В. Г. Белинского Представленная подборка содержит материалы о юбилейных мероприятиях, жизни и творчестве В. Г. Белинского, в частности, и о его работах, связанных с украинской литературой. Полагаем, что всестороннее вд

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3

^ Белинский-Гоголь: спор продолжается…

В 1986 году 175-летний юбилей Виссариона Белинского стал одним из главнейших событий отечественной литературы. Спустя четверть века о 200-летии Белинского не помнит практически никто

25 лет назад "Огонек" в необычайно торжественной обстановке встретил 175-летие великого русского критика и публициста Виссариона Белинского (сейчас, стало быть, исполняется уже 200 лет со дня рождения "неистового Виссариона"). Надо сказать, что юбилеи Белинского на протяжении десятилетий были для "Огонька" обязательным поводом для публикации практически одинаковых биографических очерков, содержание которых почти не менялась от юбилея к юбилею — образ Белинского был раз и навсегда заточен в рамках нужной идеологии. Впрочем, были и едва заметные для непосвященных нюансы — так, в 1930-е упор делался на его антиклерикальных выпадах, которые нашли отражение в хрестоматийной переписке с Гоголем: "По-вашему, русский народ — самый религиозный народ в мире? Ложь!.. Русский человек произносит имя Божие, почесывая себе задницу". Позже, уже в 1950-е, акцент сместился на значение Белинского как критика буржуазной цивилизации, писавшего: "Не годится государству быть в руках капиталистов, а теперь прибавлю: горе государству, которое в руках капиталистов". Еще через 20 лет, как раз в эпоху брежневского застоя, с Белинским вновь случилась метаморфоза — из яростного обличителя нравов он превратился в мудрого наставника и воспитателя едва ли не всей русской литературы, без ссылки на труды которого не могло обойтись ни одно школьное сочинение. Почему перестроечный "Огонек" вдруг повернулся к Белинскому, понятно спустя четверть века: приоткрытые шлюзы перестройки вновь вынесли на поверхность спор между "революционером" Белинским и "консерватором" Гоголем. Вновь было непонятно, что надо делать: либо снести до основания все основы государства и общества, а на обломках попытаться построить совершенно новое здание, либо же, призвав на помощь терпение и Божью помощь, кропотливо улучшать мораль каждого человека в надежде, что когда-нибудь просветленные люди сами переделают свою жизнь. Хотя Россия в конце 1980-х вновь выбрала радикализм Белинского, спор по-прежнему продолжается, и сторонников гоголевского пути меньше не становится.

Источник: журнал "Огонёк", №22 (5181), 06.06.2011

Неистовый Виссарион и неистовые виссарионычи

Многолетнее насаждение культа революционного демократа Белинского привело к печальным последствиям — с прекращением насильственного культивирования разом оказался забыт имеющий несомненные заслуги перед русской культурой Белинский-критик.

Главной причиной того, что Белинский насаждался, как картофель при Екатерине, послужила известная ленинская статья "Памяти Герцена" о трех периодах русского освободительного движения. Попав наряду с Добролюбовым, Чернышевским и самим Герценом в главнейшие деятели разночинского периода, Белинский был обречен на школьную канонизацию. Она прошла тем более успешно, что именно в случае с Белинским отсутствовал культурный разрыв между дореволюционным и послереволюционным периодом. Белинский был властителем дум русской интеллигенции начиная с конца 30-х годов XIX века, а окончательным основанием для канонизации стало неподцензурное "Письмо к Гоголю", в бесчисленных списках ходившее по России.

Письмо сыграло весьма важную роль в развитии русской общественной мысли, будучи sui generis апостольским посланием, крепящим твердыню интеллигентской веры. Написанное как горячий ответ на возражения Гоголя касательно подцензурной рецензии Белинского на "Выбранные места из переписки с друзьями", стилистически оно подтверждает небезосновательность прозвания "неистовый Виссарион", а в смысловом отношении представляет удивительное сочетание. Желчный, но весьма и весьма здравый взгляд на реалии современной ему российской действительности — и наивно-неофитский пересказ достижений французской мысли XVIII-XIX веков как истины в последней инстанции. Взгляд на текст из конца XX века производит совершенно парадоксальное впечатление. То, что Белинский почитал за вечные истины — "Смысл Христова слова открыт философским движением прошлого века (Просвещением. — Ъ)... Неужели Вы этого не знаете? Ведь это теперь не новость для всякого гимназиста"; "Экзальтация не в его (русского народа. — Ъ) натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме" — чрезвычайно сильно отдает нафталином, тогда как описание им конкретных язв российской действительности — "Страна, где нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей" — смотрится совершенно вечной истиной.

Но именно на том с тех пор и базировалось мировоззрение русской интеллигенции: несомненные и отвратительные пороки российской жизни рассматривались как основание для полной и автоматической индульгенции и довольно сомнительным мировоззренческим системам, и даже довольно сомнительным деяниям борцов с российскими пороками. Отвращение к грехам самовластья и любовь к угнетенному народу служили достаточным извинением для любых умственных и этических вывихов.

Менее всего в том можно винить самого Белинского — человека в высшей степени чистого и искреннего. Довольно вспомнить его бессмертную фразу: "Мы еще не решили вопрос о существовании Бога, а ты зовешь нас к ужину". Его личная горячность более связана с самой умственной атмосферой 30-40-х годов, когда русские впервые увлеклись философией и самозабвенно отдавались то одному, то другому всеобъемлющему миросозерцанию с пылкостью неофита — но "чистая душа в своем исканье смутном сознаньем истины полна". Переход от весьма привлекательного образа самого Белинского к менее привлекательным образам деятелей ордена русской интеллигенции, от неистового Виссариона к неистовым виссарионовичам был связан с двумя обстоятельствами.

Если цельные натуры типа Белинского выстрадывают свое миросозерцание, то последующие поколения интеллигенции автоматически схватывали частицы символа веры, мало заботясь о внутренней связности миросозерцания и вытекающих из него выводах. Догматизация противоречивого момента искания истины шла стремительно. Но мысль Белинского — как по его личным наклонностям, так и по общественным обстоятельствам николаевской эпохи — касалась прежде всего литературных и философских предметов, т. е. абстракций, где известная схематизация, известная запальчивость ума, наконец, даже и немалая бескомпромиссность вполне дозволительны и даже в чем-то желательны. С превращением его в русско-освободительную икону эти особенности его мысли были перенесены в практическую сферу общественной жизни, т. е. туда, где неистовость и нежелательна, и недозволительна.

С отменой общеобязательности ленинских указаний, рухнул начертанный Лениным иконостас и, соответственно, образ Белинского, подвергнутый всеобщему забвению. Такая судьба печальна вдвойне. С одной стороны, никак не заслуживает забвения его литературно-критическое наследие: в конце концов именно он первым истолковал национальное значение пушкинской поэзии, связав ее с обширным контекстом предшествующей российской культуры. Общераспространенные понятия о пушкинском творчестве на 90% — создание Белинского, и уже за то он заслуживает вечной благодарности в потомстве. С другой стороны, никак не поминая имени неистового Виссариона, потому что тогда пришлось бы благоговейно поминать имя еще более неистового автора статьи "Памяти Герцена", нынешняя прогрессивная общественность с удивительной точностью воспроизводит имеющую некоторое отношение к Белинскому стилистику разночинского периода русского освободительного движения. То, что по сущности является самым временным, преходящим и бренным в его наследии, на практике оказалось самым устойчивым. Впрочем, каждый ищет в наследии великих то, что ему дороже.

Источник: МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ (газета «Коммерсантъ» 15 июня 1996 г.)

«Не хочу быть даже французом...»: Виссарион Белинский как основатель либерального национализма в России

Почетное место Виссариона Григорьевича Белинского, создателя русской литературной критики, в истории отечественной словесности законно и бесспорно. Но, приходится признать, что сбывается предсказанное Василием Розановым в 1911 г.: "Двухсотлетие рождения Белинского, если и будет когда-нибудь праздноваться, то уже с таким ощущением археологичности, старины, чего-то "быльем поросшего" и всеми забытого, что жутко и представить…". До 200-летия "неистового Виссариона" осталось еще несколько лет, но он уже и нынче — вполне археологическая фигура. Никто уже не молится его "многострадальной тени", никто перед именем его не преклоняет колен. Его даже перестали ругать. Им просто пренебрегают. И, естественно, не читают. Проистекающим отсюда элементарным невежеством и объясняются разного рода мифы вокруг Виссариона Григорьевича.

Один из них — миф об "антипатриотизме" Белинского, весьма популярный в тех кругах, где слово западничество воспринимается как синоним слова предательство. Справедливости ради заметим, что некоторые наши нынешние "неозападники", утверждающие, что, ради вхождения России в "цивилизованный мир" можно пожертвовать всем, чем угодно, — и территориальной целостностью, и армией, и культурной самобытностью, — дают немалые основания для такого отождествления. Из-за них-то и стрададают без вины виноватые русские западники XIX в., не имеющие ничего общего со своими самозваннными "наследниками". Десять лет назад я опубликовал в одной шибко патриотической газете статью о Лермонтове, в текст которой мой редактор, ничтоже сумняшеся, сделал небольшую, но существенную вставку, и Белинский из просто "западника" превратился в "западника и русофоба". Пользуясь случаем, хочу искупить свой невольный грех перед памятью Виссариона Григорьевича.

Когда читаешь Белинского без предубеждения, удивляешься не тому, что он время от времени поругивает Отечество (какой же русский не любит этого занятия!), а тому, насколько он мягок и снисходителен к нему. Пушкин, Гоголь, Достоевский куда суровее, а уж по сравнению с Леонтьевым и Розановым "неистовый Виссарион" — решительно "лакировщик". А дело в том, что предмет обличений Белинского — не изъяны национального характера (как у тех же Леонтьева и Розанова), а плохие общественные порядки, низкий уровень образования, глупость начальства и прочие внешние условия, искажающие изначально якобы прекрасную натуру русского человека. Перед нами типично просветительский взгляд на мир, следствием коего и явился беспросветный оптимизм великого критика в отношении своих соотечественников. Наиболее откровенно он излил свои русофильские восторги в письме Василию Боткину от 8 марта 1847 г.: "Я — натура русская. Скажу тебе яснее: je suis un Russe et je suis fier de lґкtre (я — русский и горжусь этим. — С.С.) . Не хочу быть даже французом, хотя эту нацию люблю и уважаю больше других. Русская личность пока — эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость! Она боится их, не терпит их больше всего, — и хорошо, по моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того, чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную односторонность".

Легко заметить, что взгляд Белинского устремлен прежде всего в русское будущее, представляющееся ему исключительно светлым и великим. Патриотический экстаз наполняет его статьи не только периода "примирения с действительностью", но и последних лет жизни: "Наше политическое величие есть несомненный залог нашего будущего великого значения и в других отношениях… В будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни еще и русскую мысль… Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль… Не любя гаданий и мечтаний и пуще всего боясь произвольных, личных выводов, мы не утверждаем за непреложное, что русскому народу предназначено выразить в своей национальности наиболее богатое и многостороннее содержание и что в этом заключается причина его удивительной способности воспринимать и усвоивать себе все чуждое ему; но, смеем думать, что подобная мысль, как предположение, высказываемое без самохвальства и фанатизма, не лишена основания…" (1846).

Нет, в русофобии Белинского обвинить трудно. Зато легко упрекнуть в ксенофобии. Его отзывы о других народах, мягко говоря, не всегда корректны. Особенно достается азиатам. Китайцы, например, по его уверению, "представляют карикатуру, пародию на человечество… Лицемерие, лукавство, ложь, притворство, унижение — натура китайца. … Храбрость китайца известна всему миру: это урожденный трус! … О китайской учености нечего и говорить…" Конечно, Виссарион Григорьевич и близко не подъезжал к границам Поднебесной империи, однако ж, эта страна для него — символ косности и застоя. Но зато великий критик воочию увидел Крым. И вот как он описал свое первое впечатление от местных жителей: "Въехавши в крымские степи, мы увидели три новые для нас нации: крымских баранов, крымских верблюдов и крымских татар. Я думаю, что это разные виды одного и того же рода, разные колена одного племени: так много общего в их физиономии. Если они говорят и не одним языком, то, тем не менее, хорошо понимают друг друга". Не испытывал симпатий Белинский и к вольнолюбивым народам Кавказа: "Черкес, плен и мучительное рабство — для меня синонимы. Эти господа имеют дурную привычку мучить своих пленников и нагайками сообщать красноречие и убедительность их письмам для разжалобления родственников и поощрения их к скорейшему и богатейшему выкупу. Черт с ними!" — возмущался он, побывав в Пятигорске. Чувствуется иногда у Белинского ощутимый антисемитский душок: "Недаром все нации в мире, и западные и восточные, и христианские и мусульманские, сошлись в ненависти и презрении к жидовскому племени: жид — не человек; он торгаш par excellence".

Не жаловал "неистовый Виссарион" и братьев-славян, в особенности самых ближайших наших родственников. В рецензии на "Историю Малоросии" некоего Маркевича он недвусмысленно заявляет, что малороссы не способны "к нравственному движению и развитию", что они не подпустили бы "к себе цивилизацию ближе пушечного выстрела", и, только, "слившись навеки с единокровною ей Россиею Малороссия отворила к себе дверь цивилизации, просвещению, искусству, науке, от которых дотоле непроходимою оградою разлучал ее полудикий быт". С нескрываемым презрением говорил великий критик о поэзии Тараса Шевченко (см. его издевательский отзыв на поэму "Гайдамаки"). Впрочем, личность "кобзаря" вызывала у него еще меньше симпатий, чем его поэзия: "…Здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а, сверх того, горького пьяницу, любителя горелки по патриотизму хохлацкому. Этот хохлацкий радикал написал два пасквиля — один на Государя Императора, другой на Государыню Императрицу. … Шевченку сослали на Кавказ солдатом. Мне не жаль его, будь я его судьею, я сделал бы не меньше". В том же письме Павлу Анненкову, откуда взята вышеприведенная филиппика, Белинский допускает еще один украинофобский пассаж: "Одна скотина из хохлацких либералов, некто Кулиш (экая свинская фамилия) … напечатал историю Малоросии, где сказал, что Малороссия или должна отторгнуться от России, или погибнуть. … Вот что делают эти скоты, безмозглые либералишки. Ох эти мне хохлы! Ведь бараны — а либеральничают во имя галушек и вареников с салом!"

Парадоксально, но эти полурасистские эскапады продиктованы именно западничеством, европоцентризмом: все, что не вписывается в европейский стандарт — "нецивилизованно", неисторично и непродуктивно. Стоит отметить, что такого рода выходки совершенно не свойственны русским традиционалистам, будь то Константин Аксаков, Аполлон Григорьев или Константин Леонтьев, искренне любовавшимся самобытностью всякого народа. Однако, как ни странно, ксенофобия "неистового Виссариона" распространялась и на те нации, которые он сам же считал средоточием цивилизации.

Некоторые из "антизападных" выпадов Белинского основаны на чисто книжных впечатлениях. Так, прочитав несколько романов Фенимора Купера, он тут же "понял стихии северо-американских обществ: моя застоявшаяся кровь кипела от негодования на это гнусно-добродетельное и честное общество торгашей, новых жидов, отвернувшихся от Евангелия и признавших Старый завет. Нет, лучше Турция (так! — С.С.), нежели Америка … Лучше вечно валяться в грязи и болоте, нежели опрятно одеться, причесаться и думать, что в этом-то состоит все совершенство человеческое". А вот реакция на шекспировского "Генриха VI": "Только гнусное национальное чувство отвратительной гадины, называее_лько гнусное национальное чувство отвратительной гадины, называ_ятно одеться, причесаться и думать, что в этом-то состоит все сове– С.С.) и каннибалов и не могу иначе говорить о них, как языком похабщины и проклятий". Но общение с реальным Западом во время заграничной поездки только ухудшило мнение Белинского об "исторических" народах. "Что за тупой, за пошлый народ немцы … — жалуется он Боткину. — У них в жилах течет не кровь, а густой осадок скверного напитка, известного под именем пива, которое они лупят и наяривают без меры". Даже милая сердцу Виссариона Григорьевича Франция разочаровала его: в ней "все мелко, ничтожно, противоречиво; нет чувства национальной чести, национальной гордости … О, Франция — земля позора и унижения! Ее лицо теперь — плевальница для всех европейских государств". Круг замкнулся — "цивилизованнные нации" оказались немногим лучше "нецивилизованных". И стало ясно: западник Белинский по-настоящему любил только

свой народ

Надо сказать, что "беспочвенность" нашего героя, о которой любил говорить Розанов, сильно преувеличена. Достаточно сравнить отзывы Белинского о двух путешествиях, предпринятых им в конце жизни: по России (1846) и по Европе (1847). В первом случае его раздражает только плохая погода, а так — все даже очень неплохо: в Калуге — не скучно, "Одесса …очаровательный город", "Симферополь … очень миленький городок", и если бы не жалобные письма жены, ему "было бы весело". Совсем другой тон в отношении Запада. Дрезден — город "дрянной и скучный"; живописные места "Саксонской Швейцарии" "скоро мне надоели, как будто я знал и выучил их наизусть давным-давно"; отправляясь в Париж, он знает "вперед", что будет "там скучать". Вообще: "Скука — мой неразлучный спутник, и жду не дождусь, когда ворочусь домой". Анненков с удивлением вспоминает, что Белинский за границей "не видел ни памятников культуры, ни самодельного творчества природы … и стоял перед ними часто немой, рассеянный, видимо, поглощенный совсем другой и чуждой им мыслию. … Он не раз спрашивал у друзей, в самом ли деле необходимы для цивилизации такие громадные, умопомрачающие центры населения, как Париж, Лондон и др." Видимо, жил в глубине души Виссариона Григорьевича закоренелый, неисправимый великорусский провинциал, мальчик из города Чембар Пензенской губернии. Невозможно представить Белинского в роли эмигранта, которую так ярко и талантливо разыгрывал его друг Герцен. Кровная любовь к своему, упрямо пробивалась сквозь головное западничество "белого генерала русской интеллигенции: "Признаюсь, жалки и неприятны мне спокойные скептики, абстрактные человеки, беспачпортные бродяги в человечестве. Как бы не уверяли они себя, что живут интересами той или другой, по их мнению, представляющей человечество стране, — не верю я их интересам. Любовь часто ошибается, видя в любимом предмете то, чего в нем нет, — правда; но, только любовь же и открывает в нем то прекрасное или великое, которое недоступно наблюдению и уму". А впрочем, может быть, русский национализм и есть подлинное западничество?

По свидетельству того же Анненкова, ближайшие соратники Белинского из редакции "Современника" "роптали" на его отступничество от канонов либерализма и даже вычеркивали из некоторых его статей наиболее крамольные места. А человек из противоположного лагеря, Аполлон Григорьев, был уверен, что проживи-де великий критик еще два года — он обратился бы в славянофила. Поздний Белинский действительно признал правоту некоторых славянофильских идей. "…Настало для России время развиваться самобытно, из самой себя", — под этим призывом своего главного противника могли бы подписаться и Хомяков, и Киреевские, и Аксаковы. Но, при всем при том, грань между ними так и осталась непреодоленной и вряд ли бы была преодолена. Показательно следующее высказывание Виссариона Григорьевича: "Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения. В отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов, нежели оставаться на стороне гуманистических космополитов … Но, к счастию, я надеюсь остаться на своем месте, не переходя ни к кому …" Так как же определить это особое "свое место", на которое претендовал наш герой?

Главное, что отделяло Белинского от славянофилов — отношение не к будущему (и он, и они одинаково исповедовали национальный мессианизм), а к прошлому. Образцом гармоничного общества славянофилам казалась Московская Русь, а для "неистового Виссариона" русская история начиналась с Петра Великого. Он был, можно сказать,

почвенником "Петербургского периода". Реформы Петра, по его мнению, не только не убили русскую национальность, но, напротив, подняли ее до всемирно-исторического

значения. Однако, есть вопрос, от ответа на который Белинский явно уклонился: а в чем

же состоит самобытное содержание русской жизни, если до Петра ничего важного в ней не было, а Петр, как ни крути, главным образом, занимался заимствованиями извне? Великий критик, предпочитал "не думать об этом сегодня", ведь были более неотложные дела: отмена крепостного права, просвещение "широких народных масс", строительство железных дорог… Ум Белинского, слишком конкретный, практический, не сумел создать и подобия разработанной и ясной идеологии. И здесь он крупно проигрывал славянофилам с их стройной и внутренне непротиворечивой схемой. Ему она, правда, казалась несусветной чушью. Типичный "просвещенец", гомункул, родившийся в петровской реторте, он искренне ничего не понимал в Православии, лишь иногда инстинктом прозревал что-то в Самодержавии, и, потому, бесконечно склоняемая им Народность оставалась у него загадочным феноменом без свойств. Но, с другой стороны, именно теоретическая девственность вкупе с сильным природным здравым смыслом позволяла ему судить о некоторых вещах гораздо вернее своих оппонентов (все-таки Петр лепил своего гомункула из русской глины!). Белинский с удивительной точностью подметил слабое место славянофильства — идеализацию простонародья как "настоящего народа", единственного хранителя национального духа и отрицание определяющей роли политической и культурной элиты в историческом развитии. "…Один народ, — подчеркивал критик, — разумея под этим словом только людей низших сословий, не есть еще нация: нацию составляют все сословия. … Без … высших сословий, которым обеспеченное положение и присвоенные права давали возможность обратить свою деятельность на предметы умственные, народы навсегда остались бы на первобытной степени их патриархального быта …" Белинский, по сути, предвосхитил позицию Николая Бердяева в споре с "народопоклонствующей" интеллигенцией начала ХХ века.

Принципиально и еще одно противоречие между Белинским и славянофилами. Виссарион Григорьевич при всех разногласиях с друзьями-западниками оставался безусловным либералом, и, главной ценностью для него была личность, а не община, как у славянофилов. Естественно, перед ним встала проблема соединения двух столь дорогих ему идей: идеи нации и идеи личности. Он написал на эту тему немного, но важен уже сам почин: "… Личность вне народа есть призрак, но и народ вне личности есть тоже призрак. Одно условливается другим. Народ — почва, хранящая жизненные соки всякого развития; личность — цвет и плод этой жизни. Развитие всегда и везде совершалось через личности…" Перед нами беглый набросок первой попытки либерально-национального синтеза в отечественной мысли. Белинский подошел к нему так близко не потому, что был большим философом (философской оригинальностью он не мог похвастаться), а потому, что обладал редким даром до болезненности остро чувствовать как личностное, так и национальное начала, которые у него никогда не противопоставлялись, а сливались в единое неразрывное целое.

Это прозвучит неожиданно, но факты свидетельствуют, — национализм в России сформировался именно в западнической среде. Иначе и не могло быть: традиционалисты — от Хомякова до Леонтьева — ставили во главу угла не этническую, а религиозную доминанту. Поэтому не случайно, что Михаил Катков был близким другом Белинского и восторженным англоманом. Не случайно, крупнейший идеолог русского национализма Михаил Меньшиков вышел из умеренно либеральных, а отнюдь не славянофильских кругов. Не случайна и знаменитая фраза Петра Струве: "Я западник, и, следовательно, националист". Все они в гораздо большей степени — наследники "неистового Виссариона", чем Добролюбов или Чернышевский. Воззрения Белинского на национальный вопрос сделались архетипичными даже для тех идеологов, от коих, казалось бы, эта проблема "страшно далека". Пусть читатель попробует догадаться, о ком идет речь в нижеследующем отрывке из воспоминаний Льва Тихомирова: "Он носил в душе неистребимый русский патриотизм. Ничего оригинального, своеобразного он в России не видел и не признавал. Но он видел в России великую социалистическую страну будущего и никому Россию не отдавал. Всякие сепаратизмы буквально ненавидел. … В нем глубоко жил великорусский унитарист и уравнитель. … К Шевченке и украинофилам он относился, конечно, с большей ненавистью, чем даже … Катков". Не угадали? А ведь это отец-основатель русского марксизма Георгий Плеханов…

Сегодня либерально-национальный синтез снова востребован. Будет ли он успешен? В прошлом ему не удавалось стать серьезной политической силой как раз из-за своего иноземного происхождения. В сознании западника-патриота неизбежно возникает противоречие, блестяще вскрытое еще Николаем Данилевским: "Он признает бесконечное во всем превосходство европейского перед русским и непоколебимо верит в единую спасительную европейскую цивилизацию, всякую мысль о возможности иной цивилизации считает даже нелепым мечтанием, а, между тем … желает внешней силы и крепости без внутреннего содержания, которое ее оправдывало бы…" Увы, это противоречие — тоже часть наследия Белинского. Будущее нашего либерального национализма — в наполнении его культурно-исторической традицией. Но останется ли он тогда либеральным, вот в чем вопрос?

Заканчивая свои беглые заметки, хочу подчеркнуть, что их жанр — не панегирик и не памфлет. Они, против национального обыкновения, ничего не сокрушают и не возвеличивают. Цель автора скромна и благопристойна: показать, что и в археологии есть много занимательного и даже современного.

Источник: ссылка скрыта ссылка скрыта

«Что же касается малороссиян…» Потребность в комментариях

Как помнят еще многие, в конце 70- х годов в СССР была огромная проблема с выпуском художественной литературы. И вот в это время издательство "Художественная литература" выпускает произведения Виссариона Белинского в 9- ти томах тиражом в 100000 экземпляров! Каждый том его критических произведений выходил объемом в 900-1000 стр. И это не детектив или фантастика, а литературная критика стопятидесятилетней давности....

Раскроем 4- й том этих произведений, ст.163-164. "Статьи в народной поэзии". "Что же касается малороссиян, то смешно и думать, чтоб из их, впрочем прекрасной, народной поэзии могло теперь что-нибудь развиться: из нее не только ничего не может развиться, но и самая она остановилась еще со времен Петра Великого; двинуть ее возможно только тогда, когда лучшая, благороднейшая часть ее малороссийского населения оставит французскую кадриль и снова примется плясать тропака и гопака, фрак и сюртук переменит на жупан и свитку, выбреет главу, отпустит оселедец, - словом, из состояния цивилизации, образованности и человечности (приобретением которых Малороссия обязана соединению с Россией) снова обратится к прежнему варварству и невежеству... Племя может иметь только народные песни, но не может иметь поэтов, а тем менее великих поэтов: великие поэты являются только у великих наций". "Содержание "Тараса Бульбы" взято из сферы народной жизни... вся повесть, исключая разговоров действующих лиц, написанная литературным языком, каким никогда не может быть язык малороссийский, сделавшийся теперь провинциальным и простонародным наречием".

В каждом томе составители вместили подробный комментарий. На эти не вполне украинолюбивые высказывания Белинского на стр. 605 4- го тома даются, в частности, такие объяснения: "Обстоятельства, непосредственно связанные с бескомпромиссной борьбой критика против доктрины "официальной народности", обусловили чересчур категорическое отношение Белинского к украинскому языку и литературе. К тому же малая изученность этой проблемы в теоретическом плане лишила критика возможности опереться на авторитетные исследования".

В 1841 г. украинский поэт и писатель Е.П. Гребенка составил и издал произведения украинских литераторов: Л.Боровиковского, Г.Квитки-Основяненко, И.Котляревского, Т.Шевченко и других. Сборник назывался "Ластовка". А вот рецензия Белинского на это издание ( т .4. стр. 416). "Малороссийский язык действительно существовал во времена самобытности Малороссии и существует теперь - в памятниках народной поэзии тех славных времен. Но это еще не значит, чтобы у малороссиян была литература: народная поэзия еще не составляет литературы" (стр. 417-418). "Теперь чистый малороссийский язык находится преимущественно в одних книгах. Следовательно, мы имеем полное право сказать, что теперь уже нет малороссийского языка, а есть областное малороссийское наречие... А малороссийское наречие одно и то же для всех сословий - крестьянское. Поэтому наши малороссийские литераторы и поэты пишут повести всегда из простого быта и знакомят нас только с Марусями, Одарками, Прокипами, Кандзюбами, Стецьками и тому подобными лицами... Жалко видеть, когда и маленькое дарование попусту тратит свои силы... Хороша литература, которая только и дышит, что простоватостию крестьянского языка и дубоватостию крестьянского ума!" Советские литературоведы в комментариях к этим высказываниям ничего не сказали в защиту украинского языка и литературы. Только ссылка: "Смотри т.4. стр. 605". Итак, снова отсылают к предыдущему коментарию пренебрежительных высказываний Белинского. Вот отрывок из письма Белинского к переводчику Кетчеру (т.9, стр. 477). "Прочтя "Ластовку" и "Снип", я понял все достоинства борща, сала и галушек". И снова в комментариях сноска: "Смотри т.4, стр.605". А вот рецензия Белинского на работу Николая Маркевича "История Малороссии", т.5, стр. 238-239. "Малороссия никогда не была государством, следовательно, и истории, в строгом значении этого слова, не имела... Малороссияне всегда были племенем и никогда не были народом, а тем менее - государством. Казаки знали в жизни только два рода наслаждения: резню и горилку". Письмо к критику Анненкова. Т.9, стр. 689: "Наводил я справки о Шевченко и убедился окончательно, что вне религии вера есть никуда негодная вещь. Вы помните, что верующий друг мой (Бакунин - Г.М.) говорил мнет, что он верит, что Шевченко - человек достойный и прекрасный. Вера делает чудеса, творит людей из ослов и дубин, стало быть, она может и из Шевченки сделать, пожалуй, мученика свободы. Но здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, Горького пьяницу, любителя горилки по патриотизму хохлацкому. Этот хохлацкий радикал написал два пасквиля - один на государя императора, другой - на государыню императрицу. Я не читал этих пасквилей, и никто из моих знакомых их не читал (что, между прочим, доказывает, что они нисколько не злы, а только плоски и глупы), но уверен, что пасквиль на императрицу должен быть возмутительнее предположений по причине, в которой я уже говорил. Шевченко послали на Кавказ солдатом. Мнет не жаль его, будь я его судьей, я сделал бы не меньше. Я испытываю личную вражду к такого рода либералам..."

Критик не читал произведений Шевченко! Так как не умел читать на "малороссийском наречии". Но утверждал, что Шевченко "осел, дурак и пошлец". Не знал, что Шевченко заслали восточнее от Каспия, а не на Кавказ. Одно слово, "критика" на советский копыл - не читая.

Составителем "Ластовки" Евгением Павловичем Гребенкой написан знаменитый романс "Очи черные", который уже более 150 лет поет весь мир как цыганский, "русскую народную песню". Писал Гребенка романы, повести, стихи. Белинский в письме к журналисту И.Панаеву писал (т.9, стр. 24І): "Не стыдно ли Краевскому воскурять фимиамы таким людям, как Каменский, Гребенка и т.п.?" Мир считает его "Очи черные" музыкальным символом России, а Белинский походя уничижает автора. Порой кажется, что критик был обыкновенным дёгтемазом (т.9, стр. 476): "Вот тебя несколько новостей: Лермонтов убит наповал, на дуэли. Оно и хорошо: был человеком беспокойным и писал хоть хорошо, но. . . безнравственно". "Оно и хорошо", что убили великого русского поэта, исповедовался Белинский. Удивительно и то, что критик рецензировал произведения …не читая их.

1927 год. Харьков - столица УСРР, где находится редакция главной газеты Украины "Вісті ВУЦВК", которая выдает еще и газету "Культура і побут". В №10 от 11 марта 1927 г. опубликована статья "Шевченко и русская критика (Заметки)". Вот отрывок из нее. "Русская критика, в лице Виссариона Белинского, встретила Тараса Шевченко как литературное явление - очень неприветливо, даже враждебно. Это не была эстетическая оценка "Кобзаря".

"Неистовый Виссарион" не хотел даже заниматься оценкой "малорусского" творчества в эстетическом плане. Это было заведомое нежелание иных увлекавшмхся гегельянством великорусских интеллигентов замечать украинскую культуру. Белинский только наиболее упорно и наиболее резко это высказал. Всем известны острые мысли Белинского. И мы не будем здесь приводить цитат. Нам хочется показать здесь другое: не только национальные, но и социальные нотки скрытые в этих недоброжелательных мыслях"...

Источник: Гарий Макаренко, еженедельник «Дзеркало тижня» 20 августа 2005 г.

Blog

Содержание