Geum.ru

Санкт-Петербург Издательство "азбука" 2001 Nesmrtelnost ё Milan Kundera, 1990 Перевод с чешского Нины Шульгиной Оформление Вадима Пожидаева

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   54   55   56   57   58   59   60   61   62

16




Совсем молодым он был стыдлив и всегда старался отдаваться любви в

темноте. Но в темноте он широко открывал глаза, дабы хоть что-то увидеть в

слабом мерцании света, пробивавшемся сквозь опущен ные жалюзи.

Затем он не только привык к свету, но и нуждался в нем. И если

обнаруживал, что у партнерши закрыты глаза, то заставлял ее открыть их.

А однажды он с удивлением обнаружил, что отдается любви при свете, но с

закрытыми глазами. Он отдавался любви и воспоминаниям.

В темноте - с открытыми глазами. На свету - с открытыми глазами. На

свету - с закрытыми глазами. Циферблат жизни.


17




Он взял лист бумаги и попробовал выписать в столбик имена женщин,

которых когда-либо знал. И сразу же наткнулся на первую неудачу. Лишь в

редких случаях он мог вспомнить их имя и фамилию, чаще всего не помнил ни

того, ни другого. Женщины стали (незаметно, неуловимо) женщина ми без имен.

Возможно, переписывайся он с ними, их имя задержалось бы у него в памяти,

ему пришлось бы часто писать его на конверте, но "за пределами любви"

любовной переписки не бывает. Пожалуй, если бы он привык называть их по

имени, он бы запомнил его, но с момента злоключения своей брачной ночи он

вознамерился называть в дальнейшем всех женщин лишь банальными нежными

прозвищами, которые любая из них без всякого подозрения может всегда принять

на свой счет.

Он исписал полстраницы (эксперимент не требовал полного списка),

заменяя часто забытое имя иной характеристикой ("веснушчатая" или

"учительница", в таком духе), а затем попытался вспомнить у каждой из них ее

curriculum vitae. И тут еще большая неудача! Об их жизни он не знал ровно

ничего! Тогда он упростил свою задачу, ограничившись лишь одним вопросом:

кто были их родители? За исключением одного случая (он знал отца прежде, чем

познакомился с дочерью), он не имел о них ни малейшего представления. А ведь

в жизни каждой из них родители несомненно занимали огромное место! Наверняка

они ему много рассказывали о них! Какое же значение, выходит, он придавал

жизни своих подруг, если не считал нужным запомнить даже эти самые

элементарные сведения?

Пришлось допустить (хотя не без доли неловкости), что женщины значили

для него не более как эротический опыт. Ну что ж, по крайней мере этот опыт

он попытается воскресить в памяти! Наудачу он задержал свое внимание на

женщине (без имени), обозначенную им как "докторша". Что же происходило

тогда, когда он впервые сошелся с ней? Вспомнилась ему тогдашняя его

квартира. Они вошли, и она тут же стала искать телефон; затем в присутствии

Рубенса извинялась перед кем-то неизвестным, что занята непредвиденным делом

и не может прийти. Они оба посмеялись над этим и отдались любви.

Удивительно: этот смех он слышит поныне, а от страсти обладания не сохранил

никаких воспомина ний. Где это происходило? На ковре? в кровати? на диване?

Какой она была при этом? Сколько раз они потом встретились? Три раза или

тридцать? И как случилось, что он перестал с ней общаться? Помнит ли он хотя

бы какой-нибудь обрывок из их разговоров, которые наверняка же заполнили

пространство по меньшей мере в двадцать, а возможно, и в сотню часов? Он

смутно вспоминал, что она часто рассказывала ему о своем женихе (содержание

этих сведений он, конечно, забыл). Удивительная вещь: в его памяти не

осталось ничего, кроме того, что у нее был жених. Любовный акт для него

значил меньше, чем эта лестная и глупая подробность, что ради него она

наставляла рога кому-то другому.

Он с завистью думал о Казанове. Не о его эротических подвигах, на

которые в конце концов способны многие мужчины, а о его несравненной памяти.

Примерно сто тридцать женщин, вырванных из забвения, с их именами, с их

лицами, с их жестами, с их высказываниями! Казанова: утопия памяти. До чего

жалок итог Рубенса в сравнении с ним! Когда-то в начале своей зрелости,

отказавшись от живописи, он утешал себя тем, что познание жизни для него

значит больше, чем борьба за прочное положение. Жизнь его коллег, гонявшихся

за успехом, представ лялась ему столь же агрессивной, сколь монотонной и

пустой. Он верил, что эротические похождения откроют ему путь в самую

сердцевину жизни полной и настоящей, богатой и таинственной, пленительной и

конкретной, словом, той, какую он мечтал объять. И вдруг он понял, что

ошибался: вопреки всем любовным похождениям его знание людей точно такое же,

каким оно было у него в пятнадцать лет. Все это время он лелеял в себе

уверенность, что за спиной у него богатая жизнь; но слова "богатая жизнь"

были лишь абстрактным утверждением; когда он попытался раскрыть, что же

конкретного содержит это богатство, он нашел лишь пустыню, по которой гуляет

ветер.

Стрелка на курантах указала ему, что отныне он будет одержим одним

прошлым. Но может ли быть одержим прошлым тот, кто видит в нем лишь пус

тыню, по которой ветер гонит несколько обрывков воспоминаний? Значит ли это,

что он будет одержим лишь несколькими обрывками воспоминаний? Впрочем, не

станем преувеличивать: хотя о молодой докторше он и не помнил ничего толком,

иные женщины возникали перед его глазами с неубывающей выразительностью.

Когда я говорю, что они возникали перед ним, то как же представить себе

это возникновение? Рубенс осознал одну любопытную вещь: память не снимает

фильм, память фотографирует. То, что он сохранил от каждой из женщин, в

лучшем случае представляло ряд мысленных фотографий. Он видел перед собой не

связанные движения этих женщин, даже их короткие жесты представали не в

своей плав ной протяженности, а в оцепенелости доли секунды. Эротическая

память сохранила для него небольшой альбом порнографических фотографий, но

никак не порнографический фильм. Да и говорить об альбоме фотографий было бы

преувеличением, поскольку у него осталось их всего каких-нибудь семь-восемь;

эти фотографии были прекрасны, зачаровывали его, но их число было все же

печально ограниченным: семь-восемь долей секунды, вот к чему свелась в его

воспоминаниях вся его эротическая жизнь, которой он хотел когда-то посвятить

все свои силы, все дарование.

Я воображаю себе Рубенса сидящим за столом и подпирающим голову

ладонью: он напоминает "Мыслителя" Родена. О чем же он думает? Смирившись с

тем, что его жизнь свелась к сексуальным переживаниям, а те в свою очередь -

к семи неподвижным образам, он хотел бы по крайней мере надеяться, что в

каком-то уголке памяти сохранилась еще восьмая, девятая, десятая фотография.

Поэтому он сидит, подперев голову ладонью, и вновь вспоминает отдельных

женщин, пытаясь к каждой из них подобрать забытую фотографию.

При этом он обнаруживает еще одну любопытную деталь: некоторые его

любовницы были чрезвычайно смелы в своей эротической активности, к тому же

внешне очень эффектны; и тем не менее они оставили в его душе совсем мало

возбуждающих фотографий, а то и вовсе не оставили ни одной. Гораздо больше в

воспоминаниях его привлекали женщины, чья эротическая активность была

приглушенной, а внешность - неброской: те, которыми он тогда, скорее, не

дорожил. Словно память (и забвение) осуществляла радикальную переоценку всех

ценностей; то, что было в его эротической жизни желанным, преднаме ренным,

вызывающим, запланированным, утрачивало цену, и, напротив, приключения

неожиданные, не претендовавшие на какую-то исключительность, в воспоминаниях

становились неоценимыми.

Он думал о женщинах, которых возвеличила его память: одна из них уже

определенно перешагнула возраст, когда еще хотелось бы ее встретить; другие

жили в условиях, крайне затруднявших встречу. Но среди них была лютнистка.

Уже восемь лет, как он не видел ее. Всплывали три мысленные фотографии. На

первой из них она стояла на шаг от него, с рукой, застывшей в движении,

которым она, казалось, стирала свои черты. Другая фотография запечатлела

мгновение, когда, положив руку на ее грудь, он спросил ее, касался ли

кто-нибудь ее так же, и она тихим голосом, устремив перед собой взгляд,

сказала ему "нет!". И наконец, он видел ее (эта фотография была самой

захватывающей из всех) стоящей между двумя мужчинами перед зеркалом и

прикрывающей ладонями обнаженные груди. Удивительно, что на всех трех

фотографиях на ее красивом и неподвижном лице был один и тот же взгляд:

устремленный вперед, минуя Рубенса.

Он сразу же отыскал ее телефонный номер, который когда-то знал

наизусть. Она говорила с ним, словно они расстались вчера. Он приехал к ней

в Париж (на сей раз он не нуждался ни в какой оказии, он приехал только ради

нее) и встретился с нею в том же отеле, где много лет назад она стояла между

двумя мужчинами и прикрывала ладонями груди.