Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 |   ...   | 49 |

Примерно тогда же — должно быть, я все еще былмаленьким (не старше шести лет) — тетка взяла меня в Базель и повела смотреть чучела животных вмузее. Мы пробыли там довольно долго, поскольку мне хотелось рассмотреть всетщательно. В четыре часа прозвенел колокольчик, это означало, что музейзакрывается. Тетка тормошила меня и бранила, но я не мог оторваться от витрин.Тем временем зал заперли и нам пришлось идти другим путем — к лестнице, через античнуюгалерею. И вот я оказался перед этими изумительными образами! Пораженный, яшироко открыл глаза. Мне никогда не доводилось видеть ничего столь жепрекрасного. Но я не мог их рассматривать так долго, как мне хотелось. Теткатянула меня за руку к выходу. Я же тащился на шаг позади нее, а она громкоповторяла: Зажмурься, гадкий мальчишка, зажмурься, гадкий мальчишка! И лишьтогда я осознал, что фигуры были обнаженными, что на них только фиговые листки.Раньше я этого просто не замечал! Такова была моя первая встреча с прекрасным.Тетка кипела от негодования, будто она выволакивала меня изборделя.

Когда мне исполнилось шесть лет, родителивзяли меня на экскурсию в Арлесхайм. По этому случаю мать надела платье,которое я никогда не забывал, и это единственное ее платье, котороезапечатлелось в моей памяти. Оно было сшито из черной ткани с маленькимизелеными полумесяцами. Ранний образ матери — это образ изящной молодойженщины в этом платье. В более поздних моих воспоминаниях она была уженемолодой и располневшей.

Мы направлялись в церковь, и мать вдругсказала: А это католический храм. Страх и любопытство побудили меняускользнуть от нее и заглянуть внутрь. Времени как раз хватило, чтобы увидетьбольшие свечи на богато украшенном алтаре (это было накануне Пасхи), но тут яспоткнулся о ступеньку и ударился подбородком о железо. Помнится, я глубокопоранился и у меня сильно текла кровь, когда родители поднимали меня. Ощущениямои были противоречивы: с одной стороны, мне было стыдно, потому что мои воплипривлекли внимание прихожан, с другой стороны, я чувствовал, что совершил нечтозапретное. Иезуиты, зеленый занавес, секрет людоеда... Это та самаякатолическая церковь, что связана с иезуитами. Она виновата, что я упал икричал.

Многие годы, стоило лишь мне войти в храм,я испытывал тайный страх перед кровью, падением и иезуитами. Таковы былиобразы, всплывавшие при мысли о католическом храме, и вместе с тем егоатмосфера всегда очаровывала меня. Присутствие католического священникаобостряло мои чувства (если такое возможно). И только к тридцати годам яперестал испытывать чувство угнетения перед матерью-церковью. Первый раз япочувствовал это в Соборе святого Стефана в Вене.

Когда мне исполнилось шесть лет, отец сталучить меня латыни, и я начал ходить в школу. Я ничего не имел против школы, таммне было легко, поскольку я всегда опережал других, научившись читать прежде,чем попал в школу. Однако помню случай, когда, еще не умея читать, я приставалк матери, чтобы она почитала мне Orbis pictus, — старую, богато иллюстрированнуюдетскую книгу, где я находил описания экзотических религий. В ней былинеобыкновенно интересовавшие меня картинки с изображениями Брахмы, Вишну иШивы, По рассказам матери, я постоянно возвращался к ним. И когда бы я это ниделал, у меня возникало неясное чувство родства этих образов с моим первымоткровением, но я ни с кем об этом не говорил. Это был мой секрет. Косвенномать подтвердила мое чувство — я заметил легкое презрение в ее тоне, когда она говорила олязычниках. Я знал, что она не примет моего лоткровения, а только ужаснется,и мне не хотелось лишний раз себя травмировать.

Такое недетское поведение было связано, содной стороны, с острой чувствительностью и уязвимостью, с другой — и это особенно важно— с одиночеством вранний период моей жизни. (Моя сестра родилась через девять лет после меня.) Яодин играл в свои игры. К сожалению, не могу вспомнить, во что играл, помнютолько — я не хотел,чтобы меня беспокоили. Погружаясь в свои игры, я не выносил, когда за мнойнаблюдали или говорили обо мне и моей игре. Первое четкое воспоминание об играхотносится к седьмому или восьмому году жизни. Я обожал кубики и строил башни,которые потом с восторгом разрушал землетрясением. Между десятью иодиннадцатью годами я все время рисовал — битвы, штурмы, бомбардировки,морские сражения. Потом я заполнял всю книгу упражнений чернильными кляксами иразвлекался, придумывая им фантастические объяснения. И школа мне нравиласькроме всего прочего тем, что у меня наконец появились товарищи для игр— то, чего я такдолго был лишен.

И это было не единственное, что я нашел длясебя в школе. Но прежде чем рассказать об этом, я должен упомянуть о мрачнойатмосфере, которая ночью как бы сгущалась в доме. Что-то происходило по ночам,что-то непостижимое и тревожное. Мои родители спали порознь. Я спал в комнатеотца. Из комнаты матери исходило нечто пугающее, по вечерам мать казаласьстранной и таинственной. Однажды ночью я увидел выходящую через ее дверь слабосветящуюся расплывчатую фигуру, ее голова отделилась от шеи и поплыла впередипо воздуху, как маленькая луна. Тут же появилась другая голова и тожеотделилась. Это повторилось шесть или семь раз. Меня беспокоили сны, в которыхпредметы то увеличивались, то уменьшались. Например, мне снился крошечный шар,находящийся на большом расстоянии, постепенно он приближался, разрастаясь внечто чудовищное и вызывая удушье. Или мне снились телеграфные провода ссидящими на них птицами; провода расширялись, мой страх нарастал, пока наконецот ужаса я не пробуждался.

Сны эти были предвестниками физиологическихизменений, связанных с половым созреванием, однако у них была и другая причина.В семь лет я заболел ложным крупом с приступами удушья. Однажды ночью во времятакого приступа я с откинутой назад головой стоял в кровати, в то время какотец держал меня под руки. Над собой я увидел круг голубого пламени размером сполную луну, внутри него двигались золотые фигурки, я думал — ангелы. Видение повторялось, ивсякий раз страх удушья становился слабее. Но удушье в невротических снахвозникало снова и снова. В этом я вижу психогенный фактор: удушающейстановилась атмосфера в доме.

Я терпеть не мог ходить в церковь.Исключением было Рождество. Мне очень нравилась рождественская песенка Этодень, сотворенный Господом. А вечером, конечно, была рождественская елка.Рождество было единственным христианским праздником, которому я от душирадовался, к остальным же был равнодушен. Еще как-то привлекал меня сочельник,хотя он явно стоял на втором месте. Но в адвентах было нечто дисгармоническое,нечто, связанное с ночью, штормами, ветром и темнотой дома — то, что шепталось, что казалосьсверхъестественным.

Теперь я вернусь к открытию, котороесделал, общаясь с моими деревенскими школьными друзьями. Я обнаружил, что ониотрывали меня от самого себя, с ними я был не таким, как дома. Я принималучастие в их проказах и даже сам придумывал их, что дома никогда не пришло бымне в голову (так мне казалось, по крайней мере). Тем не менее я прекраснознал, на что способен. Я думал, что изменился под влиянием моих друзей. Оникаким-то образом уводили меня в сторону от самого себя или принуждали быть нетаким, каким я был в действительности. Влияние этого более широкого, не толькородительского мира казалось мне сомнительным, едва ли не подозрительным, ичем-то, пусть не отчетливо, но враждебным. Все более сознавая яркую красотунаполненного светом дневного мира, где есть золотистый солнечный свет илзеленая листва, я в то же время чувствовал власть над собой неясного миратеней, полного неразрешимых вопросов. Моя вечерняя молитва была своего родаритуальной границей: она, как положено, завершала день и предваряла ночь и сон.Но в новом дне таилась новая опасность. Меня пугало это мое раздвоение, я виделв нем угрозу своей внутренней безопасности.

Мне впоминается также, что в это время (отсеми до девяти лет) я любил играть с огнем. Наш сад был обнесен каменнойстеной, в кладке которой, между камнями, образовались углубления. В одном изтаких углублений я вместе с другими мальчиками часто разводил маленький костер.Его нужно было поддерживать, и мы все вместе собирали для него ветки. Однаконикто, кроме меня, не имел права поддерживать этот огонь. Другие моглиразводить огонь в других углублениях, и эти костры были обычными, они меня неволновали. Только мой огонь был живым и священным. Это на долгое время сталомоей излюбленной игрой.

У стены начинался склон, на котором яобнаружил вросший в землю большой камень — мой камень. Часто, сидя на нем,я предавался странной метафизической игре, — выглядело это так: Я сижу наэтом камне, я на нем, а он подо мною. Камень тоже мог сказать ля и думать: Ялежу здесь, на этом склоне, а он сидит на мне. Дальше возникал вопрос: Кто яТот ли, кто сидит на камне, или я — камень, на котором он сидит Ответа я не знал и всякий раз,поднимаясь, чувствовал, что не знаю толком, кто же я теперь. Этанеопределенность сопровождалась ощущением странной и чарующей темноты,возникающей в сознании. У меня не было сомнений, что этот камень тайным образомсвязан со мной. Я мог часами сидеть на нем, завороженный егозагадкой.

Через тридцать лет я вновь побывал на этомсклоне. У меня уже была семья, дети, дом, свое место в мире, голова моя былаполна идей и планов. Но здесь я неожиданно снова превратился в того ребенка,который зажигал полный таинственного смысла огонь и сидел на камне, не зная,кто был кем: я им или он мной Я подумал о своей жизни в Цюрихе, и онапоказалась мне чуждой, как весть из другого мира и другого времени. Это пугало,ведь мир детства, в который я вновь погрузился, был вечностью, и я, оторвавшисьот него, ощутил время — длящееся, уходящее, утекающее все дальше. Притяжение того мирабыло настолько сильным, что я вынужден был резким усилием оторвать себя отэтого места для того, чтобы не забыть о будущем.

Никогда не забуду это мгновение— будто короткаявспышка необыкновенно ярко высветила особое свойство времени, некую вечность,возможную лишь в детстве. Что это значило, я узнал позже. Мне было десять лет,когда мой внутренний разлад и неуверенность в мире вообще привели к поступку,совершенно непостижимому. У меня был тогда желтый лакированный пенал, такой,какой обычно бывает у школьников, с маленьким замком и измерительной линейкой.На конце линейки я вырезал человечка, в шесть сантиметров длиною, в рясе,цилиндре и блестящих черных ботинках. Я выкрасил его черными чернилами, спилилс линейки и уложил в пенал, где устроил ему маленькую постель. Я даже смастерилдля него пальто из куска шерсти. Еще я положил в пенал овальной формы гладкийчерноватый камень из Рейна, покрасил его водяными красками так, что он казалсякак бы разделенным на верхнюю и нижнюю половины, и долго носил камень в карманебрюк. Это был его камень, моего человечка. Все вместе это составляло мою тайну,смысл которой я не вполне понимал. Я тайно отнес пенал на чердак (запретный,потому что доски пола там были изъедены червями и сгнили) и спрятал его наодной из балок под крышей. Теперь я был доволен — его никто не увидит! Ни однадуша не найдет его там. Никто не откроет моего секрета и не сможет отнять его уменя. Я почувствовал себя в безопасности, и мучительное ощущение внутреннейборьбы ушло. Когда мне бывало трудно, когда я делал что-нибудь дурное или моичувства были задеты, когда раздражительность отца или болезненность материугнетали меня, я думал об этом моем человечке, заботливо уложенном изавернутом, о его гладком, замечательно раскрашенном камне. Время от времени,когда я был уверен, что никто меня не увидит, я тайком пробирался на чердак.Взобравшись на балку, я открывал пенал и смотрел на моего человечка и егокамень. Каждый раз я клал в пенал маленький свиток бумаги, где перед этимчто-нибудь писал на тайном, мной изобретенном языке. Новый свиток я прятал так,будто совершал некий торжественный ритуал. Не могу, к сожалению, вспомнить, чтоже я хотел сообщить человечку. Знаю лишь одно, что мои письма были своегорода библиотекой для него. Мне кажется, хотя я не очень уверен в этом, что онисостояли из моих любимых сентенций.

Объяснить себе смысл этих поступков яникогда не пытался. Я испытывал чувство вновь обретенной безопасности и былдоволен, владея тем, о чем никто не знал и до чего никто не мог добраться. Тобыла тайна, которую нельзя было открывать никому, ведь от этого зависелабезопасность моей жизни. Почему это было так, я себя не спрашивал. Просто былои все.

Владение тайной оказало мощное влияние намой характер. Я считаю это самым значительным опытом моего детства. Точно также я никогда никому не рассказывал о моем сне: иезуит тоже принадлежал ктаинственной сфере, про которую — я это знал — нельзя говорить никому. Деревянный человечек с камнем был первойпопыткой, бессознательной и детской, придать тайнам внешнюю форму. Я былпоглощен всем этим и чувствовал, что должен попытаться это понять, но не знал,что на самом деле хотел выразить. Я всегда надеялся, что смогу найти нечтотакое (возможно, в природе), что даст мне ключ от моей тайны, прояснит наконец,в чем она заключается, т.е. ее истинную суть. Тогда же у меня возникла страстьк растениям, животным, камням. Я всегда готов был к чему-то таинственному.Теперь я сознаю, что был религиозен в христианском смысле, хотя всегда соговоркой вроде: Все это так, да не совсем! или А что же делать с тем, чтопод землей И когда мне вдалбливали религиозные догматы и говорили: Этопрекрасно и это хорошо!, я думал про себя: Да, все это так, но есть нечтоДругое — тайное, егоне знает никто.

Эпизод с вырезанным человечком стал высшейи последней точкой моего детства. Длился он примерно год. Больше я не вспоминало нем до тех пор, пока мне не исполнилось тридцать пять. Тогда передо мной снеобыкновенной ясностью вновь возникло это детское впечатление. Я работал надкнигой Либидо: его метаморфозы и символы и собирал материал о кладбище живыхкамней близ Арлесхайма, об австралийских амулетах, когда внезапно обнаружил,что совершенно отчетливо представляю себе один из этих камней: черный,овальный, с двух сторон окрашенный. За этим образом в моей памяти возниклижелтый пенал и деревянный человечек. Человечек этот был маленьким языческимидолом, чем-то вроде античной статуи Эскулапа со свитком.

Вместе с этим воспоминанием меня впервыепосетила мысль, что существуют некие архаические элементы сознания, не имеющиеаналогов в книжной традиции. В библиотеке отца (с которой я познакомилсягораздо позднее) не было ни единой книги, в которой можно было бы отыскатьинформацию по этой теме. Не говорю уже о том, что отец не имел ни малейшегопредставления о подобных вещах.

Pages:     | 1 |   ...   | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 |   ...   | 49 |    Книги по разным темам