Geum.ru

Периодической печати Учебное пособие и хрестоматия

Вид материалаУчебное пособие

Содержание


Отставка касьянова
"Ничего сделать нельзя".
"Теперь ништяк".
Подобный материал:
1   ...   29   30   31   32   33   34   35   36   ...   50

^ ОТСТАВКА КАСЬЯНОВА

– Что-то давно у нас правительство в отставку не ходило, – сказал Гусинский Киселеву, в очередной раз позвонив ему из Испании.

Высокие собеседники связывались практически ежедневно. Иногда Гусинский звонил из спортзала, где отрабатывал аперкоты на резиновом Кохе, специально высланном ему из запасников программы "Куклы", а иногда – из бассейна с морской водой, где полеживал на плотике в окружении гурий. Душу его, однако, ничто не радовало. Было ужасно скучно.

– Так вот, – сказал политический эмигрант, – надо бы правительство того... в отставку. Не нравится мне Касьянов абсолютно, лицо неприятное, и вообще.

– Лицо, конечно, неприятное, – осторожно сказал Киселев, боясь огорчить шефа, у которого и так в последнее время были одни неприятности. – Но нам-то что? Все равно же мы никого своего не продвинем...

– Это как знать, как знать, – задумчиво произнес Гусинский, переворачиваясь на плотике. – Вдруг еще пару раз что-нибудь утонет. Тогда мы и самого в два счета опрокинем.

Киселев хотел было сказать, что, мол, вы-то там, а мы-то тут, в лапах кровавого режима, но побоялся упрека в трусости.]

– А как мы его свалим? – спросил он упавшим голосом.

– Мне ли тебя учить! – воскликнул Гусинский. – Особо не церемонься. Так его, так и так! – И, несколько раз стукнув кулаком по воде, он потерял равновесие и сполз с плотика. В трубке послышался оглушительный плеск, бульканье и неразборчивые ругательства.

– Вас топят?! – ужаснулся Киселев. – Але, але! Мы немедленно даем это в эфир! Покушение!

– Да погоди ты, – отплевываясь, сказал Гусинский. – Руки у них покуда коротки...

В очередных "Итогах" Киселев сообщил, что правительству Гусинского остались работать считанные месяцы, а может быть, и недели. Никаких доказательств он пока не привел, потому что не успел их придумать. Но в словах его никто не усомнился, поскольку правительство действительно давно не слетало, а по осени надо же ожидать каких-нибудь катастроф – лето кончилось, развлекаться нечем...

– Вроде как снимают нас, – тоскливо сказал Кудрин Клебанову. Клебанов не удивился, потому что давно уже был готов к чему-то подобному.

– Тебя одного или обоих?

– Всех!

– Ты откуда знаешь?

– Кисел\в сказал.

– А он откуда знает?

– Подслушал, наверное. Они же всех прослушивают.

– Ну и пусть снимают, – вздохнул Клебанов. – Поживу наконец для себя. Сколько можно быть во всем виноватым?

Этот разговор, естественно, был прослушан охранными службами всех крупнейших медиа-холдингов и лег на столы крупнейших медиа-магнатов, а также на плотик Гусинского.

– Все-таки я гений! – убежденно сказал Гусинский. – Дар предвидения. Я как чувствовал, – и еще пару раз позвонил Киселеву, чтобы тот не церемонился.

Тем временем Касьянов, ни о чем не подозревая, работал в своем кабинете в Белом доме. Работа его – как и работа всякого премьера – заключалась в том, что он сидел за столом, грустно глядел в окно и думал, где взять денег. Возрождать производство выходило дороже, чем покупать чужой продукт, собирать урожай – и подавно обременительнее, чем ввозить, и потому его программа заключалась в том, чтобы покупать, причем опять-таки на чужие деньги. С одной стороны, могли бы завестись и свои средства, потому что во всем мире нефть дорожала. С другой же, государству от этого не выходило никакого облегчения, потому что у нас она дорожала тоже. Один Путин своими беспрерывными перемещениями сколько керосину сжирал. Одалживать приходилось непрерывно, Касьянов был большой дока по этой части и заслужил репутацию хорошего переговорщика. Выдающуюся роль в этом играли его большие честные глаза и честный металлический голос, которому он умел придавать ласковые обертона. Подходя к западному финансисту, Касьянов поднимал на него умильный взор и печально говорил:

– Гив ас сам мани, плиз... Джаст фор сам йеарс... Ви шелл ретурн, самтаймз... Ю си, итс вери шеймфул и все такое, но чилдрен... чилдрен...

Никого более солидного и вместе с тем трогательного в окрестностях Кремля не наблюдалось, и потому смещать Касьянова Кремль не собирался. Более того, его считали здесь лучшим премьером, поскольку, например, тому же Черномырдину никто давать в долг не хотел. Он не умел производить впечатление бедного. Напротив, у него еще хотелось занять.

Когда за деньгами послали Маслюкова, он просил в долг с таким великолепным презрением, с такой краснопролетарской надменностью, что привозил какие-то копейки, хотя и уверял весь мир, что тот нам должен, потому что мы тысячу лет держали щит между Европой и монголо-татарским игом. После визитов Маслюкова в Европе, кажется, уже предпочли бы татар.

Примаков вообще не любил ни о чем просить. Летя за очередным траншем, он в полете, на большой высоте, вечно испытывал приступ национальной гордости. Оглядывая из самолета необъятные просторы нашей Родины, которые сверху выглядели гораздо привлекательнее, чем снизу (потому что издали), он обязательно разворачивал самолет: "Чтобы мы, такие большие и гордые, у кого-то просили? А ну, полетели обратно!".

Степашин просил робко, кротко, но при этом так бегал глазами, что никто не верил в возможность возвращения кредитов. У него был вид не просто бедного, а несчастного, почему он и был смещен (после отставки маска честной бедности вообще навеки приросла к его розовому лицу, почему он и был брошен на Счетную палату).

Касьянов же, даже прося, имел вид премьера великой державы, которая попала в беду – правда, на неопределенное время.

– Сам мани, сер, – повторял он с интонацией лифтера при очень богатом отеле: было ясно, что если такому лифтеру не дать чаевых, лифт в один прекрасный день может обрушиться к чертовой матери. Поэтому отказывали ему редко.

И вот, пока он, обхватив голову руками, глядел в осеннее окно и прикидывал возможности нового займа, к нему постучался референт, отвечающий за прессу.

– Говорят, снимают нас, – сказал он премьеру, предпочитая первое лицо, чтобы Касьянову не было обиднее.

– А за что? – грустно спросил Касьянов. Он обо всем говорил грустно, привыкнув просить денег.

– Не знаю. НТВ передало. Может, мы что не так сделали?

Касьянов в принципе не возражал бы, чтобы его сняли. Он так хорошо научился просить денег, что без проблем прокормился бы на паперти Храма Христа Спасителя, обращаясь к туристам на трех европейских языках, – и, глядишь, это была бы куда более спокойная должность, чем нынешняя, к тому же на свежем воздухе. Но было обидно уходить после такого блистательного начала: он перебрал сделки последнего времени. Вроде все было чисто.

– Разве что с тем кредитом... ну, в девяносто восьмом-то... я не успел взять, как олигархи налетели и расхватали... Так ведь кризис был, кризис! Они пострадали больше всего! Что какой-нибудь дядя Ваня из Малаховки потерял? Ничего, у него ничего и не было! А эти все лишились как минимум половины своих состояний! Мог я им не дать, я тебя спрашиваю?

– Никак нет, – послушно ответил референт.

– Ну так надо всем это объяснить! Собирай брифинг...

Через час в Белый дом собрались журналисты. Касьянов, широко открыв честные глаза, металлическим голосом говорил:

– Тут до меня дошли слухи... Я, право, даже не знаю... В общем, я одно хочу сказать: чист, как перед Богом – чист! Была одна история, так я вам все расскажу. В девяносто восьмом дали нам кредит в пять миллиардов. Говорят, все деньги ушли к олигархам. Так ведь нам его на что дали-то? На компенсацию для беднейших слоев населения! А кто беднейшие? Кто больше всех потерял! Ну я и отдал им...

– За два процента, – хихикнул кто-то ехидно.

– За пять, – машинально поправил Касьянов. Он хотел было объяснить еще что-то, но пресса, довольная услышанным, дружно разбежалась по редакциям. Слух о пяти миллиардах, о которых никто до этого слыхом не слыхивал, немедленно распространился по России.

"Пять миллиардов исчезли не без помощи Касьянова", – солидно предполагала "Независимая газета".

"Путин не только душит НТВ, но и поощряет воровство", – утверждала газета "Сегодня".

"Касьянов увел у Камдессю его дорогую. Подачку" – ехидничал "КоммерсантЪ" через точку.

"Касьянов скоммуниздил бабки!" – неистовствовал "Московский комсомолец".

"Где деньги, Миш?" – интересовалась "Версия".

Корреспонденты НТВ разбили у входа в Белый дом палатку и стали ждать, когда из первого подъезда вылетит Касьянов. Они должны были сообщить об этом первыми. Каждый выпуск НТВ начинался с прямого включения.

– Что, не видать еще? – спрашивал Петр Марченко драматическим голосом.

– Вы знаете, Петр, – отвечал корреспондент НТВ, подпрыгивая от холода, – пока еще не поперли, но ждем с минуты на минуту. К сожалению, процесс съемки страшно осложнился. Нанятые Кремлем воробьи загаживают объектив телекамеры, нанятые Кремлем бомжи пристают с требованием подаяния, а нанятый Кремлем дождь вчера промочил наши спальные мешки. Но мы держимся, хотя и вынуждены работать в нечеловеческих условиях... в то время, как Касьянов, укравший пять миллиардов, сидит в тепле... кофиек попивает, тварь...

– Благодарю за службу! – восклицал Марченко. – Оставайтесь с нами!

Касьянов, бродя по коридорам Белого дома, все чаще казался министрам каким-то странным призраком.

– Ты что, еще здесь? – спрашивали его.

– А где я должен быть?

– Да по всем каналам передали, что ты на вылете!

– Это слухи, – печальным железным голосом говорил Касьянов. – Подлые слухи. – Но сам себе он верил все меньше.

Сенсация докатилась до Путина, который вообще газет старался не читать, чтобы не огорчаться.

– Как вы прокомментируете предстоящую отставку Михаила Касьянова? – прочирикала девочка-корреспондентка, когда Путин осматривал в Самаре срочно зарытую в землю по случаю его приезда покупную картошку.

– Впервые слышу, – пожал плечами Путин. – Прекрасный премьер, я им вполне доволен... Добивается новых и новых займов...

"Путин похвалил Касьянова! – передал "Интерфакс" с пометкой "Спешно". – Значит, точно снимет".

– А что вы скажете про пять миллиардов долларов? – не отставала корреспондентка.

– Пять миллиардов долларов? – усмехнулся Путин, который был не в курсе. – Хорошая вещь. Жалко, что не шесть.

"Путин знает о краже Касьяновым пяти долларов и иронизирует над ней, – передал "Интерфакс" с пометкой "Срочно!!!".

– А какие планы у правительства? – не могла насытиться информацией корреспондентка.

– Скоро Касьянов вылетит, – сказал Путин. – В Англию.

Но про Англию журналистка уже не дослушала, умчавшись диктовать в номер, а "Интерфакс" с пометкой "Понос!!!" передал, что Касьянов скоро вылетит. Касьянов в это самое время сидел в Белом доме, прикипев к телевизору: он мог теперь думать только о том, снимут его или нет. Из внеочередного выпуска НТВ он узнал, что снят, собрал скромный чемоданчик, снял со стенки портрет Путина – на память – и подошел к окну, чтобы в последний раз полюбоваться видом. Внизу корреспонденты НТВ натягивали батут.

– Не дождетесь, – сказал Касьянов и пошел к лифту. Из лифта на него выпал курьер с предписанием немедленно вылететь в Англию за новым кредитом.

– Ничего не понимаю, – сказал Касьянов. – Я что, послом туда лечу?

– Нет, премьером!

– Я же снят!

Недоразумение выяснилось быстро. Касьянов – как был, с чемоданчиком, – срочно убыл в Англию просить денег.

"Касьянов вылетел. Но не туда", – иронизировал "КоммерсантЪ" через точку.

В Англии к Касьянову с сострадательной улыбкой подошли ведущие финансисты МВФ.

– Мы слышали, что у вас неприятности, Майкл, – сказали они почти нежно.

– Это грязные слухи, – привычно отвечал Касьянов.

– Знаем, знаем... Вы, похоже, собрались в отставку. В таких ситуациях деньги лишними не бывают. Не откажитесь принять.

– Да что вы, что вы! – замахал руками Касьянов, но ему уже вручили скромный кошелек с пожертвованиями, собранными на первое время. Все-таки его любили на Западе.

Лондонский корреспондент НТВ, наблюдавший за этой сценой из вентиляционной шахты с помощью сложной системы перископов, немедленно сообщил, что Касьянову удалось получить небывало крупный транш. В Кремле воцарилось ликование, а в оппозиционной прессе – уныние. Касьянов вернулся на Родину триумфатором (тем более, что при подсчете сумм оказалось: ему пожертвовали щедрее, чем Родине).

– Это идея, – заметил Путин. – В следующий раз, как поедешь, надо будет тебя по-настоящему уволить. Они тебе еще больше соберут.

Под окнами Белого дома продрогшие корреспонденты, матерясь, сматывали палатку.

– Ну что? – набросился Гусинский на Киселева при очередном созвоне. – Кто же так снимает? Ничего сами не можете!

– Виноваты, – грустно признался Киселев.

– Совершенно распустились! Погодите, вот я вернусь...

Гусинский и впрямь подумывал о возвращении. В Марбелье было невыносимо нудно. Он попытался было наладить бизнес в Испании – прослушал разговоры местного мэра, – но мэр попался скучный и даже с любовницей говорил только о развитии родного города. Его все сильнее тянуло в Москву. Он даже придумал свежий пиаровский ход – сделать перед телекамерой заявление о том, что он теперь поддерживает Путина, а потом выпустить ролик в полном виде, чтобы видно было, что сенсационное заявление он сделал, сидя на раскаленной сковороде. Сковороду должен был держать Лесин. Осталось сделать его куклу.

Главный защитник свободы слова не любил отдыхать.


УРОЖАЙ-2000

В некотором царстве, некотором государстве была обильная земля и совсем не было порядку, как то заметил остроумнейший из ее летописцев. Земля исправно родила из года в год, народ же, ее населявший, был голоден, бос и малокультурен. Правители правили, бунтовщики бунтовали, народ безмолвствовал, но ничего не менялось. Лучшие умы государства затупились, пытаясь постичь такой порядок вещей, что дало повод тишайшему из поэтов той земли сочинить тезис об ее умонепостигаемости.

Причина умонепостигаемости лежала в том, что земля сия была в общем мироустройстве контрольною делянкою, на которой, в отличие от других делянок (называемых опытными), дикая растительная, животная и социальная жизнь происходила сама по себе. Никто ею не управлял, никто не направлял и не ставил над нею экспериментов, что само по себе уже было грандиознейшим экспериментом мироздания, ибо все то, чего с дикой жизнью не делали извне, она проделывала над собою сама. А потому всякий правитель сей земли, заступая в должность, получал знамение.

Каждый из правителей перед упомянутым заступлением отлично знал, чего он хочет и что сделает. Но заступив, совершенно терялся и начинал делать вовсе не то, что собирался, и не то, что ему советовали, и не то, что следовало бы, и уж совсем не то, что можно вообразить в рамках здравого смысла.

Все дело в том, что после коронации, или заседания боярской Думы, или Президиума Верховного Совета, или инаугурации, когда новоиспеченный правитель приходил в себя и взволнованно, как новобрачная, пытался осознать, что же с ним такое случилось, на стене его спальни проступали горящие буквы. Одни правители звали охрану, другие крестились, в ужасе вспоминая "мене, такел, фарес", третьи пытались сбить пламя одеялом. Невзирая на эти мероприятия, пламя не угасало, а только расползалось на всю стену грозным предостережением:

^ "НИЧЕГО СДЕЛАТЬ НЕЛЬЗЯ".

Правители по-разному воспринимали его. Иные игнорировали, как самый решительный из ее государей, именем Петр, иные соглашались, как самый нерешительный, именем Николай, но кончалось это обычно одинаково: большой кровью. Правители продолжали править, земля – родить, народ – голодать и безмолвствовать, и ничего не менялось. Пока, наконец, хитрейший из правителей той земли, именем Владимир, не догадался, что вся беда оттого, что земля родит. Ибо землю надо пахать, сеять, орошать и снимать урожай, который в итоге обходится гораздо дороже, чем закупки оного в других землях. То град, то засуха, то саранча, то заморозки, техника ломается, живая сила пьет по-черному, стало быть, надо просто покупать все за границей. Землю взять измором, а привычку к ее обработке искоренить. Деньги же следует брать в долг, отдавать со следующего займа, а еще лучше – объявить дефолт и не отдавать совсем ничего.

С тех пор землю стали морить, а земледельца отучать от его вредной привычки. С урожаями боролись: в этой земле издавна всякий аграрный труд воспринимался как страдание, "страда", борьба, война и прочая неприятность. Запевая "это есть наш последний и решительный бой", люди выходили на поле брани. При хитрейшем правителе отняли у земледельца борону и лошадь. Аграрии, однако, продолжали пахать, а земля – родить. Тогда землю отняли, поделили, а поделенное снова отняли. Земля не поняла и продолжала свое. И ничего ей не делалось.

При свирепейшем правителе отнимать было уже нечего. Потому стали бороться с земледельцами, усиленно сажая их, стреляя и моря голодом. Оставшимся дали по рукам и строго-настрого приказали сидеть, не рыпаться, а еще лучше – сдохнуть. Многие послушались. Земля, тем не менее, продолжала родить. Тогда настроили на сей земле вонючих и вредных производств, для коих стали из нее выкапывать все, что можно. Замусорили ее, раскопали и бросили, закоптили и отравили, залили кровью на три локтя. Земля стонала, но продолжала родить. Может, и перестала бы, наконец, но тут скончался свирепейший.

За ним воцарился простодушнейший. Землей он распорядился просто: на негодных землях посадить нужное, на хороших – невозможное, причем и то, и другое обильно залить ядохимикатами. Это был самый простой и умный план из всех: негодные земли давали чрезвычайно тощую пшеницу, на хороших росли южные культуры, чахлые, изнемогающие и грустные, как выпускница университета, приехавшая учительствовать в деревню. Выжившие земледельцы сбежали от этих нововведений в города, а те, что остались, запили втрое против прежнего. Земля, однако, продолжала родить.

Благостнейший правитель стал решать эту проблему просто: он не стал ее решать. Получив откровение, что ничего сделать нельзя, он и не стал ничего делать. Главное для него было, чтоб не было войны. При нем все пошло именно так, как должно идти на контрольной делянке: все делалось само по себе. Вонючие и вредные производства задымили небо, завоняли леса, загадили реки и озера. Ядохимикаты отравили почву. Земледельцы спились. Войны, правда, не было, и земля по-прежнему родила.

Цивилизованнейший из правителей, получив знамение, поразился. Земля все еще родила, как ни боролись с нею, и родила не только хлеб, почти уже изведенный, но и смородину, и яблоки, и сливы, и виноград. А земледелец был по-прежнему жив, гнал себе из этих плодов земных самогон, благодушествовал и не собирался исчезать как класс. Вознегодовал цивилизованнейший, и в одночасье исчезли с лица земли и виноградники, и яблоневые сады, и вишневые, и сливовые, и черноплодные кусты, и даже ни в чем не повинные крыжовенные посадки. И стало лицо земли старым, некрасивым и морщинистым. Земледелец же махнул рукою и стал гнать самогон из подручного, ни на что уже не пригодного сельхозинвентаря: лопатовку, мотыговку и граблевку. Земля повздыхала, но продолжала родить. Тогда над нею бабахнул взрыв, отчего родить она стала двухголовые грибы и ядовитую землянику размером с тыкву. Впрочем, родить не переставала, и даже вдвое противу прежнего.

Предпоследний правитель, непредсказуемейший, почти довел дело до конца, полностью воплотив в жизнь давно придуманную схему: сами не работаем, еду покупаем, деньги берем в долг, долгов не отдаем. Земледельцы, наконец, перевелись: иные умерли от старости, иные от пьянства, иные переквалифицировались в коммерсанты. Земля, брошенная без попечения, покрытая мазутом, ржавым железом и радиоактивными отходами, шлаком, пылью, битым стеклом и смятым пластиком, бытовым мусором и просто матом, отчего-то по-прежнему продолжала родить. На борьбу с катастрофически высокими урожаями были брошены все силы. То есть все, кто имели хоть какие-то силы убрать этот урожай, были брошены без техники, денег и горючего. Газеты из года в год с надеждой предполагали, что зимой будет голод, но большого голода так и не было.

Тогда создали Аграрную партию в надежде таким образом отвлечь немногочисленных уцелевших аграриев от земли. Аграрии дрались между собою и с другими за влияние в парламенте, кресла, столы и таблички на дверях, затем собрались восстанавливать каких-то железных истуканов, не столь давно поверженных, всеми силами оттаскивая земледельцев от земли. Она, вздохнув с облегчением, произвела на свет очередной урожай. Прожженейшие предлагали всю землю продать, чтобы было на что покупать еду. Радикальнейшие – отдать ее всю под рекламную площадь. Угрюмейшие ни того, ни другого не позволяли, а предлагали снова все отнять и поделить. Отнято и поделено же было столь многократно и безрезультатно, что всем эта процедура порядком надоела. Тем паче, что ничего от этого не менялось и земля все так же родила.

Глядишь, еще два-три года, и она поняла бы, чего от нее хотят, и усохла бы, но тут непредсказуемейший подал в отставку. Он лучше всех понял, что сделать ничего нельзя, и многолетнее ничегонеделание страшно утомило его.

За ним пришел долгожданнейший, облеченный народным доверием и сгибающийся под тяжестью возложенных на него надежд. "Ничего сделать нельзя", – прочел он огненные буквы на своей стене и задумался. "Не может быть, чтоб нельзя, – сказал он сам себе. – Это все оттого, что был хаос. Должен быть порядок". С тех пор долгожданнейший стал сам ездить по полям и половину повытоптал. Подстригал пшеницу и подравнивал рожь, калибровал картофель, проводил совещания и давал указания. Стоило же ему только воротиться домой, как все зарастало. На другой день, едва выехав за черту столицы, он снова видел тот же хаос: порядок был порушен, картошка была неодинаковая, земледелец валялся хмельной и пел похабные песни, земля же исходила изобилием.

"Надо что-то с этим делать, – сказал долгожданнейший себе под нос, – Премьера бы ко мне. Порядок будем наводить". Не успел он это произнести, а соответствующие службы вызвать премьера, как прямо из пола у ног долгожданнейшего выросла огромная спелая фига. Вождь сорвал фигу и задумчиво вкусил. В нем совершалась внутренняя работа.

– Приятного аппетита, – пожелал премьер, сохраняя на лице выражение деловитой независимости. – Станем упорядочивать?

– Накося, выкуси, – дружелюбно предложил долгожданнейший, протягивая ему спелую фигу. В это время потолок кабинета разверзся, и в трещины свесилась гирлянда винограда "дамские пальчики".

Премьер откусил от фиги, потом доел ее до конца, и лицо его озарилось. Оставив папки с важными бумагами, он стремительно направился к шкафам вишневого дерева, быстро покрывавшимся листвой, кружевными цветами и рубиновыми ягодами. В коридоре охрана кидалась спелыми манго.

Спустя неделю всякий подъезжающий к столице был бы потрясен, но к ней попросту никто не подъезжал. Народ лежал в огородах под раскидистыми малосольными огурцами, распевая песни. В рот лежащим валились помидоры, зеленый лук и молоденький чесночок. В полях стеной стояли пшеница, рожь и ячмень. В густых овсах сидел депутат парламента, известный непримиримостью, бровями и рабочим происхождением, хватал медвежьими лапами овес и высасывал сладкое овсяное молочко. Вице-спикер Думы с визгом обтрясала мощную сливу, увешанную плодами и остальными вице-спикерами. Над гречихой весело жужжала Аграрная партия.

Столицу скрывали заросли фруктовых садов, над башнями Кремля вился усатый горох. Золотистое облако пчел колыхалось над городом. Долгожданнейший бродил по древним палатам, околачивая груши. Правительство объедалось малиной. Фракции Госдумы разделились по интересам: яблочники объедали белый налив, красные – смородину, либеральные демократы – клубничку. В министерствах обрывали гуаву, апельсины, ананасы и папайю. На потолке Андреевского зала горела надпись:

^ "ТЕПЕРЬ НИШТЯК".

Ее никто не видел, ибо она была скрыта густыми зарослями банана и авокадо.