действия и циви­лизованное бездушное понятие работы относятся друг к другу так же, как способ держать себя Эсхилова Прометея относится к способу держать себя Диогена. Первый — страстотерпец, второй — лентяй. Галилей, Кеплер, Ньютон совершали всякие деяния, современный физик исполняет работу. Плебейская мораль, тривиальная мораль фактов, построенная на повседневности и “здравом смысле” — вот что, несмотря на все широковещательные слова, начиная от Шопен­гауэра и до Шоу, лежат в основе всякого жизнеописания. Хеббель и Ницше, как бы противореча этому, отнюдь не являют собой открове­ния подлинной трагической морали; они только ставят себе ее целью. Защищать известную вещь или бороться против нее — это только различные формы выражения одинаковых внутренних условий. От­рицающий ныне философию работы есть только сноб, а не запоздав­ший Медичи. Тот, кто превозносит безграничность прав личности, дает

70

только пикантную вариацию на тему социализма. Ницше — также декадент, социалист, работник. Он сам не оставляет по этому поводу никакого сомнения. Его учение (очень отличное от его личного поведе­ния) есть противоположность и контраст к чему-то другому, что все же продолжает существовать, а отнюдь не нечто внутренне изна­чальное. Его аристократические вкусы, которые ежеминутно оказы­ваются под вопросом вследствие его дарвинистически-физиологических склонностей, ни в коем случае не являются чем-то не допускаю­щим выбора, непосредственно достоверным и скоре выражают собой мощный пафос замедлившегося на южных горах Фауста, который со всей северной страстностью отрекается от своей судьбы и хочет осво­бодиться от плебейства, ощущаемого им во всем своем существе.

Нисхождение от орлиной перспективы к лягушачьей в боль­ших жизненных вопросах прикрывается маской пресловутого “воз­вращения к природе”, которое присуще всякой культуре в свойст­венном ей образе и фаустовская формулировка которого дана Руссо. Нет необходимости обязательно иметь в виду социальные измене­ния, искусство совершает такой же возврат к природе. Вспомним, как вслед за выступлением рядом с дорийским ионийского ордера колонн — вслед за переходом от героического величия к буржуазно­му изяществу, от античной готики к античному рококо — следует дальнейшее нисхождение к коринфской колонне, цивилизованному изобретению Каллимаха. Это тоже возвращение к природе, воскре­шающее незатушеванный растительный мотив в качестве признака растительного существования, и вместе с тем симптом упадка твор­ческой силы, роднящего последние творческие вкусы античности с классицистской архитектурой гетевской эпохи, с ампиром. Величаво увиденная, величаво воспринятая природа, картина мира, насквозь проникнутая духовностью, начинает уступать место “естествен­ной”, грубой, усвоенной понятиями природе. То, что античность яв­ляет с редкою ясностью исторической сменой трех ордеров колонн, есть путь от ранней культуры к культуре поздней и далее к цивили­зации, путь от искусства как религии к искусству как науке.

Если где-либо в области искусства всплывает понятие природы, оно всякий раз имеет смысл противопонятия, понятия от противного в собственном значении; духовного отрицания чего-то такого, против чего восстает жизнь, величины, порожденной и образованной проти­воречием. “Природа” сентиментальной эпохи знаменовала собой роб­кое сопротивление высокому стилю, который перестал удовлетво­рять. Природа Руссо есть картина, конципированная как отрицание культуры вообще. Все, что не есть большой город, большой свет, абсо­лютное государство, метафизика, искусство строгих форм, — все это —природа. “Культура” представляется великой болезнью естест­венного человека. Философ, политик, художник ненавидят культуру,

71

и так как века высокой культуры суть история в высшем смысле, соб­ственная история человечества, то эту воображаемую природу вос­принимают как нечто антиисторическое, как освобождение умов от кошмара великого прошлого. Наряду с мечтательным стремлением к горным вершинам, девственным лесам и пустыням к ней принадле­жит и тот антиисторический естественный человек, который являет­ся предпосылкой для contrat social и который был конципирован го­родским рационалистическим воображением в качестве воплощения плебейской морали исключительно ради отрицания морали трагичес­кой. Хотят этого или не хотят, представление о таком человеке лежит в основе всей практической философии этического периода. Он тай­ный герой всей социальной драматики от Хеббеля до Ибсена, которая со всеми своими социальными и сексуальными проблемами есть сплошное отрицание истинно трагического. Он также герой всякого политического и экономического “общественного устройства”, бродя­щего, как привидение, в цивилизованных головах и заступающего ме­сто исторических государственных образований. Это все то же, что вывели на сцену, каждый в пределах своей эпохи, афинские софисты, философы Санкхья с берегов Ганга и сенсуалисты в Лондоне и Пари­же. Большая, всеобъемлющая, отражающая все богатства души фор­ма показалась бременем. Во всех трех случаях проповедовали “есте­ственные права” человека в противоположность традициям, т. е. про­тив оказавшегося непосильным величия своего прошлого, право на лягушачью перспективу в жизненных вопросах в противоположность орлиной перспективе предков. Отсюда та глубокая, рационалистичес­кая ненависть к авторитетам и установлениям, та революционная жажда — и у Ницше, и у Будды — избегать, презирать и уничтожать в области социальной, политической и художественной все возросшее, заменить его неорганическими результатами научного анализа, при­чем путем странного извращения фактов это именовалось заменой ис­кусственного естественным, короче говоря, вся та внутренняя борьба против макрокосма как итога культуры, которую “последний чело­век” перестанет воспринимать как свое и поэтому ненавидит во всех ее внешних исторических остатках. В этом — идентичность фаустов­ской “переоценки ценностей” с аполлоновским идеалом Диогена, при­чем и то и другое отличие друг от друга только как строго динамичес­кая и статическая формулировка нигилизма.

Итак, каждая культура имеет свой особый род смерти, выте­кающий с глубокой неизбежностью из всего ее существования. По­этому буддизм, стоицизм и социализм суть морфологически равно­ценные феномены.

Я подчеркиваю роль буддизма, окончательный смысл которо­го до сих пор был ложно понимаем. Это отнюдь не пуританское дви­жение, как ислам и янсенизм, не реформационное, как дионисическое

72

течение против аполлонизма, или лютеранство, направленное против католичества, отнюдь не новая религия, подобная религии “Вед” или религии апостола Павла (только по истечении нескольких столетий путем возвращения к давно застывшей брахманской тео­логии, буддийское жизнепонимание, не признающее ни Бога, ни ме­тафизику, превратилось в суррогат религии.), а последнее чисто практическое миронастроение усталых жителей большого города, у которых за спиной законченная культура и ничего впереди; буд­дизм есть основное чувство индийской цивилизации, и поэтому “од­новременен” и равнозначащ со стоицизмом и социализмом. Квинтэс­сенция этого совершенно светского, отнюдь не метафизического склада мыслей заключается в знаменитой Бенаресской проповеди о “Четырех святых истинах страдания”, благодаря которой философ­ствующий принц приобрел своих первых последователей. Ее корни идут от рационалистически-атеистической философии Санкхья, те­ория которой составляет ее молчаливую предпосылку, совершенно так же как социализм XIX в. вытекает из сенсуализма и материализ­ма XVIII в., и Стоя, независимо от внешнего использования Геракли­та, ведет свое начало от Демокрита, Протагора и софистов. Всемогу­щество разума во всех трех случаях является исходным пунктом мо­рального размышления. О религии нет и речи. Нет ничего более чуждого религии, чем эти три системы в их первоначальной форме. Мы пока не касаемся вопроса, во что они превращаются на послед­них стадиях цивилизации.

Буддизм отвергает всякое размышление о Боге и о космичес­ких проблемах. Для него важно только собственное “я”, только уст­ройство действительной жизни. Душа также не признается. Индий­ский психолог эпохи буддизма поступает так же, как западный пси­холог нашего времени — а с ним вместе и социалист, признающий внутреннего человека не чем иным, как клубком ощущений и нарас­танием химико-электрической энергии. Учитель Нагасена доказы­вает царю Милинде, что части колесницы, на которой он едет, не есть собственно колесница, что “колесница” — только слово, и что так же обстоит дело и с душой. Душевные феномены определяются как “skandha”, “скопление”, и признаются преходящими. Это совершен­но соответствует представлениям психологии ассоциаций. В учении Будды много материализма. (Само собой разумеется, что каждая культура обладает своим собственным, обусловленным во всех своих подробностях всем ее мирочувствованием родом материализма). Подобно тому как стоик усваивает понятие Гераклита о Логосе, ма­териалистически его измельчая, или как социализм в своих дарвинистических основоположениях механистически превращает ( при посредстве Гегеля) глубокое гетевское понятие развития в нечто по­верхностное, точно так же и буддизм поступает с брахманским пред-

73

Pages:     | 1 |   ...   | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 |   ...   | 20 |    Книги по разным темам