Алексей Давыдов Поверить Лермонтову Личность и социальная патология в России

Вид материала

Реферат

Содержание Размышления о романе Виктора Ерофеева «Энциклопедия русской души». Представление «Энциклопедии».

Подобный материал:

• Лекция Михаил Юрьевич Лермонтов. Его личность в свете Христовой правды, 130.67kb.
• Патология, 445.47kb.
• Педагогический мониторинг как механизм управления качеством образования, 140.8kb.
• Мартишина Наталья Ивановна, профессор Давыдов Алексей Иннокентьевич, старший преподаватель, 24.78kb.
• Агрессивное поведение: социальная норма или социальная патология?, 73.85kb.
• Презентация внешности или геометрия, иллюзии и мода, 37.74kb.
• Публичный отчет муниципального образовательного учреждения дополнительного образования, 2027.89kb.
• Нельзя поверить в невозможное, 76.38kb.
• Комплексная медико- социальная программа «здоровая полноценная личность семья общество, 1768.19kb.
• Программа дисциплины экономическая и социальная география россии опд. Ф. 13 Цели, 583.63kb.

Глава 7. Лермонтовский ренессанс в анализе русской культуры


^ Размышления о романе Виктора Ерофеева «Энциклопедия русской души».³⁰⁵



Эта глава книги продолжает опыт методологических сопоставлений, начатый в предыдущей главе. Но она специфична. Я предпринимаю здесь попытку выявить лермонтовскую тенденцию в современной русской литературе. Делаю это на примере творчества только одного автора - Виктора Ерофеева, и на примере лишь одного его произведения - романа «Энциклопедия русской души». Я понимаю, что, проанализировав лишь одно произведение, не могу претендовать на то, что мои выводы имеют более или менее широкую репрезентативность в современной русской литературе. Да и не ставлю такой задачи. Анализом ерофеевского романа я хочу лишь показать, что лермонтовская тенденция в анализе русской культуры не умерла и в конце XX – начале XXI вв.

Вместе с тем, я хочу убедить вас, читатель, что после краха ленинизма, в период поиска российской духовной элитой нового основания мышления актуальность лермонтовской методологии анализа русской культуры нарастает. Я убежден, эта методология, заново осмысленная с учетом современного момента российской истории, все более становится тем, пока еще невостребованным, но чрезвычайно необходимым нравственным ресурсом, который мог бы внести немалый вклад в осмысление русским человеком способов борьбы с социальной патологией в себе и поиска путей формирования себя как личности.


Печорин - о себе: «Я сделался нравственным

калекой».

М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени.


«Когда я смотрю на Алексея Матвеевича, Федора Максимовича, Ларису Владимировну, Василия Михайловича, Дмитрия Васильевича, Ирину Никаноровну, Софью Ивановну (если она еще не умерла), ди-джея Элеонору, на моего механика Володю и на сторожей из гаража "европейским" взглядом, мне кажется, что они - уроды. А стоит мне на них посмотреть русским взглядом, то – никакие они не уроды. Вот так я и существую: то уроды – то не уроды».

В. В. Ерофеев. Энциклопедия русской души.


Более искреннего и обнаженного писателя, чем Виктор Ерофеев, в России нет.

Ауэзхан Кодар, казахский поэт


Жизнь моя сложилась так, что я не мог прочитать «Энциклопедию русской души» Ерофеева ни в 1999 г., когда она была опубликована, ни вскоре после того. Прочитал весной 2005. Но, прочитав, отложил все дела и сел писать комментарий. Я давно ждал такого автора. И по мере того, как продвигалась моя работа, во мне росло чувство, что Ерофеев тоже ждет моего комментария.

Суть «Энциклопедии» в критике архаики русского народа. Но это не просто анализ характера какого-то персонажа. Это критика в обобщенной форме. Что-то вроде культурологического и одновременно политологического исследования. Вроде размышления по вопросу о… Вопрос о специфике народа давно поставлен в литературе. Поставлен он и необходимостью русского человека выжить в новых условиях. И писатель обобщает – культурную специфику России, русский менталитет, исторический опыт русского человека, опыт анализа этого опыта. И ставит вопрос о том, что такое русскость русского человека как его культурная специфика. Пусть простит меня читатель – нет у меня более удобного названия сущности того, что анализирует Ерофеев.

Ерофеев по способу своего мышления в «Энциклопедии» – разрушитель. Но он разрушает с позиции смысла нового строительства. Поэтому он разрушитель-созидатель. Александр Македонский не был созидателем – он разрушал старые империи, чтобы создавать новые. Наполеон Бонапарт разрушал имперскую Европу под лозунгами свободы, тем не менее, создал собственную империю по классическим образцам старых. Русская религиозная философия разрушала исторически сложившееся самодержавно-церковное представление о Боге, но, гуманизируя образ Бога, церкви и империи, не меняла, в сущности, имперского содержания русской культуры. Разбуженная и организованная большевиками соборность сокрушила самодержавно-православную российскую империю, но создала собственную – СССР, победившее народничество стало новой религией. Разрушение-созидание Ерофеева иного рода. Оно близко разрушению Иисуса, который отбросил фарисейско-саддукейскую церковно-партийную традицию и переосмыслил Ветхий Завет ради поиска новой интерпретации истины. Оно сродни уничтожающей иронии Вольтера, которая ценностью человеческого погасила костры инквизиции в Европе. Его можно поставить рядом с беспощадным смехом Гоголя в «Ревизоре», актуальность которого возрастает по мере того, как русский человек пытается проводить в России либеральные реформы. Ерофеевское разрушение несет горечь и философскую глубину размышлений Чаадаева над русскостью русского человека с позиции ценности личности. Оно возрождает дух лермонтовского творчества, который анализируя русскую культуру, объявил, что русский человек тяжело болен и болезнь неизлечима.

Ерофеев в критике русского народа бескомпромиссен. Но зря бросают в него обвинения в кощунстве, русофобстве и антипатриотизме – способ анализа, продемонстрированный в «Энциклопедии», начался в откровениях библейский пророков. О том, как делали это пророки, какими словами, я уже говорил в начале книги – нет смысла повторять. Скажу лишь в самом обобщенном виде, что народ в Ветхом завете всегда не прав. Глас народа в Ветхом завете это никогда не глас божий. Пророки не стесняются в выражениях, во многих главах книги множество раз называя еврейский народ «лживым», «лукавым», «нечестивым» и т. п. – нет таких отрицательных черт, которыми не наделили пророки свой народ. Библейская критика народа разрушает статику тысячелетней культуры, благоговение перед народом как тотемом, народопоклонство. В способности развернуть критику народа бессмертное методологическое значение Библии.

Русские писатели давно взяли на вооружение методологию Библии. На путь пророков встал Лермонтов в романе «Герой нашего времени» и стихотворении «Дума». По библейско-лермонтовскому пути пошел Ерофеев в «Энциклопедии русской души». Беспощадны пророки в критике своего народа и беспощадны Лермонтов и Ерофеев в критике русского народа.

Если отрешиться от нравственного содержания Библии, «Думы» и «Энциклопедии» и ограничиться только их методологией, то видно, что критика народа в них ведется с позиции инновационного всеобщего. Носитель этого всеобщего всегда тот, кто ощущает себя в каком-то смысле вне народа, выше народа, за пределами доминирующих в культуре стереотипов. Что критикует критик? Он везде преодолевает некоторую пропасть между всеобщим, несущим в себе смысл исторически сложившегося единства, культурного единообразия (потусторонним Богом, культурой), и единичным, несущим в себе смысл многообразия, культурных различий (человеком), через критику сложившегося и одновременно через формирование альтернативных смыслов (например, через смысл богочеловеческого, гуманистического, гражданского, личностного). Но предметом критики может быть и иной вариант динамики – застревание культуры, когда в процессе преодоления инерции истории самокритичного и динамичного потенциала в культуре не хватает, и она застревает в метаниях между полюсами, не способная ни к достаточно глубокому анализу, ни к новым синтезам. Критик пропасти-застревания, если он конструктивен, это всегда личность, методологически в определенной степени противостоящая традиционной культуре, стремящаяся к выходу за ее рамки. Такими личностями, разрушителями-созидателями, в каком-то смысле еретиками и самозванцами, стали в Библии пророки и Иисус, в «Думе» – Лермонтов, в «Энциклопедии» – Ерофеев.

После Лермонтова критика русскости как культурной специфики русского народа с позиции личности редкость. Значимость ее в стране, в которой расстояние между Богом/вождем/культурой и личностью/person/обществом, как и в древности, преодолевается через смыслы религиозности и народничества, огромна. И всякое ее появление можно считать событием общелитературного и общекультурного масштаба. Критику в России оснований культуры и их автора – русского народа надо понять как Лермонтовский ренессанс и название этого явления писать с заглавной буквы.

Лермонтовский ренессанс это богоборческое обвинение потустороннего русского Бога в том, что он потусторонен, ветхозаветен. Это переход от поиска «Бога» к поиску «божественного» в выстраивании индивидуального пути к высшей нравственности. Это бунт русской античности в русском христианстве. Это новоевропейская критика русского человека как неспособного ни к самоанализу, ни к созданию новых культурных форм. И это гуманистическая критика сохраняющейся в России пропасти между Богом и человеком, всеобщим и единичным, единым и многообразным. Эти критики свелись у Лермонтова к критике русской культуры и ее субъекта – русского народа как «нравственного калеки». Критику народа Лермонтов вел с позиции ценности личности. Он понял личность через способность быть свободным от всех сложившихся социальных ролей, смыслов, через способность к переосмыслению. Точность методологии породила бескомпромиссность в анализе. Эта методология уточнила, углубила пушкинскую. Она во многом способствовала формированию мысли Гончарова, Тургенева, Достоевского, Чехова, Булгакова, Пастернака, Высоцкого, Войновича, Филатова, Ерофеева, в каждом из них в той или иной степени порождая Лермонтовский ренессанс. «Нравственный калека» начался в «пародии» человека, «инвалиде в любви» Пушкина, продолжился в «мертвых душах», человеке «ни то, ни се», «уродах», «вывихнутых», «бесах», человеке, не способном жить классиков XIX в., в «слипшемся коме» Ерофеева.

«Энциклопедия» как событие общелитературного масштаба была сразу замечена за рубежом. А в России, как всегда, возникла задача не заметить и, по возможности, извратить суть произведения, акцентируя внимание на неглавном – на том, что автор хулиган и матершинник. Я тоже не сторонник мата ни в художественной литературе, ни в жизни. Но согласен терпеть его, если он не самоцель и помогает автору выразить основную мысль. «Энциклопедия» Ерофеева должна быть объяснена российскому читателю.

Впрочем, может быть, я не прав. Кто знает, может, Ерофеев пошутил и теперь жалеет о неудачной шутке. Пришел утром в химчистку. А там очередь. Все ругаются. Дышать нечем. Вернулся вечером домой злой на русский народ и написал «Энциклопедию». А может, было не так. Пришел в химчистку. Очередь. Скрутило писателя в сострадании к русскому народу. Бедный мой народ! Вернулся домой в слезах и написал «Энциклопедию». А теперь переживает – как бы выдать за шутку. Или, может быть, человек не удачно сходил в химчистку и ему пошутилось. Дай, думает, пошучу. Давно в русской литературе никто не шутил. Но так пошучу, чтоб всем тошно стало. Добавлю эпатажа, мата, чтоб подольше запомнили. Пришел домой. Написал, добавил. Издал. Доволен, потому что заметили. А, заметив, пригласили на ТВ вести передачу «Апокриф». Что делать? В «Энциклопедии» он, интерпретируя чеховские оценки, допускал преувеличения типа того, что в России нет ни одного честного человека и что Россия покоится на лжи, и это было интересно, потому что будило мысль, заставляло искать культурное основание лжи, а в передаче уверяет зрителя, что с совестью в России все в порядке – спи дальше, дорогой товарищ. Прямо – второй том «Мертвых душ». Как теперь объяснишь народу, что химчистка виновата? И не знаю я, может, смотрит Ерофеев на свою «Энциклопедию» теперь мертводушно и второтомно…

Но я поверил «Энциклопедии» такой, какой она издана. У ее автора чистая совесть. Считаю, что это произведение переживет своего создателя. И хочу объяснить «Энциклопедию» читателю, чтобы ее читали и чтобы в нее вчитались. А, вчитавшись, задумались, как жить.


^ Представление «Энциклопедии».


Шесть лет прошло, как «Энциклопедия» увидела свет, и с тех пор споры о ней не утихают. Это произведение задело душу русского человека за такое невыносимо больное, которое лучше не трогать, оно написано, как говорит ерофеевский персонаж, «о том, о чем не шутят». Поэтому, уверен, жизнь «Энциклопедии» в литературе только начинается.

Все в «Энциклопедии» необычно. И жанр, и манера изложения, и язык, и содержание, и литературная судьба – популярность за рубежом и отторжение в России. Я литературовед-культуролог, и моя специальность изучать культуру через художественные тексты, «Энциклопедия» это исследование русской культуры в художественно-публицистической форме, поэтому предмет моего анализа и анализа Ерофеева в «Энциклопедии» почти один и тот же. Способы несколько различные, но в них много общего. Из этой общности вырос мой комментарий. И еще. У меня сложилось впечатление, что адекватного культурологического понимания «Энциклопедии» в российском литературоведении нет.

Зачем писать об «Энциклопедии»? Она понятна и самодостаточна, и анализировать ее для нее не надо. Но ее надо анализировать, чтобы объяснить тому, кто ее еще не прочитал, но способен был бы прочитать, чтобы он прочитал и вчитался. И ее позиции надо укреплять, потому что она борется. Ее надо поддержать в борьбе с теми, кто против нее, кто хочет ее замолчать, принизить, уничтожить. Против «Энциклопедии» не только те, кого Ерофеев называет «тонкими деятелями». Против нее массовый читатель. И хотя написана она грубоватым языком, доступным любому, это не развлекательная литература.

«Энциклопедию» надо пропагандировать. Ее словами надо с людьми разговаривать. Надо устроить всероссийский семинар о русской душе. Надо при этом вспомнить Пушкина и Лермонтова, но не как производителей сказок и поэтических красот, а как основателей того основания, из которого родилась «Энциклопедия». И надо вспомнить Гоголя, Гончарова, Достоевского и Чехова, строивших на этом основании часть своего анализа русской культуры и, я думаю, повлиявших на Ерофеева.

Стиль Ерофеева я бы назвал сверхплотным. Это мозговая атака. Он без остановки анализирует. На художественность, как и Достоевский, не отвлекается. Главное для него точность мысли и слова. В романе изобилие материала. Поэтому говорить об «Энциклопедии» кратко чрезвычайно трудно. Надо цитировать все, комментировать каждую строку. И комментарии требуются обширные. Но все цитировать нельзя, надо выбирать. Поэтому нужна концепция отбора. Концепция есть, иначе не взялся бы я за эту работу.

Литературный жанр «Энциклопедии» определить не берусь. Буду условно называть это произведение романом.

Роман «Энциклопедия русской жизни» это и глубокий анализ русскости, и сатира, и шутка, и горечь оттого, что русский человек такой, какой есть, и отчаяние. Это беспощадная критика русского народа за то, что он русский народ, России – за то, что она Россия, разгромная критика российского менталитета.

Я думал, жестче Гоголя и Достоевского никто русского человека не критикует. Оказывается Ерофеев. Читая классиков, я призывал их – ну назовите, дорогие великие писатели, российскую культурную специфику – предмет своей критики, русскостью русского человека. Никто не назвал. Ни один. Писали про не смеющиеся глаза, когда человек смеется, безумную тройку, вечный сон, раскол в менталитете, неспособность принимать решения, о русской загадке, о том, что в России жизни никогда не было, о неспособности русского человека жить, но оценок не давали. Опасались. Делай, читатель, оценки сам. Шагнули вперед Войнович, Высоцкий, Филатов, но и они не довели до конца. Никто не обобщил цвета радуги в белом цвете – никто всерьез не бросил в лицо русскому человеку обвинение в том, что он русский. Никто не назвал русскость социально-нравственной патологией. Не настало еще время. И я думал, не настанет. Но вот распались КПСС и СССР. И это сделал Ерофеев в «Энциклопедии».

Критику патологии много лет ведут эстрадные артисты объединения «Аншлаг». Но они делают из русского человека дурака. А русский человек не дурак, он хронический больной. Над распадом личности, над социальной патологией можно и нужно смеяться, однако смех не основная тональность. Основная тональность – серьезность, переходящая в приговор, в смерть. Но как только аншлаговцы станут серьезными, они потеряют зрителя, потому что русский человек не любит, когда его анализируют серьезно. Серьезным был смех и Фонвизина, и Гоголя, и Чехова, и Зощенко, и Ильфа, и Петрова. Куда уж смешнее. И это было необходимо. Но нужна была мышка, чтобы вытащить репку. Нужно было сказать, что социальная патология, ветхозаветность, над которой смеялись поколения русских писателей, называется русскостью, то есть сущностью русского человека, что русский человек потому так плохо живет и потому он выглядит в мировой культуре дегенератом, «русской свиньей», бесчестным человеком, уродом, что он русский и живет в России, и что поэтому он должен изменить тип своей культуры. В результате изменения русская культура может называться как угодно, в том числе продолжать именоваться русской, но она должна стать типологически другой. Репку начали тянуть Пушкин и Лермонтов. Мышкой стал Ерофеев.

Под беспощадным увеличительным стеклом философа русский человек становится агрессивным. Именно поэтому он не любит Чаадаева, не хочет видеть в великих русских писателях великих аналитиков культуры, блокирует попытки реформ. Ерофеев направляет на русского человека увеличительное стекло и, иронизируя, издеваясь, анализирует его всерьез. Шутки в сторону, господа. Перед вами рыцарь-профессионал анализа. Мышцы натренерованы. Владение оружием виртуозное. Конь и копье настоящие. Забрало опущено. И – горе вставшему на пути. А на пути русский человек. Горе русскому человеку. Горе России.

«Энциклопедия» несет страшное разрушение. Это воплотившийся разгром того, что лишь обозначено в лермонтовском «Демоне» как объект отрицания. Это разработка лермонтовской темы и анализ русской культуры лермонтовско-хирургическим способом. Это оживший демонический дух Лермонтова. Это результат разрыва с ветхозаветным Богом, ветхозаветным Дьяволом, ветхозаветным человеком, с ветхозаветной Россией. Разрыв означает, что все воспринимающееся в русской культуре как надежная тысячелетняя культурная норма и культурное богатство – химеры. Это значит, что лермонтовский Демон, – ни Бог, ни Дьявол, не человек, а аналитическая мысль, – как смерчь, как беспощадный цунами проносится над сложившейся русскостью и уничтожает ее как устаревшую ветхозаветность. Роман Ерофеева это объявление войны ветхозаветности с позиции того, что в иудео-христианской культурной зоне началось с античности, продолжилось в протестующей личности Иисуса и через европейский гуманизм пришло в Россию. Ерофеев, как Петр I, отрезает бороду русской культуре и срывает с нее традиционный татарский халат.

Его роман это гражданская война смыслов, но это не народный бунт и не большевистский соборно-самодержавный переворот. Это, возможно, первое в русской культуре объявление войны русскому народу с позиции личности. Это пир во время чумы Чаадаева, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Достоевского, Чехова. И это шаг вперед по сравнению с тем, что сделали великие. Это, возможно, первая в русской культуре попытка личности заявить, что нравственность свободы и индивидуализма, которую она несет, способна стать общественной силой.

Роман Ерофеева это критика русской архаики с позиции личности и это Лермонтовский ренессанс в современной русской литературе.

Ерофеевский текст многими воспринимается как антинародный, как кощунство, русофобство, ерничанье, сатанинский смех. Но это не сатанинский смех, это беспощадный библейско-лермонтовский способ мыслить в современных условиях. Это научный анализ русской культуры. И в его логику надо проникнуть. Роман наполнен оценками, которых в русской литературе еще никто не делал. Детальный разбор романа, я убежден, впереди. А сейчас приведу лишь некоторые мысли автора и мои комментарии к ним.

Но я должен сказать, комментировать «Энциклопедию» можно, лишь одновременно объясняя гражданскую позицию автора – только так можно понять, зачем он пишет очень неприятные для русского слуха вещи.


«Почему я не бегу из этой насквозь лживой страны?»


Гражданская позиция Ерофеева не в патриотических заявлениях. Не в нагнетании жалости к многострадальному русскому человеку. И не в восторгах по поводу величия прошлого, либо прекрасного будущего России. Она в уничтожающей иронии по поводу того, как русский человек живет сегодня и как его образ жизни, способ мышления видится со стороны. А Ерофеев в романе смотрит на Россию именно со стороны. Так, как пытались увидеть ее из Италии Гоголь, из Франции Тургенев, из Германии Достоевский. Как смотрели на нее из-внутри-себя, как бы отстраняясь от себя и от России, Пушкин, Лермонтов, Чехов. В писательском мышлении, расчленяющем и синтезирующем смыслы, возникает какая-то воображаемая промежуточная сфера между Россией и писателем, пишущем о России, из-внутри-которой и в-которой писатель разворачивает свой анализ.

Лермонтовский Демон в поэме «Демон», критикуя сложившиеся стереотипы добра и зла, ведет поиск альтернативы между смыслами Бога, Дьявола и человека, заполняет эту промежуточную сферу любовью и создает в ней новое основание для «жизни новой». Сам Лермонтов, в стихотворении «Выхожу один я на дорогу», засыпая живым сном в смысловом промежутке между реальностью и смертью, пытается осуществить мечту о себе как объекте всеобщей любви. На скалистой площадке между землей и луной булгаковский Воланд принимает последние решения и направляет мастера не обратно в посюсторонность, в Москву, на землю, где его мучили в психушке, и не по лунной дороге в потусторонность вслед за его персонажами – Иешуа и Пилатом, а в некую страну, между потусторонностью и посюсторонностью, скорее в Германию, чем Россию, скорее в XIX в., чем в XX в., но это то новое промежуточное смысловое пространство, где мастер мог создавать бессмертные творения. Туда, между любовью, плененной в феодальной семье, и любовью, плененной кабацким распутством, к смыслу личности пытаются прорваться пушкинские влюбленные дон Гуан и донна Анна, отбрасывая обвинения в кладбищенском сладострастии. «Сфера между» рождает критиков культуры, еретиков и самозванцев. Пушкинские Черкешенка, Татьяна, дон Гуан, донна Анна, Вальсингам, Моцарт, Самозванец, Пророк, Поэт; лермонтовские Демон, Пророк, Поэт; гоголевские Смех, Иисус; гончаровские Штольц, Ольга, Вера, Тушин; тургеневский Соломин; булгаковские Воланд и его свита, мастер, Маргарита, профессор Преображенский и др. персонажи – все они в той или иной степени еретики и самозванцы в русской литературе. Самозванство это протест человека против себя архаичного, это способ его борьбы с собой традиционным. Это способ выйти за рамки традиции и попытка понять себя нового через смысл личности. И это способ изменить тип своей культуры.

Но «сфера между» не однозначна. В ней не только рождаются новые смыслы, в ней рушатся идеологии, религии и государства, судьбы людей и народов. Не сумев продуктивно преодолеть «сферу между», в ней застревают персонажи Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Л. Толстого, Достоевского, Чехова. В «сфере между» застряли «человек – зверь» Новикова; недоросль, общество, «проклятое Богом», Фонвизина; «пародия на человека», «инвалид в любви» Пушкина; фамусовское общество Грибоедова; «нравственный калека», «лишний человек» Лермонтова; «мертвые души», «человек ни то, ни се» Гоголя; «урод»-хищник, рвущий жизнь ради революционного громадного будущего, художник, не умеющий рисовать, любовник, не понимающий, что такое любить, человек, предпочитающий вообще не сталкиваться с жизнью и проводящий жизнь на диване, Гончарова; «вывихнутые», «переливатели из пустого в порожнее», «свистуны» Тургенева; «темное царство» А. Островского; «общество мерзостей» Писемского; человек, патологически раздвоенный, «бесы», понятые через «надрыв», карамазовщину Достоевского; мужчина-нытик, требующий няньки, чтобы быть мужчиной, человек, не способный принять решения, никакого и, следовательно, жить Чехова.

«Сфера между» родила Иисуса, самозвано двинувшегося в нее и через нее к поиску новых смыслов, чтобы изменить, сдвинуть соборно-авторитарный тип культуры древних евреев в личностную сторону, и Иуду, застрявшего в ней в состоянии «ни то, ни се» и погибшего в метаниях между старым и новым. Это сложная и опасная сфера, но это единственный путь, встав на который, человек может ощутить себя личностью, а его культура – выжить в меняющихся условиях. Иисус как личность в России и Иуда как распад личности, как социальная патология в России – в этом суть сути всей русской литературы и это два пути, перед которыми русский человек много веков стоит как витязь на распутье. Смысл выбора – станет ли русский человек, наконец, еретиком и самозванцем, изменит ли тип своей культуры, изменится ли. Либо продолжит бесконечные метания, останется «нравственным калекой», «уродом», человеком «ни то, ни се» и погибнет как субъект русской культуры.

Глядя на Россию из «сферы между», с высоты вопроса «Изменяться или не изменяться?», любовь классиков к России выглядит странной. Роман «Энциклопедия русской жизни» тоже написан из «сферы между» и с высоты этого вопроса. Ерофеев пишет, по существу, о себе: «Даже любя Россию "странной любовью", мы останавливаемся и прячем эту правду. Иначе – обвинение в сумасшествии»³⁰⁶. Конечно, Ерофеев сумасшедший писатель, потому что отважился войти в «сферу между». Но он желательный сумасшедший писатель, потому что продолжает путь великих сумасшедших.

В романе великолепно описание русского человека в образе тети Нюры, бесподобен разбор галломании – любви русских в французах того, чего в России нет, хороши рассуждения о России как стране-анекдоте, о народе и выходе из народа, о русской интеллигенции, разделы «Демьянова уха», «Нежности», «Сумбур вместо музыки», «Почему русские боятся евреев?», «Цепь», «Знает ли жизнь английская королева?», «Я люблю смотреть, как умирают дети» и многие другие. Маленькие шедевры анализа русской культуры в литературной форме. Язык культурологически безошибочный, и одновременно сочный, народный, разухабистый, смесь литературного с матерным. Научно-блатной. Философско-уличный. «Тонкому деятелю» он не нравится. Он рассчитан, скорее, на молодежь. Автор языка – рыцарь анализа в медвежьей шкуре. Аромат языка – смесь французских духов с вонью выгребной ямы. Ерофеев – производитель исповедального эпатажа, мастер русской исповеди. Исповедь всегда о тайном, греховном, неприличном, стыдном: «Раз исповедь - так исповедь. Пусть тайное станет явным. Мне стыдно, но я потому и русский, чтобы говорить постыдные вещи». И еще: «Я - как эмансипированный цыган с золотыми зубами, пишущий о вороватости своей нации».

Главный персонаж романа сам Ерофеев. Его задача - «убить Серого». Серый это «русский Бог». Он же «бандит». Он же «русский народ». Он же «поборник православной монархии». Он же «интеллигент». Он же «Россия», «родина» и «враг русского прогресса». «Богатый и бедный одновременно». Он же «Серафим Саровский». «Серый это не обобщенный образ, да и вообще не образ. Это видение моей жизни», – пишет Ерофеев. Он же «русская формула» и «русская свинья». Он же «рекламный щит на дороге». Он же – тот, которого Ерофеев называет «Я». «– Бог, зачем ты сделал Серого? – Для потехи».

Почему Ерофеев обнажает в русской культуре стыдное, грязное, позорное, дегенеративное, преступное? Зачем он неприлично хохочет и заставляет читателей хохотать над всем этим? Почему, как и Андрей Тарковский, видит исторически сложившуюся Россию дебильной? Почему вслед за Достоевским объявляет русского человека «склонным к бесчестью»? Зачем уподобляется Кюстину, беспощаднее классиков XIX в., топчет нормы литературного языка? Ответ в том, что ерофеевский взгляд на Россию – из «сферы между». «Сфера между» в конце XX – начале XXI вв. гораздо более свободна, личностна и бескомпромиссна, чем в XIX в. Она в XX в. вызвала к жизни наиболее значимые для русского человека события – развалила СССР, разрушила Берлинскую стену, парализовала СНГ, провела и еще проведет цветочно-фруктовые революции в странах этого союза, более настойчиво требует от своих политических оппонентов в России диалога и, не получая его, становится жестче. Взгляд сумасшедшего писателя из этой сферы жесткий, и другим он сегодня быть не может:

«Можно привести тысячи доводов против России. Доказать всю ее никчемность, неспособность к труду, обреченность. Тем не менее, Россия привораживает к себе. Я сам чувствую на себе ее притяжение. Я люблю русскую пытливость, небольшой круг людей, которые живут весело. Смешливо. Безбоязненно. Умеют рисковать. Но это такой маленький кружок. Я бы не мог жить в провинции. Скучно. Нерасщепленность мозгов. У меня смещены понятия. Под словом Россия я воспринимаю этот самый кружок людей, которых я встречаю в Москве и еще чуть-чуть в Петербурге, и совсем по крохам в нескольких городах… Я не вижу глубокой мыслящей страны. Философов нет. Писателей очень мало. Горстка сильных музыкантов. Горстка художников. Вот и вся моя родина. Остальное - азиатщина…

Почему, однако, я не бегу из этой насквозь лживой страны? Потому что моя хата - с краю. Я не хожу каждый день на работу. Не спускаюсь в шахту, не голодаю. Я живу несколько месяцев в году за границей. Италия, Германия, Франция, США. У меня социальный статус знаменитости второго сорта. Если бы всего этого не было, я бы взвыл. Меня бы разорвало. Фактически я не живу жизнью российской черни. На полноценную русскую жизнь меня не хватает. Я не иностранец в своей стране, но я и не ее задроченный гражданин. Я из тех happy few, кто может себе позволить любить эту страну странной любовью. Она - моя. Я мысленно совершаю большое количество гадостей, в реальности - меньше, но совершаю. Мне хочется каждому иностранцу дать по морде. Я люблю очнуться непонятно где, голый, сраный, вот с такой головой. Я люблю русских баб. Я могу выпить три бутылки водки и не упасть под стол. Я наплевательски отношусь к своему здоровью, как и все прочие мои соотечественники. Мне привычен русский простор.

Но я ненавижу эту страну. Как государство. Как скопище идиотов. Как гнилое место. И – все равно – я не уезжаю. Но я знаю: в старости лучше жить в Калифорнии… Но мне там будет тошно. Мне интереснее с русскими, чем с иностранцами. С русскими веселее. Мне тесно с иностранцами. Мне не хватает в них воображения. Русское воображение – продолжение вранья. У русских сильное воображение. Но мне надоело жить в государстве, которое не умеет быть государством. Мне противны фашисты. Радикальные, бритые и умеренные, бородатые. Мне надоело нытье, беспомощность. Я живу в России как посторонний».

Прорыв к новым смыслам и застревание как две противоположности, всегда рядом. Поэтому Ерофеев и не иностранец в России, и не традиционный русский. Он еретик, самозванец, непосторонний посторонний, чужой среди своих. Он не гонимый. Но толща русской культуры его не приняла. Он может объяснить себя лермонтовскими словами – что он «плод, до времени созревший» («Гляжу на будущность с боязнью»), листок, говорящий о себе «до срока созрел я и вырос в отчизне суровой» («Листок»). Он понимает, что его терпят, и готов уйти. Куда не важно – на крест, костер, лесоповал, за границу, в себя, и в то же время хочет остаться в России, он здесь и не здесь, через это гефсиманское состояние прошли все от Пушкина и Лермонтова до Пастернака и Высоцкого.

Один только раз, по моему, только один, в «Энциклопедии», и, возможно, в других произведениях Ерофеев позволил себе гоголевскую интонацию: «Бедный мой народ! Задроченные люди! Ну если не я, то кто? Зачем я это делаю? Ради исправления нравов? Во имя будущего? Или, может быть, исходя злобой? А, может быть, я люблю вивисекцию? Откуда этот трупный запах?». Горечь этой интонации и жертвенность вопрошания – ответ на вопрос, почему Ерофеев, живя на краю России, не бежит из нее, и почему живя между Россией и не-Россией, пытается что-то сделать, чтобы изменить тип русской культуры.

Но возможно ли это – изменить тип русской культуры?

Он, как и Пушкин, и Лермонтов, и Чехов, говорит – не возможно: «Так значит - бежать отсюда. Куда глаза глядят. Вон! А сюда все равно идет очередной Сталин, всем свинтит голову, иначе развалимся. Но почему мне не хочется отсюда, когда так все прозрачно, бежать? Да, как на вулкане. Да, народ - мутный. Но здесь весело! Здесь гульба. Но гульба - это же плохо. Значит, я тоже бродяга. Значит, это моя земля. А вдруг проскочим? Никогда не проскакивали, а тут проскочим. Но мы не проскочим».

«Не проскочим!» - в этом приговоре паталогоанатома Ерофеев продолжает Лермонтова. В честности приговора – патриотизм писателей. Оба диагноста утверждают – Россия смертельно больна. Корень болезни в типе культуры. Изменение типа культуры это долгое, трудное лечение и это изменение представления обо всем главном – русскости русского человека, народности русского народа, смысла божественного в русском Боге. Ничего сделать невозможно, и все-таки Лермонтов и Ерофеев хотят что-то сделать.

Проскочим или не проскочим? На эти вопросы пытаются ответить политические партии, высоколобые ученые и пенсионеры во дворах. Ерофеев актуален, потому что говорит о главном. Комментируя текст «Энциклопедии», я тоже пытаюсь встроиться в эту общероссийскую дискуссию.

В «Энциклопедии» три основные темы: Бог, российская специфика и вопрос - как «убить Серого?».