Меня в контексте работы нашего вторничного семинара состоит в том, чтобы очертить основные фокусы широкого круга проблем, центрирующегося на проблемах понимания
| Вид материала | Семинар |
- Данное пособие содержит основные пошаговые операции, позволяющие создавать электронные, 233.45kb.
- Программы направлены на решение широкого круга совместных для ес и СНГ исследовательских, 78.21kb.
- План: Введение, 131.14kb.
- Понятие «классный совет» пришло из педагогики Селестена Френе, 115.61kb.
- Тезисы доклада на тему «О состоянии, проблемах и перспективах развития электрических, 167.7kb.
- Смерть и её отношение к неразрушимости нашего существа", "Идеи этики", "Метафизика, 5445.55kb.
- Тема Морально-этические проблемы медицинской генетики, 126.58kb.
- Алешин Понятие «неклассической философии», 247.51kb.
- Г. Авакова, 11 «А», 85.77kb.
- Участь детей улиц: клей, наркотики, спид?, 64.59kb.
3.
В прошлый раз я рассказывал об истории развития представлений о взаимоотношениях понимания и мышления в ММК. Последний момент, который я обсуждал, касался места понимания в объективном существовании знака. Сегодня я хочу закончить свой рассказ, доведя его до сегодняшних дней, и попробую сформулировать некоторые дальнейшие проблемы.
Итак, этот момент – включение процессов понимания в жизнь знака – был, с одной стороны, принципиальным, а с другой – внутренне очень сложным и противоречивым. В каком-то плане он подытоживал весь первый период развития наших представлений, как содержательно-генетико-логических, так и теоретико-деятельностных, и вместе с тем отражал и фиксировал тот уровень развития категории системы, которого мы достигли к 1963–1965 гг. В этой проблеме связи знака с процессами понимания, точно так же как в других, четко выражалась недостаточность нашего тогдашнего представления о системах. Поэтому все то, что я предметно обсуждал в конце прошлого заседания (знак и понимание), должно рассматриваться на фоне развития категории системы.
С самых первых работ (1952–1953) мы фиксировали знак и представляли знак в схемах через единство материала знаковой формы и того, что мы называли связями значения.
На схеме мы изображали эти связи значения в виде черточек или стрелочек в соответствии с традицией структурных изображений (развитой, скажем, в химии и в некоторых других дисциплинах и получившей отражение в некоторой общей онтологии). Поэтому знак для нас выступал как некоторое усеченное структурное образование. Усеченное, потому что в принципе наш анализ знака и его функций был теснейшим образом связан с анализом значения и того, что мы называли предметом.
Рис. 8Вообще, это склеивание или отождествление значения и предмета очень характерно для всех наших работ и требует специального критического анализа. Это пункт, который дальше надо развивать и развертывать. И мне сегодня не очень понятно, почему все это так получилось, и какие, собственно, выходы из этого мы должны наметить.
Но сейчас меня будет интересовать не это, а отношения между структурой знания – полного, объективного, или реального, как мы тогда говорили, – или структурой предмета, и знаком. Тогда мы просто вырубили то, что изображало или символизировало содержание или плоскость содержания – объекты и операции. Остался материал знаковой формы и две связи, которые нами трактовались как действия замещения и отнесения, или замещения и интенции, интенционального отношения.
При этом в соответствии с первым понятием системы, тем понятием, которое было выражено в сборнике [Пробл. иссл. систем и структур 1965], такая усеченная структура могла интерпретироваться через особое предметное образование, содержащее материал знаковой формы и, скажем, два свойства-функции – свойство-функцию , которое соответствует отношению, или связи, замещения, и свойство-функцию , которое соответствует интенциональному отношению, или связи отнесения – (А). Но сама эта техника перевода связей в свойства-функции постоянно обсуждалась в моих работах, начиная с первой публикации «“Языковое мышление” и методы его исследования» [Щедровицкий 1957], и уже была формализована в статье «О принципах классификации наиболее абстрактных направлений методологии системно-структурных исследований» [Щедровицкий 1965 с] в этом сборнике 1965 г.
Значит, за этим стояла, повторяю, особая техника представления связей или отношений значения как свойств особого рода, свойств-функций. Поэтому мы всегда могли знак представлять либо в структурном плане (рис. 8), либо как (А), и между этими двумя предметными представлениями – структурным и представлением вещь-свойство – устанавливались определенные отношения.
Таким образом, мы снимали очень многие парадоксы существования знака, но при этом не справлялись с процессуальными аспектами.
И когда в этих работах 1963–1965 гг. обсуждался вопрос о роли процесса понимания (именно процесса, поскольку даже когда говорилось о понимании вообще, то это трактовалось именно как процесс), то возникла сложная склейка – та самая, которая в химии проявилась в 80-х годах прошлого века в дискуссиях между Бутлеровым, создателем таких структурных схем, с одной стороны, и Менделеевым и Меншуткиным – с другой. Менделеев и Меншуткин доказывали Бутлерову, что никаких связей в реальности нет, и Бутлеров признал это и говорил, что таким образом мы изображаем некоторые процессы.
В данном случае, когда фиксировалось, что понимание есть компонента реального, объективного существования знака как такового, то тем самым, фактически, давалась процессуально-деятельностная трактовка этих связей – связей замещения, связей отнесения к некоторому объективному содержанию. Но что при этом происходило? Сам этот процесс принадлежал уже не знаку как таковому, как он был начерчен, изображен в схеме и как соответствовало бы разворачивающемуся отношению объективации (сначала онтологизации, потом объективации и оестествления) – он принадлежал человеку читающему, понимающему этот знак.
Рис. 9И тогда, как вы видите, возникала очень острая и сложная проблема существования знака. Фактически, в этой идее включения в знак процесса понимания устанавливался определенный запрет на прямые, непосредственные онтологизации знака как идеального объекта.
Значит, вроде бы все то, что было представлено в такой структурной форме, – все это существовало и было зафиксировано, – но только существовал знак, как теперь вдруг оказывалось, не сам по себе и не в себе, а всегда по отношению к работе человеческого сознания. Иначе говоря, это означало, что он существовал объективно не в природе, а в человеческой мыследеятельности.
Фактически, в тезисе, что понимание есть конституирующая компонента в реальном существовании знака, реализовался давно сформулированный нами принцип: знак как особая организованность существует только в мыследеятельности. На схеме такого рода это получало точное онтологическое выражение и представление.
Но этот тезис входил в противоречие с другим, феноменально совершенно очевидным. И кстати, ведь сейчас, в дискуссии с В.С.Библером, мы должны были бы снова вернуться к этой теме, ибо здесь возникает основная для психологии проблема: границы между внутренним и внешним. Ведь в этой схеме граница между внутренним и внешним принципиально снимается или, во всяком случае, проблематизируется.
Так вот, оказывалось, что вроде бы знак существует только в процессах мыследеятельности, во включенных в нее процессах понимания и по-другому он не существует. Или иначе: знак существует только в моем процессе понимания.
Но, с другой стороны, ведь феноменальные представления требовали разграничения и противопоставления знака и моего сознания. Ибо знак как таковой, и это с обыденной точки зрения совершенно очевидно, существует вне моего сознания. Мое сознание лишь прочитывает этот знак, его понимает. И поэтому понимание должно быть противопоставлено знаку.
Традиционно существовали разные точки зрения – точка зрения Звегинцева, что именно употребление задает знак или процесс нашей работы с ним, и тезис, который я в противоположность этой точке зрения формулировал в работах 1963–1965 гг.: что, с одной-то стороны, это, конечно, так, но с другой – не значение знака определяется пониманием, а понимание определяется значением знака. Я, таким образом, включал сюда весь культурный аспект.
И я теперь хочу вернуться чуть назад. Я фиксирую этот парадокс, – движущий, важный, требующий разрешения. Мы уже подошли к очень четкому пониманию того, что знак существует в мыследеятельности и через процесс понимания, и в этом смысле нет никакой разницы между пониманием и знаком. Собственно говоря, понимание конституирует знак как таковой. Я возвращаюсь к самым ранним работам 1952–1954 гг., когда на этой процедуре различались сигналы, знаки и, дальше, символы. Теперь мы дали более развернутую характеристику. Таким образом появился один план существования – в мыследеятельности. Но если эта мыследеятельность сфокусирована на индивиде и его сознании, то параллельно фиксировалась еще другая форма существования знака – та, которая противопоставлена индивидуальному сознанию и индивиду вообще и есть существование знака в культуре. Другое существование знака.
– ^ Так, а первая онтологизация была не культурная, а замкнутая на индивидуальное сознание?
В этих работах. Тут же дело вот в чем. Вы прекрасно понимаете, что тут дальше идут ходы к различению синтагматики и парадигматики в существовании знака – раз, использование схем воспроизводства – два. И интересно: схемы-то воспроизводства появились черт знает когда – уже в 1961 г. они были зафиксированы. Но осознание-то приходит всегда потом. И распространение схемы на другие области тоже происходит потом. Значит, схема воспроизводства была зафиксирована, а осознание ее как схемы, конституирующей деятельность, приходит позже – с 1963 г. И в другом контексте.
Так же здесь. Вроде бы различение парадигматики и синтагматики, норм культуры и социетальных реализаций было зафиксировано давно. А у Соссюра эта множественность существования знака была зафиксирована еще в 1916 г. Но надо было еще отработать эту схему как онтологическую и методическую на этом материале. И, как видите, ход-то к ней шел странным образом – как бы имманентно, через обсуждение внутренних проблем знака и анализа его самого в серии логико-семиотических работ.
А рядом существовали схемы деятельности, в которых вроде бы решение этой проблемы уже было в общем виде дано. Но только то, что это существовало на схемах деятельности, для анализа знака не играло никакой роли – пока что. Решена там проблема, задана структура деятельности – и ладно. А знак – сам по себе, и обсуждается он вроде бы сам по себе; только фиксация вот этих имманентных, внутренних трудностей заставляет разворачивать схематизмы и строить все более сложное, расширяющееся представление о знаке.
Это, кстати, то, что у нас очень резко проявилось в полемике с М.П.Папушем – вот совсем недавно, на заседаниях по пятницам, когда я требовал от него, чтоб он нам давал не готовые схематизмы, а дырки, разрывы, т.е. проблемы, которые он решает. Собственно, предметная-то мысль заключена в фиксации этих дырок как проблем, а не в задании схематизмов как таковых. И здесь это проявилось.
Таким образом намечалось очень странное существование знака в понимании и через понимание и говорилось: понимание-то и создает организованности замещения и отнесения. Поэтому, если мы хотели рассмотреть знак, то мы должны были прежде всего фиксировать понимание как таковое. И пока в работах 1963-65 гг. игра шла на самом понимании и на расчленениях внутри индивидуальной деятельности, получалось следующее. С одной стороны, понимание, идущее от сознания и в сознание включенное, оказывалось конституентой знака. Но, с другой стороны, знак должен был задаваться как объект отдельно от сознания, от индивидуального поведения и деятельности, он должен был получить другие определения. И тогда понимание оказывалось моментом присвоения знака, его прочтения, и в этом смысле, вхождения моего (или какого-то другого индивида) в связь со знаком и через знак во что-то другое.
Таким образом появлялись две фокусировки понимания: понимание как конституента знака в его объективном существовании и понимание как моя техника присвоения знака. И основная проблематика герменевтики и вообще всего комплекса «понимающих наук» сводилась к этой проблеме…
– ^ Но в некоторых вариантах герменевтики и знака-то не было вообще. Там проблема понимания обсуждалась без знака.
Ну да, через знак, поскольку знак вообще попадал в средства понимания. Это тоже интересный ход. Но я-то, рассматривая то, что мне тогда было известно из герменевтики, говорил, что это неразличение двух функций понимания фактически и приводит ко многим смешениям и ошибкам – когда, говоря о понимании, мы не фиксируем каждый раз, в какой отнесенности мы его рассматриваем: рассматриваем ли мы его в отнесенности к объективному существованию знака и таким образом фиксируем все это в идеальном объекте, называемом «знак», либо же мы рассматриваем понимание в отнесении к индивиду и работе сознания как такового – и тогда мы фиксируем это в идеальном объекте теории сознания. Когда же мы такое различение проводили, то происходило как бы расщепление и расслоение между семиотикой как теорией знака, с одной стороны, и теорией сознания – с другой. И само понимание, фокусируясь в эти два плана, получало два разных идеальных существования.
Вот что тогда было зафиксировано. Вопросы?
– ^ Когда вы говорили о внешнем и внутреннем, я уразумел, что вы говорили о деятельности, а не об индивидуальной деятельности. Не так ли?
Для меня эти различения безразличны, так как я пока не знаю, как работает категория внешнего и внутреннего. Для того и другого – как для деятельности, так и для индивидуальной деятельности. Но вроде бы для деятельности это вообще не проблема. Там я этот принцип сформулировал давным-давно: деятельность не допускает различения на внешнее и внутреннее, т.е. категория внешнего и внутреннего дефициентна по отношению к деятельности. Думаю, что эта категория дефициентна и по отношению к индивидуальной деятельности. Там должны работать другие категории. Например, «мое» и «чужое», а не «внутреннее» и «внешнее». Но я не прорабатывал эту тему, так как у меня не было пока серьезных оппонентов.
То, что пытался с внешним и внутренним делать Олег Генисаретский, на мой взгляд, несерьезно, потому что предельно формально. Он исходит из того, что делит что-то на части – правую и левую; после этого он либо объявляет правую часть внешним, а левую – внутренним, либо наоборот, и затем начинается формальная работа на соотношении того и другого. Фактически, на понятии границы. Вот проблему границы в категориальном плане я принимаю как таковую, но проблема границы не есть проблема внешнего и внутреннего. Поэтому пока что я думаю, что для индивидуальной деятельности эта категория тоже дефициентна и не может работать.
С другой стороны, вся современная психология построена на этой категории внешнего и внутреннего. Но при этом сама категория не проработана. Если я кого-то из вас начну спрашивать, а как вы вводите внешнее и внутреннее, то вы мне не ответите на этот вопрос. И никто из психологов не ответит. Хотя они с этим работают, но они считают, что это – вопрос бестактный.
Вот поэтому у меня подозрение, что и для индивидуальной деятельности эта категория дефициентна и не значима. Но у меня пока нет потребности всерьез продумывать это.
– ^ Зачем тогда говорить?
А я и не говорю. Когда при мне другие говорят о категории внешнего и внутреннего, то я говорю: вы сами не знаете, о чем вы говорите, и я могу вам это доказать. А у меня нет необходимости говорить о внешнем и внутреннем.
– Вы говорили о процессуальности знаков и связывали это с пониманием. Будет ли связываться понимание с процессуальной стороной знака как системного образования или понимание будет связываться и с другими планами системы?
Это хороший вопрос, только все наоборот. Как я сказал, прошедшее тогда обсуждение достаточно четко фиксировало отсутствие у нас достаточно развитого и мощного понятия системы. Фактически, за счет элиминированного процессуального плана наше понятие системы было сведено к понятию структуры, о чем я в прошлый раз говорил. Я говорил и о том, что появление нового понятия системы, включающего процессуальный план, было теснейшим образом связано с работами В.Я.Дубровского, поскольку в 1965 г. мы пришли к выводу, что мышление – это не процессы, а структура, и отказались от процессуального рассмотрения, а Виталий Яковлевич с 1966 г. не принимал этой точки зрения и продолжал работу по стягиванию и связыванию структурных и процессуальных представлений. Поэтому в первую очередь ему мы и обязаны появлением нового понятия системы в нашем кружке.
Но ведь, фактически (отвечаю на ваш вопрос), здесь произошла стяжка или стыковка организованностного или морфологического, как я бы сейчас сказал, представления знака с процессуальным, мыследеятельностным. В рамках одного структурного схематизма (а он подчиняется принципу трех «г» ( гетерогенности, гетерохронности и гетерархированности) представлены и организованности (материал знака и элементы объективного содержания), и процесс.
Рис. 10Я бы мог перерисовать это, убрав связи замещения и отнесения, и оставив только организованности объекта действий, совершаемых нами, причем практических действий, как говорят психологи, внешне выраженных действий, и организованности материала знаковой формы, – и сказать: вот есть две противопоставляемые организованности материала и сам процесс противопоставления и соотнесения, и этот процесс реализуется в мыследеятельности, ну, в частности, как понимание или еще как-то. Значит, эта структурная схема должна быть поделена на две части.
Рис. 11Вот теперь следует вопрос: а как же мы рассматриваем теперь знак? Рассматриваем ли мы его морфологически? Системно?
А я вот не могу ответить на так красиво, в лоб поставленный вопрос. Я говорю: все зависит от того, как вы рассматриваете. В этом основные парадоксы. Вы обязаны рассматривать системно, но не знак, а вообще все. Когда же вы все рассматриваете системно, а это значит: как процесс, как функциональную структуру, как организованность материала, или морфологию, и как просто материал, то вы каждый раз меняете границы, и объект у вас вроде бы исчезает. Потому что особенность системной категории в том, что там нет одного объекта. И когда вы даете процессуальное представление, то у вас оказывается, что знака-то вроде бы нет, а есть только материал знака, объект оперирования и действие оперирования; а кроме того, есть процесс понимания. И этот процесс понимания, соединяющий эти две организованности, принадлежит уже другому – не материалу знака, не объекту оперирования, не действиям, а вот тому, что мы называем сознанием человека, или, более широко, его мыследеятельностью. Так что вы рассматриваете системно – знак или человеческую мыследеятельность?
Поэтому я еще в 1964 г. сформулировал принцип: знак не является объектом и быть им не может. Объектом является мыследеятельность. Но это – когда процессуально рассматривают. А если рассматривать структурно? При структурном рассмотрении я применяю очень простой прием. (Здесь я забегаю вперед, поскольку осознано-то это было только в 1971 г.; это очень важная веха – 1971 г., и, в частности, подготовка к минскому совещанию по семантике и публикация материалов этого совещания, хотя они там сильно изуродованы). Итак, когда я подхожу структурно, то я этот процесс, осуществляемый моим сознанием – процесс понимания – должен представить в другой, превращенной форме, в виде двух стрелочек, т.е. в виде двух связей – фиктивных сущностей. И когда я это представил, то я могу мыследеятельность стереть. И у меня тогда на структурном уровне появляется знак как идеальный объект.
А теперь интересно: вы морфологизацию такого знака-знания можете произвести или нет?
– ^ Никоим образом.
Красивый ответ. Вот с этого и начиналась работа с атрибутивными знаниями. Ведь, с одной стороны, действительно, никоим образом; иначе говоря, я буду так морфологизировать, что знак как целое у меня исчезнет, у меня останется только то, что все и фиксируют в феноменальном плане: одна вещь, обозначающая другую вещь. Но это же парадокс – что значит «обозначающая»? Так что такое знак – вещь, которая обозначает, или обозначение? Никто на этот вопрос не ответит – кстати, потому, что речь наша очень четко фиксирует процедуры нашей работы. Потому что, действительно, тогда на уровне морфологизации остается вещь, обозначающая другое, а само обозначение принадлежит только структуре, а не морфологии.
Но морфологизировать-то надо, и поэтому, как было показано в серии сообщений «О строении атрибутивного знания» [Щедровицкий 1958-60], мы производим морфологизацию за счет синтаксических структур речи. Реальное значение и реальные связи переводятся в формальные и начинают выражаться в последовательностях нашего речевого текста, в последовательностях слов. Потому что эти горизонтальные последовательности, цепочки слов суть не что иное, как снятые в материале (т.е. на морфологическом уровне) связи между материалом знаковой формы и содержанием. Это не связи знаков. В этом смысл работы об атрибутивном знании.
Я там утверждаю, что рассматривать синтаксис как связи знаков есть ошибка. Грубая, причем, делающая понимание природы знаков невозможным. Я утверждал, что в этом смысле синтаксис и морфология суть одно и то же, и синтаксис есть морфологизация – но связей между знаковой формой и объективным содержанием. Больше того, мы еще в 50-е годы на разном материале демонстрировали эти процедуры морфологизации.
Это очень красиво выступает на примере возникновения числового ряда. Что делает Архимед? Он поднимает семантические отношения на уровень морфологизации материала знаков. И дальше – эта разрядная система, позиционная. Связи с объективным содержанием морфологизируются и даже фиксируются – они могут фиксироваться либо синтаксически, либо морфологически, собственно морфологически. Но во всех случаях происходит одно – морфологизация.
Отсюда, кстати, – и это надо обсуждать, это важно – подлинными-то единицами нашей мысли являются функционализация и морфологизация, находящиеся в постоянной борьбе друг с другом. Рассматривать нужно именно отношения между функционализацией и морфологизацией как направлениями и их осуществление – одного через другое. Это один из ведущих моментов понимания и мышления.
Но это значит – резюмирую, – что никоим образом нельзя представить знак как морфологию. Однако системный-то подход требует такого представления. Если вы этого не можете сделать, значит, вы зря болтаете про системный подход. И поэтому вот эта невозможная морфологизация осуществляется за счет перевода вертикальных связей, или семантики, семантических отношений, в план чистого материала, т.е. якобы синтаксических отношений (отношений между знаками); а это есть, по сути дела, особого рода морфология. Но эта морфология – отношения между знаками – есть не что иное, как отображение семантических отношений между знаками и их содержанием.
–