В. П. Крючков "Повесть Петербургская "
| Вид материала | Документы |
СодержаниеБ.А. Пильняк Ни один продавец идолов не поклоняется богам, он знает, из чего они сделаны Петербург - Москва |
- Медный всадник Петербургская повесть Предисловие, 90.22kb.
- Восьмиклассникам, 5.16kb.
- В в. Список произведений: И. С. Тургенев повесть «Первая любовь» Л. Н. Толстой повесть, 189.91kb.
- Московский патриархат санкт-петербургская епархия санкт-петербургская духовная академия, 9410.44kb.
- Литературоведческие термины, 12.01kb.
- Список литературы на лето для будущих восьмиклассников, 20.5kb.
- Некоторые направления эволюции агиографического жанра Глава, 666.78kb.
- «Чаадаеву», «Деревня», «На Аракчеева», «Анчар», «Ночь», «Я помню чудное мгновенье, 50.34kb.
- Петербургская Государственная Педиатрическая Медицинская Академия, 194100, улица Литовская,, 31.72kb.
- Санкт-Петербургская государственная консерватория, 32.86kb.
В.И. Баранов комментирует: "В большинстве подобных оценок без труда можно различить повышенный элемент субъективности... Поначалу М. Горький выражал недовольство по преимуществу манерой младшего современника, стилем, который называли "метельным", "взвихренным" и т.д." [Баранов 1991: 79]. Но ведь сам Горький признавался, что в начале творческого пути Б. Пильняка благоволил к нему: "Этот господин мне противен, хотя, в начале его писательства, я его весьма похваливал" [Горький 1955: 470]2. Тут есть какая-то загадка: что произошло? В чем причина такой резкой перемены, причем речь явно идет об этическом, психологическом компонентах, а не о писательской эволюции Пильняка в духе Белого после "Голого года", якобы вызвавшей раздражение Горького: за несколько месяцев конца 1921 начала 1922 года его писательская манера, в сравнении с "Голым годом", мало изменилась3. В.Ф. Ходасевич намекает на некое недоразумение, произошедшее между М. Горьким и Б. Пильняком весной 1921 года: к Пильняку "Горький недурно относился как к писателю, но очень не любил лично, после недоразумения, происшедшего между ними весной 1921 г., в Петербурге. К сожалению, рассказать об этом эпизоде, крайне забавном и соблазнительном, в данное время невозможно" [Пильняк. Письма 2002: 104]. Из письма Б. Пильняка М. Горькому от 18 августа 1922 года: "Вы, должно быть, сердиты на меня за что-то, - и это связывает мне руки, - тем паче, что за этот год вы вновь стали мне не Алексеем Максимовичем, а Максимом Горьким, - и это двоит мое ощущение по отношению к Вам" [Пильняк. Письма 2002: 184]. Отношение Пильняка к А.М. Горькому было двойственным давно, оно, думается, и воплотилось в рассказе "Санкт-Питер-Бурх"1.
мотивы востока и запада, российской
столицы и судьбы России
в "Повести Петербургской…"
"Сказания русских сектантов сбылись, - первый император российской равнины основал себе парадиз на гиблых болотах – Санкт-Питер-Бурх, - последний император сдал императорский – гиблых болот – Санкт-Питер-Бурх – мужичьей Москве; слово Москва значит: темные воды, - темные воды всегда буйны.
^ Б.А. Пильняк
В рассказе "Санкт-Питер-Бурх" Б.А. Пильняк, по его словам, "выбрался уже из Китая" (Востока) - "на Неву-реку". И тем не менее именно "Китай" и "Нева-река" - два параллельно развивающихся мотива - определили композиционную и смысловую структуру данного рассказа. Параллель Китай ("Империя Середины" [I: 394]) - Россия ("вторая Империя Середины" [I: 396]) является композиционной осью рассказа1.
По Пильняку, истоки антиномичного мотива Восток – Запад уходят корнями в петровскую эпоху, в реформы Петра. Негативная оценка петровских реформ, показ ее инородности, чуждости исконно российскому укладу жизни, национальному менталитету стали темой рассказа "Его Величество Kneeb Piter Komandor", в котором Санкт-Петербург противопоставляется провинциальной – подлинной – России. Причем торжество "младшей столицы", перед которой померкла "порфироносная вдова" - Москва, изображается Б. Пильняком как временное, хотя и длительное. Исконная Россия, живущая в гармонии с миром природы и через мир природный себя осознающая ("Над землею, над полями, лесами, суходолами, поемами, реками, творилась весна, великая земная радость…" [I: 393]), на двести лет ушла в глубину народной жизни: "Красными сарафанами одевались утренние зори, болотными купавами меркли зори вечерние. Пели девушки <…> Девушки пели тогда, чтобы пропеть два столетия". Отличие Б. Пильняка в данном случае заключается в том, что в его понимании и изображении Петр I не "первый большевик" (М. Волошин), а первый коммунист. Большевизм, по Пильняку, это выражение национальной стихии, русского бунта и т.п., коммунизм же – нечто головное, рациональное, западно-чуждое. Поэтому параллель, при очевидной связи двух рассказов "Повести Петербургской…", которую проводит О. Шилов между образом одного из героев "Его Величества…" обер-офицером Зотовым и Иваном Ивановичем Ивановым – центральным героем "Санкт-Питер-Бурха", с бóльшим основание должна быть заменена на параллель Петр I – Иван Иванович Иванов: они оба являются подлинными адептами западной идеи, идеи кардинального слома народной жизни, ее национальных основ – то есть "коммунистами" в представлении Пильняка, они оба являются деятелями, отнюдь не жертвами, драматических периодов российской истории. Ср. иное мнение: "Внутренний конфликт Зотова и Иванова заключается в жертвенном отказе от человеческого начала в себе ради петербургской метафизики, петровской идеи (в отказе от национального лица, памяти об отце и брате). Речь Иванова указывает на принадлежность к чиновникам репрессивного аппарата революции…" [Шилов 2001: 77].
Историософские представления Б. Пильняка в рассказе "Санкт-Питер-Бурх", по мнению исследователей, не являются целостными. Ср. Н.Ю. Грякалова: "В "Повести" Пильняка трудно выявить целостную концепцию истории: это скорее вариации на тему "Россия между Западом и Востоком"… Если в концепции Андрея Белого, убежденного штейнерианца, Петербург – это место, "граница", где особенно ощутимы пагубные для русского сознания влияния двух начал – ариманического Востока, который характеризуется категориями сна, покоя, статичности, и ормуздического Запада, связанного с понятиями реальности, динамизма, рационализма, то Пильняк трансформирует концепты текста-предшественника в соответствии с реалиями исторического периода. Китай, переживший падение последнего императора, охваченный революционными волнениями, теперь оказывается соположен революционной России по линии "исторических соответствий", с которыми коррелируют и две параллельные линии повествования – "петербургская" и "китайская" [Грякалова 1998а: 26].
В рассказе "Санкт-Питер-Бурх" судьба и перспектива Запада находятся на периферии авторского внимания и характеризуется одной единственной, но достаточно выразительной художественной деталью: "Европа, ставшая льдиной на бок в Атлантике" [I: 403]. Вызывая недвусмысленные образные ассоциации с гибнущим в Атлантике "Титаником", эта деталь у Пильняка свидетельствует об исчерпанности потенциала европейской цивилизации и гибельности пути, по которому направил в свое время российский корабль Петр Первый.
Темой Востока в сопоставлении с Россией рассказ и начинается, и завершается.
Вся заключительная - третья глава рассказа "Санкт-Питер-Бурх" посвящена китайскому Востоку. Причем в разработке темы Востока в рассказе Б. Пильняка ощутимо влияние историософской концепции "Петербурга" А. Белого. По А. Белому, история представляет собой цепь роковых повторений в истории одних и тех же событий. Таким повторным воплощением в "Петербурге" является образ Николая Аполлоновича Аблеухова - "старого туранца", который "воплощался многое множество раз; воплотился и ныне: в кровь и плоть столбового дворянства российской империи, чтоб исполнить одну стародавнюю, заповедную цель: расшатать все устои..."; "...нынче хотел разорвать: бросить бомбу в отца; бросить бомбу в самое быстротекущее время" [Белый 1981: 238]. Начало восточное ("руководящая нота татарства") в "Петербурге" в трактовке А. Белого опасно - это "подмена духовной и творческой революции, которая не революция, а вложение в человечество нового импульса - темной реакцией, нумерацией, механизацией" [Белый 1981: 505].
Тема множественного повторения, воплощения - причудливого тасования карт в мировой истории варьируется в "Санкт-Питер-Бурхе" Б. Пильняка:
"Столетий колоды годы инкрустируют, чтобы тасовать годы веками - китайскими картами"; "Столетья ложатся степенно, - колодами: - какая гадалка с Коломны в Санкт-Питер-Бурхе кидает картами так, что история повторяется, - что столетий колоды - годы повторяют и раз, и два?!" [I: 394].
Соответственно, набор карт в колоде ограничен, и набор повторений в мировой истории также ограничен. Эта особенность определила и специфику хронотопа: время в рассказе Б. Пильняка – скорее циклическое, с повторяющимися циклами в мировой истории, повторяющимися в силу случая, карточной игры1.
Целостная концепция истории в рассказе "Санкт-Питер-Бурх" определяется не только литературным источником - романом А. Белого "Петербург", но и популярной в Китае философией истории со времен историка Сыма Цяня (145-86 до н.э.), в которой сформулировано представление об историческом процессе как круговороте в истории, причем в представлении китайского философа истории круговорот наблюдается не в формах правления, а в его принципах. В "Истории" Сыма Цянь делает обзор принципов правления предшествующих владетельных домов древних царств Ся, Инь и Чжоу: в Ся это был принцип чжун ("прямодушие"), в Инь - цзин ("почитание"), в Чжоу - вэнь ("культура"). Слова эти хорошо известны каждому, соприкасающемуся с историей общественной мысли в Китае. В ней они - термины, и притом из числа важнейших. Однако в каждом случае режим государственной власти в конце концов терпел крах и сменялся другим: принцип "прямодушия" привел народ к состоянию дикости, неуправляемости естественных влечений; принцип "почитания" (инстинкт почитания предков) породил культ власти; принцип "культуры", сковывающий естественные стремления людей, породил состояние искусственности, фальши жизни. После краткого "циньского эпизода", когда правитель Цинской империи стал бороться с "культурой" с помощью казни ее творцов, утвердилось господство Ханьского дома. Тогда и произошел возврат к "началу" - к принципу "прямодушия": это было возвращение к законному правопорядку - природному кругообороту и историческому. [Конрад 1972: 46 и след.]. Однако возврат произошел на новой основе, о которой говорится в трактате "Об ошибке Цинь" Цзя И (200-86 до н.э.): ошибки Цинь призван исправить ли - "закон" и юэ "музыка" ("Законы" поведут жизнь общества по руслу естественных для жизни общества, им же созданных норм: "музыка" будет формировать психическую природу человека" [Конрад 1972: 70]). Т.о., возвращение к принципу чжун не означало стихийности в проявлении свойств человека: "они вводились в рамки общественных норм и подвергались гармонизирующему воздействию музыки… Движение по новому кругу пошло на тех же основаниях, но уже не с тем же содержанием" [Конрад 1972: 70].
Очевидно, что китайская философия круговорота в истории (наряду с символистской идеей возвращения) определила философию истории в рассказе Б. Пильняка: "Столетья ложатся степенно, колодами: столетий колоды годы повторяют и раз, и два, ибо история - повторяется" [I: 397].
Таким повтором в рассказе Б. Пильняка является перекличка китайской эпохи Цинь - императора Ши Хоан-Ти - и русского императора Петра I. Ши Хоан-Ти был Первым Императором Китая, жестоким преобразователем своей страны, строителем Великой Китайской стены. Аналогия с деятельностью Петра I здесь несомненна:
"Две тысячи лет назад, за два столетья до европейской эры, император, династии Цин, отгородил Империю Середины от мира - Великой Китайской стеной, на тысячу ли, Ши Хоан-Ти, коий сверг все чины и регалии, всех князей, нанеся сим "смертельный удар феодализму", и, став - богдыханом, - как царь Петр в династии Романовых "прорубил окно" и стал: императором лишь, - не успев состарится до богдыхана" [I: 394].
В эпоху Цинь "государственные законы или методы управления - тогда свелись к репрессиям, да еще жестоким… на мудрых мужей, интеллигенцию своего времени, понимавших, что так дальше править нельзя, и говоривших об этом … Эта ошибка очень скоро и привела дом Цинь к гибели" [см.: Конрад 1972: 55, 64].
Предшественником царя Петра в династии Романовых Пильняк называет китайского императора Ши Хоан-Ти, жившего две тысячи лет. Сталкивая две историко-культурные реалии - Великую Китайскую стену и петровский феномен окна в Европу, - Б. Пильняк противопоставляет два возможных варианта национального развития: самобытный с сохранением и развитием этнической и ментальной специфики и - открытый вовне, для воздействия извне. В финале рассказа Б. Пильняк показывает, к чему привел второй - российский путь, начертанный Петром Первым: "Белогвардеец, дворянин, офицер русской армии, эмигрант, брат, Петр Иванович Иванов", осколок второй Империи Середины, просит "милостынку" в Пекине. Этот путь закончился срывом Петербурга в метафизику. Брат Петра Ивановича Иванова - Иван Иванович Иванов со всей его "европейской" идеологией - обречен в этом смысле на повторение, о чем и написан рассказ.
Богдыхан (монг. 'священный государь') - название китайских императоров по древней русской традиции. Равным по титулу - императором - был и Петр. Очевидно, здесь возникает тема обожествления императора и его власти, обретения носителем данного титула некоего метафизического, инфернального качества. Богдыхан и идол в рассказе Б. Пильняка обретают синонимические качества: суть и того, и другого заключается в ритуальном поклонении ему и его обожествлении. Само это слово богдыхан также встречается в "Петербурге" А. Белого, в туранском сне Николая Аполлоновича: в одно из прошлых воплощений его отец - "Аполлон Аполлонович, богдыхан, повелел Николаю Аполлоновичу перерезать многие тысячи (что и было исполнено)" [Белый 1981: 238].
Тема "деревянных божков" (богдыханов-идолов), которым поклонялись киргиз-кайсацкие предки Николая Аполлоновича Аблеухова (гл. "Страшный суд" романа "Петербург"), выступает в качестве одного из связующих элементов рассказа Б. Пильняка с романом А. Белого и одновременно с философским учением Конфуция, на которого ссылается в своем рассказе Б. Пильняк. В рассказе "Санкт-Питер-Бурх" эта тема находит развитие и продолжение в афоризме восточного происхождения, который, со ссылкой на Конфуция, четырежды повторяется на протяжении рассказа:
"^ Ни один продавец идолов не поклоняется богам, он знает, из чего они сделаны" - Как же столетьям склоняться - пред столетьями? Они знают, из чего они сшиты: недаром по мастям подбирают стили лет" [I: 394, 396, 399, 408].
Причем этот афоризм и открывает первую - "китайскую" - главу, и завершает ее, что придает ему особую значимость. В дословном переводе (насколько это возможно при различии культурных традиций и временной - в несколько исторических эпох - дистанции) этот афоризм Конфуция выглядит иначе (см. в VI-й главе "Лунь-Юя" (Изречений): "Следовать долгу перед людьми, чтить демонов и духов, но к ним не приближаться, это и может называться знанием" [Конфуций 1995: 83]. По мнению Н.И. Конрада, это изречение Конфуция не несет негативного смысла по отношению к "демонам" и "духам" (божествам "светлым" и "темным") - это было бы невозможно для мировоззрения людей той исторической, религиозно окрашенной, эпохи: эти слова "следует понимать как выражение величайшего почтения, как мысль о том, что человек не может как-то приближать божества к себе" [Конрад 1972: 76]. В то же время в этом изречении Конфуция традиционно усматривается политический смысл: обычно в изданиях "Истории" Сыма Цяня это место комментируется фразой Чжэн Сюаня (127-201): "Слишком много воздавать власти - то же, что служить демонам и богам"; по Цяню, "именно "дьявольщина" и воцарилась в стране в результате насаждения в ней всепоглощающего культа власти" [Конрад 1972: 62]. Но очевидно, что изречение Конфуция, о котором идет речь, выглядит амбивалентным, и писатель имел право на свое прочтение ее. У Б. Пильняка афоризм Конфуция приобретает не столько атеистический, сколько противокультовый по отношению к власти характер (религиозный смысл изречения не актуализируется писателем вовсе): к власти любой эпохи, в том числе петровской и "ивановской". Таким образом, Пильняк в рассказе десакрализует власть, следуя пушкинской традиции, у которого "горделивый истукан", "кумир на бронзовом коне" имеют "...только один - отрицательный смысл: "не сотвори себе кумира", "не делай себе богов литых" [Эпштейн 1988: 56].
По замечанию Д.С. Лихачева, "Петербург в "Петербурге" Белого - не между Востоком и Западом, а Восток и Запад одновременно, т. е. весь мир. Так ставит проблему России Белый впервые в русской литературе..." [Белый 1981: 6]. Б. Пильняк, развивая эту идею Белого, подчеркивает тему братства в своем рассказе, вводя образ брата-двойника Ивана Ивановича Иванова - Петра Ивановича Иванова, который, благодаря причудливо раскинутым "картам" истории, пребывает ныне в Китае и просит милостыню в Пекине: "Белогвардеец, дворянин, офицер русской армии, эмигрант, брат, Петр Иванович Иванов" [I: 411]. Ср. характеристику-номинацию другого Иванова в начале рассказа: "Иван Иванович Иванов был б р а т о м [выделено Б. Пильняком - В.К.]", которая предшествует номинации интеллигент. Тема братства звучит в рассказе как напоминание о том подлинном, что сближает человечество, именно номинация брат, благодаря неоднократным повторам, является глубинной, самой важной, а остальные (интеллигент и т.д.) номинации – вторичны: "…кроме того он [Иванов – В.К.] – брат ("сквозной образ" Пильняка; так же как тема о трех братьях – его постоянная тема) [Мораняк-Бамбурач 1991: 42]. Таким образом, смысл историософии Б. Пильняка, заимствованной им, надо думать, и у древнекитайских философов, и у у А. Белого, заключается не просто в идее круговорота в истории, а повторения на новой основе - на основе раскрепощения гуманистических начал в человеке. В таком случае историософская концепция получает целостный характер, синтезирующий идеи "Востока" и "Запада".
В рассказе - вновь на фоне "Петербурга" Белого - читателю "Санкт-Питер-Бурха" предоставляется еще одна возможность убедиться в том, что фамилия Иванов в рассказе Пильняка не случайна: в "Петербурге" в кошмарном видении Александра Ивановича Дудкина о четвертом измерении встречается фамилия Иванов, прочитывающаяся и в прямом, и в обратном порядке: "Наши пространства не ваши; все течет там в обратном порядке... И просто Иванов там - японец какой-то, ибо фамилия эта, прочитанная в обратном порядке - японская: Вонави" [Белый 1981: 299]. У Пильняка же и в "иных пространствах" ("туранских", в терминологии А. Белого) фамилия Иванов также прочитывается в прямом, а не обратном, порядке: Иванов и "там" - Иванов. "Там" - не течет все в обратном порядке.
Россия и Восток у Пильняка имеют гораздо больше общего в своей истории, чем различного. Мировая история причудлива в своем тасовании "карт" и мировые события - политические казни в том числе - повторяются: в числе общих деталей, сближающих Россию и Китай, являются бастионы крепости, где происходят "политические казни": в крепости Пекина "были врыты столбы с перекладинами, на столбах в бамбуковых клетках - в каждой клетке по голове - лежали головы мертвецов, глядевшие тусклыми, широко раскрытыми глазами... Это было место политических казней... " [I: 411]. Заметим, что здесь вновь возникает перекличка с мотивирующим для Пильняка текстом - романом "Антихрист..." Д. Мережковского, где описаны сцены по-восточному жестокой казни участников "заговора" царевича Алексея на Красной площади: "В тот же день утром на Красной площади, у Лобного Места, начались казни. Накануне железные спицы, на которых торчали в течение двадцати лет головы стрельцов, обезглавленных в 1698 году, очистили, для того, чтобы воткнуть новые головы. Степана Глебова посадили на кол" [Мережковский 1990: 642].
Сравнение России с Востоком приводит и к появлению критических нот в рассказе "Санкт-Питер-Бурх". Это относится прежде всего к некоторым чертам русского национального характера: отсутствию культуры, привычки трудиться в силу внутренней потребности, а не по принуждению, см., например, эпизод в чисто пильняковском духе с покинутым в Петербурге домом (символическим обобщением Дома-России, как это и бывает обычно у Пильняка):
"Дом покинули русские, по-русски загадив: китаец своими руками - собрал весь человеческий помет, с полов, с подоконников, из печей, из водопроводных раковин, из коридоров1, - чтобы удобрить землю... Все камни, жестянки, обрезки железа, стекло, китаец сложил квадратами под брандмауэром, китаец нарыл грядки и на грядках посадил кукурузу, просо и картошку" [I: 409].
Процитированный фрагмент воспринимается как апофеоз восточной древней культуре и привычке труда как важнейшей для нации, - в противовес русской ментальности, воспринимается как развитие мысли Ф. Достоевского о тождестве России и Китая, "но без его порядка" [Достоевский 1980: 7].
* * *
Одним из автотекстуальных мотивов Б. Пильняка начала 1920-х годов был "петербургский мотив" – мотив роли в отечественной истории северной столицы и ее судьбы в послереволюционное время, что уже было отмечено в пильняковедении: "Петербургская тема" у Пильняка становится одним из его "сквозных образов" (в таком же самом виде, как в "Повести Петербургской…", она существует в редуцированном виде уже в "Голом годе", в теме революции, восстанавливающей ценность допетровского периода русской истории, и продолжает существовать лейтмотивом до "Машин и волков")" [Мораняк-Бамбурач 1991: 38-39]. Присутствуя в других произведениях как мотив символический, эмблематический, в рассказе "Санкт-Питер-Бурх" этот мотив становится основным, получает художественное воплощение. Отметим, что временной разрыв между "Голым годом" (1920) и "Санкт-Питер-Бурхом" (1921) очень небольшой.
Современники, как явствует из критических отзывов, с известной долей скептицизма относились к содержательной, концептуальной стороне произведений Б. Пильняка: "К сожалению, сами же идеи, которыми Пильняк связывает куски конструкции, слишком механичны, слишком ярко оказываются оговорками, словесным сведением концов" [Шкловский 1990: 264]. Это утверждение, однако, далеко не всегда соответствовало действительности, по крайней мере в "Санкт-Питер-Бурхе" "механичное" "словесное сведение концов" представляется очевидно проблематичным, неточным.
* * *
Одной из особенностей произведений Б. Пильняка современная ему критика называла наличие в них некой идеи, которая "всегда "ставится" им в рассказах и романах, как безусловно навязываемая жизнью, как роковое некое "быть или не быть"?" <...> Резко поставлена она, - писал Г. Горбачев, - в рассказе "Санкт-Питер-Бурх" [Горбачев 1928: 61]. Такой "резко поставленной идеей" является, по общепринятому мнению, прямое утверждение повествователя в рассказе:
"Сказания русских сектантов сбылись, - первый император российской равнины основал себе парадиз на гиблых болотах - Санкт-Питер-Бурх - последний император сдал императорский - гиблых болот - Санкт-Питер-Бурх - мужичьей Москве" [I: 400].
Но эта идея, очевидно, и есть "достаточно тривиальная смысловая конструкция", она - не главный "итог" произведения1, а всего лишь констатация общеизвестного факта перемены столицы и выражение недоверия Б. Пильняка к Петербургу, "петербуржцам", "интеллигентам". Как известно, Б. Пильняку в начальное пореволюционное время было свойственно понимание русской революции как "метельной", стихийной, очистительной - "большевицкой". Как "коммунистическая, рабочая, машинная, - не полевая, не мужичья, не "большевицкая", революция для Пильняка впервые "прозвучала" в 1923 году, о чем он писал в "Отрывках из дневника" [Пильняк 1991: 257]. В письме же к Д.А. Лутохину от 3 мая 1922 г. Б. Пильняк сообщал: "И еще я люблю - метелицы, разиновщину, пугачевщину, бунты: жги, круши, крой, грабь! - Я люблю русский, мужичий, бунтовщичий - октябрь, в революции нашей метелицу, озорство" [Пильняк 2002: 166]. Это противостояние (в творчестве Пильняка временное) революций большевицкой и коммунистической заявлено в рассказе как противостояние двух столиц. В письме П.Н. Зайцеву от 9 февраля 1919 г. Б. Пильняк размышлял, по сути, об исчерпанности "Петербургского текста русской литературы" и о наступающей новой литературной эпохе, ключевую роль в которой будет играть уже, очевидно, не Петербург со всем тем, что он привнес в русскую историю, а Москва ("… не здесь ли ключ новой русской литературы?" [Пильняк. Письма 2002: 61].
Исследователями петербургского текста русской литературы была отмечена опасность упрощенного представления об антиномии Петербург - Москва, опасность следования моде в изображении их противостояния: "Петербург vice versa Москва - слишком броская, эффектная... формулировка проблемы и, по сути дела, достаточно тривиальная смысловая конструкция, чтобы не стать объектом определенной моды, ... с готовностью пойти на преувеличения и упрощения" [Топоров 1995: 274]. Для Б.А. Пильняка, с его готовностью идти на известные преувеличения, публицистическое заострение проблемы это была реальная опасность. Удалось ли ему избежать ее? И только ли о противостоянии двух столиц в русской истории идет речь в рассказе "Санкт-Питер-Бурх"?
Все же, думается, художественный итог рассказа лежит в несколько иной плоскости - не в сфере авторских заявлений, и он нацелен не на прошлое и настоящее, а на будущее Петербурга, Москвы, России независимо от места нахождения того, кто стоит у руля государственного механизма.
Тем и отличается "Санкт-Питер-Бурх" Б. Пильняка от "Петербурга" А. Белого (здесь имеется в виду тематический сапект), что А. Белый в своем романе подвел "итог столь странной столице нашей и странной ее истории" [Бердяев1 1993: 311], а Б. Пильняк избрал объектом "озорства", на самом же деле объектом глубокого художественного осмысления, новый виток петербургской - и шире - российской истории, послеоктябрьский, и свидетельствует, что о принципиальных отличиях говорить не приходиться. Закончилась история императорского Петербурга, началась история новой России - Ивана Ивановича Иванова (хотя и не "императора", но именно к нему обращены слова Каменного гостя: "Поелику пребываем мы в силе своей и воле" [I: 405]), а уж в каком именно городе будет вершиться отныне история новой России - не столь важно: в Санкт-Питер-Бурхе или в Москве. Название Москва, кстати, объясняется автором как "темные воды, - темные воды всегда буйны" [I: 400], и в этом объяснении содержится скрытая оценка и пророчество: буйные воды не исключают различного рода половодий, наводнений и т.п., что в нашем представлении связано с петербургским периодом отечественной истории. По сути, противопоставления Санкт-Питер-Бурха и Москвы в рассказе Б. Пильняка по ценностному критерию нет: "московское" будущее также "темно" и непредсказуемо, как и "санкт-петербургское" прошлое. Ср. название одной из новелл главы пятой романа Б. Пильняка "Голый год", где содержится знаменитое описание поезда "мешочников" № 57: "Часть третья триптиха, самая темная" [I: 141]. Вновь мы встречаемся, как это бывает часто у Пильняка, когда он пишет о тех или иных исторических событиях, с метафорой, яркой и запоминающейся, "но она же и скрывает предмет, облекая его дымкой образности" [Шайтанов 1990: 56], порождая различные интерпретации. И на проблему Петербург - Москва, как она представлена в рассказе в сопряжении с образом героя рассказа Иванова, возможен и несколько иной взгляд.
Санкт-Питер-Бурх, конечно, "сдан мужичьей Москве", это утверждение автора-повествователя не оспаривается, но карета Аполлона Аполлоновича Аблеухова, она же - "автомобиль - каретка - Бразье" (или другой автомобиль) некоего условного Ивана Ивановича Иванова будет кроить уже не Невский проспект, а другие главные улицы другой столицы нашей, будет "кроить перспективы, чтоб начать рабочий день человека и чтоб сорваться в конец - в концах проспектов - в метафизику" [I: 400]. Но об этом мы уже читали в "Повести непогашенной луны", и негорбящийся Первый человек, и первый дом на главном перекрестке Города, и автомобильное мчание Первого (и второго) человека нам уже тоже знакомы. И если тема Петра I, Петербурга как города не нашла продолжения в творчестве Б. Пильняка на уровне "предметном", то на уровне тематическом, историософском, уровне метасюжета русской истории она не могла оставить Б. Пильняка равнодушным.
В начале петербургского периода русской истории было слово его основателя - Петра (в рассказе Пильняка - Каменного гостя), его слово воплотилось в камне "Святого камень-города". В начале постимператорской истории Петербурга и России в целом Б. Пильняк поставил рядового русского интеллигента Ивана Ивановича Иванова (в рассказе Пильняка - просто Гостя, но с имплицитно присутствующим метафорическим эпитетом Каменный). Факт их родства и преемственности гораздо важнее тезиса повествователя о противостоянии Москвы и Петербурга, о сдаче последним русским императором Петербурга Москве. Фактическое содержание рассказа порождает вопрос гораздо более актуальный: кому именно сдал Петербург последний русский император? Чье слово-камень ляжет в основание новой истории? На этот вопрос Б. Пильняк дает недвусмысленный ответ: альтернативы Иванову в рассказе нет.
Противостояние ^ Петербург - Москва для Б. Пильняка было актуальным недолгое время, гораздо актуальнее для него было противостояние город - провинция (провинция как средоточие национальной жизни): уже в письме к Е.И. Замятину от 3 января 1924 года он писал: "... революция кончена, и у всех похмелье, "еретичество" теперь новое, надо подсчитывать, и в подсчете получается, что Россия, как была сто лет назад, так и теперь, - и Россия не в Москве и Питере (эти - за гоголевских троек ходят), а - там, где и людей-то нет, а один зверь" [Е.И. Замятину. Пильняк 2002: 264].