Geum.ru

Периодической печати Учебное пособие и хрестоматия

Вид материалаУчебное пособие

Содержание


Писатель толя
Пожарный шланг
Подобный материал:
1   ...   30   31   32   33   34   35   36   37   ...   50

^ ПИСАТЕЛЬ ТОЛЯ

Писательский зуд владел Толей с самого детства. Весь мир, с его звуками и красками, жаждал воплощения в слове и просился под перо. Нередко, отправленный матерью в булочную или посланный отцом за папиросами, Толя стремглав вбегал домой, не исполнив поручения, – так теснились в его груди чувства, так толпились в голове свежие мысли, так образ на образе ехал и образом погонял.

Беда заключалась в том, что все толины сочинения были категорически непубликабельны, потому что совершенно неприличны. Он был бы рад писать о луне и цветочках, но с отрочества избрал тернистый путь социального реализма. Да и то сказать – вокруг творилось сплошное неприличие. В верхах свирепствовали лицемерие и коррупция, коммунистическая идея дряхлела и разлагалась, пожилым людям нечего было есть, молодым – негде совокупляться, а основной части населения – лицам зрелого и полнокровного возраста – некуда себя деть. Большая часть их жизни уходила на стояние в бесконечных очередях за разного рода необходимыми, но некачественными продуктами, которые производили в соседних странах, стонавших под бременем социалистической ориентации.

Свои первые рассказы об удушливом мире зрелого социализма Толя пытался предлагать в журналы "Нева" и "Звезда", но пытливому юноше дали радикальный отлуп и весьма императивный совет никогда больше не заниматься литературой. Правда, по одной копии редакция все же сняла и отослала тексты в Большой дом на Литейном – самое высокое здание в Петербурге, с крыши которого отчетливо видны магаданские прииски. По счастью, в доме на Литейном тогда уже работало несколько прогрессивных чекистов, которые рассказы внимательно прочли и фамилию юноши запомнили.

– Когда вся эта гниль рухнет, – сказал один суховатый и сдержанный чекист, – нам такие парни еще пригодятся.

С тех пор всем новичкам в почти обязательном порядке рекомендовали ознакомиться с толиной прозой, которая была по определению непубликабельна, но положение дел в империи описывала с исчерпывающей точностью.

Толя, конечно, показал написанное и родственникам. Они ему строго-настрого запретили кому-либо давать свои сочинения и заставили против воли пройти на модный в те времена экономический факультет. Днем Толя зубрил ненавистного Маркса (который тоже всю жизнь писал в стол драматические поэмы, но для прокорма семьи вынужден был вымучивать занудный "Капитал"), зато по ночам он отрывался вовсю – повести, драмы, социальные очерки так и сыпались в потайной ящик его стола. Именно на экономическом факультете Толя научился делать все с необыкновенной скоростью – чтобы тем вернее высвободить минутку для творчества. Его необыкновенная оперативность нравилась начальству, и после экономфака Толя легко поступил в аспирантуру. Знали бы они, куда он так торопится!

Первая любовь подхестнула его вдохновение, но, верный себе, он и в любви видел не только романтические ее стороны. Эротическая, граничащая с порнографией, беспрецедентно откровенная и чувственная любовная проза Толи имела хождение в питерском самиздате, но вернейшие друзья предупреждали писателя:

– Это напечатают лет через сто. Скорее уж здесь появится "Лолита".

И Толя поклялся сделать все, чтобы в Россию пришла свобода. Ведь это было единственное условие публикации его текстов, которые удавались все лучше и лучше! И потому при первых веяниях свободы он стал одним из самых упорных и деятельных борцов за нее. Он создал на экономическом факультете клуб "Перестройка". Он печатался в молодежных газетах и выступал в институтах. Он больше всего боялся, что вернутся старые времена, когда лучшие тексты приходилось держать в дачном подполе или прятать в сундуки под бельем. Годы, проведенные в ожидании ареста, брали свое: надо было срочно придумать, как сделать перестройку необратимой. Решение пришло мгновенно – Толя вообще соображал быстро. Он выступил с инициативой раздачи всей собственности в частные руки, после чего политическая цензура, стабильные зарплаты и образ сверхдержавы отошли бы в область преданий.

Не забудем, что Толя был писатель и в некотором смысле идеалист. Он искренне полагал, что в такой словоцентричной стране, как Россия, где написанному на бумаге всегда верят больше, чем увиденному глазами, – достаточно раздать населению бумажки с надписью "Все тут мое", чтобы написанное и впрямь стало явью. Поскольку чего-чего, а бумаги в стране хватало, были немедленно отпечатаны сертификаты, полностью называвшиеся "Всеобщий Автоматический Универсальный Чек Единовременной Раздачи" (сокращенно "ваучер"). Под это дело крупные хищники немедленно захапали себе необъятные куски собственности и тут же их разорили, пустив миллионы трудящихся по миру. Но главное, что свобода слова была теперь неуязвима!

Афера с приватизацией потому выгорела с такой легкостью, что наверху, в общем, было совершенно не до того. В России профессия писателя всегда была самой почетной. Выяснилось, что все, кого Толя своими прожектами привел к власти, тоже мечтали писать – и, получив всю власть, немедленно предались этому занятию. Так что, когда Толя со своими рукописями пришел в главное издательство, ему деликатно заметили: "Конечно, мы вас напечатаем... сейчас все можно... но подождите, пока выйдут рукописи вышестоящих товарищей. Вы понимаете?".

Так в 1987 году Толя с ужасом понял, что все его коллеги по власти затеяли перестройку единственно для того, чтобы опубликовать собственные сочинения. Свердловский партийный строитель Боря всю жизнь работал над пронзительной повестью "Исповедь в жилетку". Греческий экономист Гавриил увлекался афористикой. Экономист Коля Шмелев посвящал весь свой досуг кропанию коротких эротических рассказов и длинных исторических романов – знания об истории у него были все-таки более основательны, чем знания об эротике.

Писать хотели все, но умел только Толя. Именно поэтому его – единственного из всех – и не печатали. Вследствие нашествия графоманов издательское дело в стране рухнуло – профессиональным писателям осталось распространяться в списках и издаваться за свой счет. Зато одна за другой выходили автобиографические повести Бориса, Михаила, Григория. Был издан сборник стихов Анатолия. Все писали, сбросив на Толю обязанности по управлению государством. И он, с детства привыкнув успевать все, днем спустя рукава правил страной, а ночью, рукава засучив, правил заветное.

Неутомимый, как перпетуум мобиле, он автоматически выполнял обязанности главного администратора страны, но совершенно над ними не задумывался. Его мысли были поглощены очередной книгой – тогда писали в основном "чернуху", и Толя решил рассказать всю правду о советском периоде русской истории. Естественно, его эпос оказался настолько груб и натуралистичен, что печатать его отказались. Вместо него вышел фантастический роман толиного друга и сверстника "Вокруг пальца в 500 дней", и это несправедливое издательское предпочтение положило начало долгой, обоюдной вражде. Толя называл вероломного друга не иначе как предателем.

...Он даже завоевал нечто вроде подпольной славы: никто о нем ничего не знал, большинство не читало его сочинений, но говорили о нем как о гении, мэтре новой школы, моторе всего происходящего. Больше всего Толю ненавидел завистливый и бездарный беллетрист Прохамов, взявший эту фамилию при советской власти, чтобы яснее обозначить благонадежность своих персонажей (настоящая была то ли Рабинович, то ли Перельман – всех одноклассников, помнивших ее, Прохамов потом передушил портянками по одному). В каждом номере издаваемой Прохамовым газетенки "Ужо!" Толю называли разрушителем империи, кузнецом общего несчастья, грабителем старушек и растлителем девиц. Толя мужественно сносил эту травлю.

Не меньше доставалось ему и от другого завистника – посредственного писателя Юры, который в надежде опубликовать свою графоманию дорос до поста столичного градоначальника. Он и в устной-то речи с трудом связывал два слова, отчего его высказывания были отрывисты, как стих Маяковского, и витиеваты, как гороховые усы. Письменная же отличалась той дикой смесью витиеватости и грубости, которая казалась неудобоваримой даже по советским временам. Юра перепробовал массу профессий, чтобы только пробиться в писатели, вкалывал даже на овощебазе, надеясь задобрить дефицитными фруктовыми взятками своих неумолимых редакторов, – все было тщетно. Пришлось с помощью интриг потеснить Гавриила-афориста, заклеймить его аферистом и отправить на почетную пенсию.

Заполучив пост, Юра немедленно издал автобиографический роман воспитания о том, как он всю жизнь был прав и через это страдал. Аналогичные романы по тому же образцу немедленно выпустили все юрины соратники, которые из чистого подобострастия во всем подражали своему главе. Толя с присущей ему прямотой немедленно раскритиковал книгу Юры, полную пышных метафор и самого беззастенчивого вранья. Графоманы не прощают таких обид. "Рыжий разворовывает страну!" – кричал Юра на всех перекрестках и даже отказался раздавать столичную собственность. Он попросту передал ее своим друзьям – но сделал это, конечно, не по причине алчности или кумовства, а из строго идейных соображений, абы уесть Толю.

Толины соратники и ровесники уже навыпускали по "Избранному" и по дюжине переизданий. Бросил физику и посвятил себя государственной службе толин друг Боря-маленький – его повесть в новеллах о мальчике-вундеркинде, отвергнутая всеми издательствами пять лет назад, вышла рекордным тиражом, стоило ему сделаться кандидатом в президенты. Издательство "Всегда Аккуратно Готовы Радостно, Исполнительно Услужить Синекуре" (аббревиатуру вы легко составите сами) без устали печатало мемуарную и автобиографическую прозу политиков: кроме как о себе, никто из них ни о чем писать не умел. И только Толе стабильно продолжали отказывать: все, что он сочинял, изобличало такое знание предмета, дышало такой изобразительной силой, изобиловало столь грязными и незабываемыми подробностями, что публикация подобной литературы повергла бы нацию в шок, а нация и так сидела в нем по самые уши. Напрасно сетовала критика на отсутствие серьезного писателя: серьезный писатель был – здесь, среди нас, но поскольку он писал правду, ни один его текст не мог увидеть света.

Вот они все, аккуратно переплетенные, стоят на полке: роман "Траченые иллюзии" – о середине восьмидесятых. "Большой кусок" – о переделе собственнности. Ироническая эпопея "В мире животиков" – коллективный портрет власти. А вот любимое: "Губы", "Пять ночей", "Связь без брака" – книги, в которых он позволял себе быть собой, не думать о политике и о реализме... Неужели всего этого никто никогда не прочтет, кроме самых близких – Альфредика, Ирки-японки, Бори-маленького? От этой мысли хотелось кричать. И Толя решился действовать: русскую прозу традиционно выручала заграница. Он тянул до последнего, не желая, чтобы его обвинили в непатриотичности или подражанию Пастернаку. Но ему уже исполнилось сорок два – возраст свершений.

Когда дело было окончательно на мази, то есть сразу несколько зарубежных издательств пожелали ознакомиться с толиной рукописью и посулили нешуточный аванс, неожиданно возникло новое препятствие: на грядущих президентских выборах мог запросто победить коммунист. Пока они там все писали, народ читал. Его утомили утонченно-декадентские сочинения Григория, витиеватая самореклама Юрия, мрачный постмодерн Бориса Николаевича. Народу захотелось внятной простоты Геннадия и солдатского юмора Александра. Толя, которому оставалось полшага до литературной славы, впал в панику. Для начала он попытался в коробке из-под ксерокса вынести со своего рабочего места, то есть из Белого дома, все черновики нового романа – лучшего своего сочинения. Злорадный охранник президента, ненавидевший Толю за его талант, приказал задержать рукопись. Но Толя, зная нравы охраны, хитро замаскировал ее, положив сверху пятьсот тысяч долларов. Пока охрана делила деньги, Толя спокойно унес роман. Вслед за тем он бросился к Борису, чей читательский рейтинг составлял на тот момент четыре процента, и потребовал заменить весь его избирательный штаб, а личного охранника, ненавидимого народом, тут же уволить без выходного пособия. Рейтинг Бориса стремительно взлетел, а Толя на пресс-конференции от счастья заговорил стихами, провозгласив крушение "генерала Барсукова, господина Коржакова и духовного отца – господина Сосковца". Никогда до этого он не разоблачал себя так явно, но творческий порыв – штука мощная, и не художник управляет ею, а наоборот.

После успешных выборов Толя смог всецело посвятить себя творчеству. По заказу крупнейшего американского издателя (на своих надежды больше не было) он спешно заканчивал "Историю приватизации в России", многогеройную трехтомную эпопею, небывалую по разоблачительному пафосу. Там он отстаивал свою модель приватизации, виртуозно разработал любовную линию и заклеймил отечественную олигархию. Ключевая сцена романа, в которой за обладание одной и той же женщиной (олицетворявшей корпорацию "Связьинвест") боролись три ожесточенно враждующих олигарха, отличалась невероятной динамикой, а сцена, в которой "Связьинвестом" овладевал Потанин, граничила с порнографией.

Чтобы отрезать американскому издательству путь к отступлению, Толя потребовал аванс. Редактор смотрел на него с обожанием: этот рыжий был самым высокопоставенным клиентом его издательства. Ему были незамедлительно выписаны сто тысяч – минимальная цена за трехтомный бестселлер, половину которой он на радостях перечислил ближайшему детсаду. Книгу анонсировали на ноябрь. Толя готовил речь на вручении как минимум Пулитцеровской премии. Меж тем в роковой для Отечества месяц октябрь американский редактор снова вызвал Толю, и лицо его не обещало ничего хорошего. Перед ним на столе лежала рукопись.

– Ваша проза, несомненно, лучшее из того, что я читал по-русски, – произнес он с заминками и покашливанием. – Но я напрасно вас обнадежил, еще не прочитав книги. Печатать это даже у нас нельзя ни при каких обстоятельствах. Естественно, мы не просим вас вернуть аванс, ибо для нас большая честь – сам факт сотрудничества с вами. Мы покупаем эту книгу и безусловно опубликуем ее, как только в Америке схлынет волна политкорректности. Пока же просим нас извинить.

Толя вылетел от редактора чуть живой, помчался к себе на дачу и там около суток жег все свои рукописи. Он проклинал день, когда взялся за перо, и стирал в своем компьютере файлы с зачинами новых книг. Наутро все было кончено. Единственный сохранившийся экземпляр последнего романа лежал в сейфе у американского редактора, и Толя был даже рад, что не смог до конца уничтожить свое лучшее творение. В остальном с литературной карьерой было покончено. Толя разочаровался в писательстве. Он всерьез занялся энергетикой. Ему было невдомек, что это обычный путь русского подпольного литератора – работать в котельной, чтобы писать ночами. Подсознание гнало его на должности, не препятствовавшие писательским занятиям: все ночи Толя проводил в главной всероссийской котельной, кропая очерки литературных нравов "Бодался с пеленок с дубом".

Здесь-то и застал его крупнейший скандал, сопоставимый разве что с делом Синявского и Даниэля: один публицист, вечно завидовавший толиному таланту, но бессильный сочинить хоть что-нибудь, кроме подслушанных разговоров, раскопал историю с гонораром. Он узнал, что Толе заплатили сто тысяч, а романа не издали. Гонорар показался ему взяткой, и издателям пришлось спасать толино доброе имя. Книга была издана, но американская цензура изуродовала ее до неузнаваемости – от трех томов остался один, все эротические сцены были исключены, а наиболее натуралистические главы, в которых шла речь о раздаче московской собственности, сократили до такой степени, что Юра стал выглядеть чуть ли не толиным другом детства.

– И за это вам заплатили сто тысяч? – глумился неудачливый публицист.

Что мог ответить ему Толя? Он стоически молчал, скрежетал зубами и клялся никогда более не прикасаться к перу.

Но надеждам избавиться от мучающего его демона не суждено было сбыться. Кандидат в президенты, один из тех бывших петербургских чекистов, которые – помните? – читали когда-то толину прозу, вызвал писателя к себе.

– Я вас читал, – сразу взял он быка за рога. – Мне понравилось, сильно вы это... И я намерен построить такое государство, в котором вас можно будет наконец напечатать.

– Мне нечего больше печатать, – горько усмехнулся Толя. – Все уничтожено.

– Да? – с усмешкой спросил кандидат и отдернул занавеску. На потайной встроенной полке стояли аккуратные копии всех сожженных толиных романов.

– Я давний поклонник вашего таланта, – произнес кандидат. – Мы снимали себе по одной копии, можете наглядно убедиться, что рукописи не горят. Так что если вы поможете мне стать президентом страны, я начну с издания вашего полного собрания.

– А Юру... тоже будете печатать? – язвительно спросил канидат.

– Юра перейдет на новый жанр, – сухо заметил кандидат. – Пора ему, кажется, написать что-нибудь вроде "Мои показания" – слышали про такую книгу?

И Толя кинулся в работу. Он создал избирательный штаб кандидата, кинул на него все свои оргспособности и в телеинтервью заявил, что безоговорочно подержит бывшего чекиста всем своим авторитетом.

– Что он делает! – взвыли друзья-демократы.

Он верит. Все еще верит, что настоящая литература здесь кому-нибудь нужна.


^ ПОЖАРНЫЙ ШЛАНГ

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Пожарный Шланг. Все его так любили, что присвоили ему даже имя собственное – Сережа...

Вот, значит, жил он в некотором царстве, в некотором государстве. Специальность у Шланга была простая – поливать. На эту должность он вызвался сам ввиду своей чрезвычайной к тому склонности, а также потому, что ни на что больше не годился. Ну так это и прекрасно, потому что в том государстве, почитай, он один занимался своим делом. Все остальные делали что попало – огонь тушили керосином, печь топили пирогами, воду носили решетом, воевали все больше языком, питались тем, что для пищи по определению непригодно, а улицы мостили костями, хотя, казалось бы, им можно было найти какое-нибудь другое употребление. В общем, жили весело, но несколько бестолково. Дело свое знал один Пожарный Шланг.

Поначалу-то он, конечно, был не самым заметным предметом в хозяйстве. Но с тех пор, как стало в том государстве все подряд гореть, в особенности же предметы, к тому не предназначенные, – Шланг быстро пошел в гору. Забот у него было невпроворот, он создал собственное министерство по чрезвычайным ситуациям и принялся тушить что попало. Горели шапки на ворах, планы по выплате зарплат, глаза у самых злых и голодных... Горела земля под ногами у русскоязычных жителей окраин, горели буксы у поездов и алкоголиков, горело от подобострастия лицо у телеведущего Павла Горелова, а главное – синим пламенем горела страна как таковая, и язычки этого пламени, называемые в народе голубыми огоньками, вспыхивали то тут, то там, прорываясь из-под земли, как некая травка. Короче, Пожарному Шлангу было где развернуться. Про него уже стали поговаривать, что он единственный в своем роде министр-профессионал, тогда как все остальные – непонятно кто. Этих министров и меняли каждые три месяца, когда выяснялось, что в Министерстве Ношения Воды опять идет в ход решето, а большая часть воды парадоксальным образом перетекла на Запад; а в Министерстве Шапкозакидательства не осталось уже не только шапок, но и головных платков, которыми можно было бы прикрыть бритые головы новобранцев во время очередной зимней кампании. Страх и ужас царил в кабинетах власти, непрофессионализм правил бал, и лишь Пожарный Шланг подтверждал свою неизменную репутацию.

Не чурался он и искусств. Иногда какому-нибудь местному режиссеру требовалось изобразить дождь или наводнение, и Пожарный Шланг со своими ребятами оказывался тут как тут. Они все вместе изо всех сил качали воду и заливали требуемое, за что вся местная богема их обожала, а один даже включил в титры своей главной картины "Утомленный цирюльник" персональную благодарность Сереже.

Случилось, однако, что правитель той несчастной страны как-то страшно осерчал и стремительно разогнал всех соратников, а оставшись один в пустом дворце, обнаружил вокруг себя лишь свернувшегося у ноги Пожарного Шланга. Его никто не разгонял, потому что он был непременной частью обстановки, обеспечивал противопожарную безопасность и вообще крепился тут же, к водопроводной трубе.

– Верный, хвалю, – буркнул правитель. – А не сделать ли тебя преемником? Остальные-то уж вовсе никуда не годятся...

Затаившаяся по углам челядь в первый момент никак не могла взять в толк, как это Пожарный Шланг вдруг станет правителем огромной страны, которая хотя и горит снизу доверху, но все-таки происходит в ней и ряд других процессов, неподконтрольных пожарным! Однако, прикинув перспективы пребывания у власти других преемников, челядь решила, что впервые за долгие годы правитель принял не просто соломоново, а единственное решение. Другие бы не то что пожаров не остановили, а еще и поплясали бы, глядя, как все шире занимается огнем любезное Отечество. Кто-то грел бы на том костре руки, кто-то таскал бы из него каштаны чужими, разумеется, руками, кто-то – и опять-таки чужими – загребал бы жар... Короче, нерадостно. Шланг, похоже, был единственным, на кого у здравомыслящих людей оставалась надежда. Оставалось убедить электорат.

С этой целью челядь разъехалась по городам и весям.

– Господа народ! – возглашала она с трибун. – Хотите ли, чтоб Пожарный Шланг управлял вами?

Народу было уже все равно, он к тому времени умел только лбом гвозди забивать да попой вытаскивать, этим только и занимался, прочие же навыки утратил. Воцарялось недоуменное молчание.

– А для ча? – спрашивал какой-нибудь местный шут.

– Во-первых, – объяснял государев гонец,– он не красный.

– Что да, то да, – кивал народ.

– И не коричневый!

– И то верно, – соглашался народ.

– Гибкий! – восклицал гонец.

– Кто бы спорил, – умилялся народ.

– Стройный! Спортивный! Надежный! – выкрикивал глашатай. – Стопроцентно непромокаемый! У всех репутации подмочены, а у этого – хоть бы хны: мочи его, поливай его – он все водонепроницаемый, как шлангу и положено.

– Однако не худший вариант! – догадывался народ. – И как это мы сами не подумали! Надо б нам призвать его на царство – у нас бы ничего и не горело... Только вы проследите, чтоб он не шибко шары заливал. Потому что залитых шаров мы уж насмотрелись.

– Не дадим ему шаров! – клятвенно заверяла власть. – Все шары в Кремле подберем и подальше спрячем.

Чтобы повернее вдвинуть Шланга во власть, стали искать ему товарищей для поддержки, потому что пройти в тамошнюю Думу с командой таких же, как он, шлангов было задачей безнадежной – даже при таком народе. Был на примете и блок, с которым предполагалось скрестить Шланга, да блок заартачился.

– Молод больно! – говорил лидер блока, сам недавно вылезший из-под стола, куда ходил прогуляться пешком. – Ему только собственные пеленки поливать! То ли дело мы – матерые политики!

Тут Шланг впервые проявил самостоятельность и в ответ так полил молодого вождя, что тот притих, присмирел и только бурчал себе что-то под нос. Любовь у них, таким образом, не сложилась, но Шланга уже поддерживали местные феодалы и пара-тройка медведей. А медведь, как известно, животное упрямое: если он кого поддерживает, полемизировать с ним совершенно бесполезно. Так Шланг стал преемником правителя. Первым делом его вместо водопровода подключили к канализации и полили при его помощи всех конкурентов. Как Шланг ни отплевывался, ему пришлось в этом поучаствовать, слив через себя некоторое количество компромата. Потом организовали пару-тройку небольших пожаров, которые Шланг в своей манере художественно залил. Короче, не прошло и полугода, как Шланг оказался практически недосягаем для соперников – и вскорости занял верховный пост в стране. Здесь он несколько растерялся. Он умел только поливать и иногда немного заливать, потому что, как всякий истинный профессионал, отличался тщеславием. Но для управления государством такого багажа как будто не хватало.

Он повертелся в разные стороны, а потом принялся заливать народу о том, как все будет хорошо. Народ к таким речам привык и слушал благосклонно, но лениво.

Далее Шланг принялся заливать все, что было можно. Он залил все окрестные катки, включая асфальтовые, залил горло оппозиции, чтобы не мешала поливать, залил с верхом все посевы, которые стали от этого гнить, залил своей водой все баки всего, что двигалось (отчего все остановилось), залил все, что было в стране, но продолжал лить, лить и лить, потому что не умел ничего другого.

Напрасно кричал народ: "Хватит, Сережа!". Это был истинный Шланг, Шланг-профессионал, и уж дорвавшись до такого поля деятельности, как целая страна, он затушил все, что горело, включая глаза, души, буксы и лицо Павла Горелова. То, что продолжало гореть вопреки его стараниям, он замочил. Страна покрылась водою, как Петербург во время наводнения. Жители стояли в воде по горло, малорослым приходилось уже плавать, все вокруг загнило и заплесневело, но Шланг поливал и поливал не в силах остановиться. Ведь это была его страна, и он служил ей, как умел. Через некоторое время жители, по обыкновению своему, смирились и с этим. Они научились жить в воде, выращивать морскую капусту, по улицам пустили лодки, как в Венеции, а иностранцев зазывали в гости заняться подводным плаванием с попутным поиском сокровищ: под водой ведь осталось полно всего... Со временем они начали даже находить в этом своеобразную прелесть: ничто не горело, чрезвычайные ситуации свелись к минимуму, да и купание, говорят, укрепляет организм. Основным занятием страны стало рыболовство, благо рыбы вокруг развелось видимо-невидимо, ибо вода была мутной. А ловля рыбы в мутной воде, как скажет вам всякий, – чрезвычайно прибыльный промысел.

Так все и шло, пока не кончилась вода. В той стране все когда-нибудь кончалось. Вот и такой неисчерпаемый вроде бы ресурс подошел к концу, так что Шланг, исчерпав свои возможности, свернулся на троне и вскоре был убран за полной бесполезностью. Солнце постепенно высушило территорию, и жителям пришлось браться за рутинные занятия вроде скотоводства, земледелия и черной металлургии. Пожары же – по вечному принципу того государства "из воды да в полымя" – стали опять помаленечку тлеть по окраинам империи.

– Эх, при Шланге-то лучше было! – вздыхал народ.

Шланг, слушая это, дремал на своем обычном месте. Он знал, что круговорот воды в природе неостановим, и воду скоро дадут опять, а шапки на ворах продолжают гореть... Так что очередь до него дойдет, обязательно дойдет. Все проходит, а Шланги остаются.