Geum.ru

А. М. Страхов отечественная философия пола и любви

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7
А. С.] не приобретали. Всего более искали вы мужественного оплодотворения в духе германском. Дух Маркса совершил над вашими душами самое страшное насилие»125. Вместе с тем мыслитель предупреждает о недопустимости упрощенного, как он называет, «дурного» подхода к женственности и мужественности: «…Ложь есть во всяком перенесении на абсолютную жизнь Божества категорий половой эротики, имеющей значение лишь в отношении к миру, к творению»126. В частности, он возражает против превращения культа Мадонны, в основе своей священного, в религию женственного божества, ибо нет Божества, кроме Единого и Троичного Бога, Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа. «…Мне чуждо было внесение женственного и эротического начала в религиозную жизнь, в отношение к Богу», – подчеркивает Бердяев127.

Кто только и что только о русском народе, в том числе и о противоречивости загадочной русской души, не говорил! Не составляет в этом исключения и Бердяев, причем философ ведет речь о женственности русских. Подчеркивая, что русский человек «колеблется между началом звериным и ангельским, мимо начала человеческого», что для русских характерно «качание между святостью и свинством» (что же, полумер в добре и зле и в самом деле русский человек не знает, на данное обстоятельство указывал, что уже отмечалось, и Аскольдов), он пишет: «Идея святой Руси имела глубокие корни, но она заключала в себе и нравственную опасность для русского человека, она нередко расслабляла его нравственную энергию, парализовала его человеческую волю и мешала его восхождению, то – женственная религиозность и женственная мораль. Русская слабость, недостаток характера чувствуется в этом вечном желании укрыться в складках одежд Богородицы, прибегнуть к заступничеству святых»128. (Не только к заступничеству Бога и святых, но и царя-батюшки или барина, который «вот приедет», потом – советской власти, сперва в лице вождей мирового пролетариата, а позже спасательный круг стали ожидать от «партии и правительства»; вместе с тем ведь именно из русской народной среды, столь женственной по Бердяеву, выходили мужеподобные насильники и даже женского пола).

Славянофилом Бердяев не был, он даже оппонировал им и уважительно отзывался о П.Я. Чаадаеве, но к Западу философ относился довольно критически, отдавая явное предпочтение отечественной половой морали, исходящей не из формального закона, а из реального содержания взаимоотношения полов. «Если французу сказать о свободе любви, то он представляет прежде всего половые отношения. Русские же, менее чувственные по природе, представляют себе совсем иное – ценность чувства, не зависящего от социального закона, свободу и правдивость. Серьезную и глубокую связь между мужчиной и женщиной, основанную на Подлинной любви, интеллигентные русские люди считают подлинным браком, хотя бы он не был освящен церковью и государственным законом. И, наоборот, связь, освященную церковным законом, при отсутствии любви, при насилиях родителей и денежных расчетах считают безнравственной, она может быть прикрытым развратом», – пишет он129. Поэтому Бердяев, о чем ранее речь шла, и встает на защиту Чернышевского, называя, в частности, любовь последнего к жене одним из самых «изумительных проявлений» любви между мужчиной и женщиной.

Философ не приемлет духовной буржуазности, прямо связывая ее с похотью: «Когда похоть жизни, похоть могущества, похоть наслаждения побеждает трагическое сознание вины и несоответствия между временным и вечным, священное недовольство “миром” и его благами, тогда широко развивается по лицу земли буржуазность, торжествует тип буржуа в жизни. В цивилизации ХIХ и ХХ вв. эта похоть была движущим началом и потому эта цивилизация буржуазна и останется буржуазной, как бы радикально она себя не реформировала»130. Вспоминая парижан, известных всему миру своей «развратной» репутацией, Бердяев пишет: «Мещанство есть обратная сторона необузданной жажды наслаждений. Мещанские нормы – плод неверия в благородное самоограничение человека»131. В душевной жизни разные сферы не должны отрываться от центра, подчиняющегося высшему смыслу, не должны образовывать автономию их изолированных миров – «так автономия и изоляция сексуальной жизни ведет к чудовищному миру, изображенному маркизом де Садом»132.

Проблему разврата философ считает не столько моральной, сколько метафизической. Разврат нельзя запретить, его можно только преодолеть другим бытием – любовью и высшей духовной жизнью. «Все биологические и социологические критерии разврата – условны, в них говорит голос буржуазности мира сего. По обыденным представлениям развратом называются недозволенные формы соединения полов, в то время как развратно именно отсутствие соединения. Сексуальный акт развратен потому, что недостаточно глубоко соединяет», – отмечает мыслитель133. Поскольку наша родовая жизнь – сплошная аномалия, то самое «нормальное» в ней может, подчеркивает Бердяев, оказаться развратнее «ненормального». В такой постановке вопроса присутствует несомненный резон – только сегодня мы начинаем понимать всю относительность нормы и патологии, особенно в половой сфере, что однако не снимает, а лишь усложняет необходимость их разграничения.

Философ во многом предвосхитил идеи классического экзистенциализма, собственно, его и принято экзистенциалистом называть. Многие положения, характерные для экзистенциалистской философии русский мыслитель рассматривает сквозь призму пола. В своей критике рационализма Бердяев исходит из иррациональности любви, объяснение в которой, пусть и выражаемое словами, к рациональному суждению никак не отнести. Поэтому для религиозной философии познание не исчерпывается рациональными суждениями, если она выражает любовь – к Богу, к миру, к человеку, а любовь, что уже отмечалось, для Бердяева и есть познание. Философ констатирует трагизм и печаль любви, ибо последняя не знает за редким исключением исполнившихся надежд (исключение составляет любовь, которая связана с духовным смыслом жизни).

Соответственно, Бердяев как экзистенциалист не мог равнодушно пройти мимо творчества Ф.М. Достоевского, в котором обнаруживается «антропологическое откровение» – «те мысли человеческие и те страсти человеческие, которые представляют уже не психологию, а онтологию человеческой природы»134.

Опять-таки как экзистенциалист русский философ огромное значение придавал свободе. По его убеждению, «насильственная привязанность» к Богу не может иметь никакой ценности, «существо, лишенное свободы избрания, свободы отпадения, не было бы личностью»135. Власть необходимости – это плен дьявола! Философ, когда ведет речь о свободе греха, подчеркивает как ее рациональную непостижимость, так мистическую диалектику искупления и спасения. Иисус Христос не мог запугивать людей своим могуществом, ибо хотел свободной любви человека. Где любовь – там свобода. Рассуждая о свободе любви, Бердяев отталкивается от национальной русской ее трактовки: «…Свобода любви в глубоком и чистом смысле слова есть русский догмат, догмат русской интеллигенции, он входит в русскую идею, как входит отрицание смертной казни»136. Согласно Бердяеву, и общество нельзя строить на любви как начале принудительном. «Любовь между людьми может быть лишь свободным цветом человеческого общения, лишь благодатным в нем порядком. Обязательная и принудительная любовь есть чудовищное противоречие и поругание самой природы любви»137.

Бердяев не был бы экзистенциалистом, не ведя речь о трагизме свободы. «Два великих принципа жизни – свобода и любовь могут вступать в конфликт. Свобода может быть ограничена любовью, любовь ограничена свободой. И не всегда это бывает гармонично», – отмечает он138. То, что брак, даже основанный на самой искренней и глубокой взаимной любви, как и любой другой социальный институт, ограничивает свободу, так как в нем присутствует всегда неразрывное сочетание прав и обязанностей супругов, очевидно. Бердяев идет глубже: и действительно, при всей добровольности и даже желанности принимаемых на себя самоограничений, неизбежных в любви, при всей гармоничности взаимоотношений двух любящих друг друга людей, чем-то, да приходится поступаться, приобретая; что-то, да терять (в родственных связях, общении с друзьями, привычном образе жизни вообще. Любовь может послужить мощным стимулом для творческой деятельности, а может и препятствовать последней и т.д.).

Взаимоотношение полов осуществляется на фоне определенных общественных условий и зависит от них, оно исторично при всей своей интимности и подлежит в тех или иных пределах регулированию как со стороны права, так (особенно) со стороны морали. Для тоталитарного режима характерно стремление вмешательства и в интимную жизнь личности, в том числе в половую. В СССР, например, довольно часто семейные проблемы членов КПСС (Коммунистической партии Советского Союза) служили предметом рассмотрения партийными органами. (Доведенный до абсурда контроль над личной жизнью убедительно обрисован в замятинской антиутопии «Мы»). Бердяев категорически против любого общественного вмешательства в эротическую жизнь личности. Философ признается: «Социальные ограничения прав любви вызывали во мне бурный протест, и в разговорах на эту тему мне случалось приходить в бешенство. Любовь есть интимно-личная сфера жизни, в которую общество не смеет вмешиваться»139.

Бердяев в своем отношении к женщине отдает дань патриархатным установкам своего времени и судит о ней с позиций мужского превосходства. У женщин, по мнению философа, слабо развито чувство истории, поэтому женское сострадание (столь ценимое Достоевским!) способно привести к увеличению страданий, ибо оно, будучи целиком захвачено «временно-частным», не способно видеть общую перспективу человеческой жизни. «Такое женски-частное и женски-сострадательное отношение к жизни всегда бывает результатом решительного преобладания чувства над волей. Если бы в мире господствовало исключительно женское начало, то истории не было бы, мир оставался бы в “частном” состоянии, в “семейном” кругу. Менее всего можно было бы сказать, что такое частно-женственное отношение к жизни есть результат сильного чувства личности», – пишет Бердяев140. А личность для мыслителя является категорией не биологической или психологической, но этической и духовной, аксиологической, причем личность (и здесь отчетливо прослеживается бердяевский экзистенциализм) «ни в коем случае не есть готовая данность, она есть задание, идеал человека»141. Женщина – гораздо меньше человек и гораздо больше природа – «женщина вся пол, ее половая жизнь – вся ее жизнь, захватывающая ее целиком, поскольку она женщина, а не человек»142. Женщины лживее мужчин, отмечает философ, находя этому оправдание в самозащите, выработанной историческим женским бесправием со времен замены матриархата патриархатом.

Не оставляет философ без внимания проблемы семьи, в которой, как он считает, очень сильны элементы рабства, которая мало связана с настоящей любовью и которая еще пребывает в природном порядке. «Семья есть иерархическое учреждение, основанное на господстве и подчинении. В ней социализация любви означает ее подавление», – пишет мыслитель143. Если семья и имеет к любви отношение, то разве что к кариативной. Высоко ценя свободу во всех ее проявлениях, Бердяев ведет речь не о праве на развод, а об обязательности развода при исчезновении любви! Продолжение брака, когда любви нет, для него безнравственно, тем более, что отсутствие любви между родителями способно плохо сказываться на детях.

К последним у философа отношение весьма своеобразное. Противопоставляя любовь роду, Бердяев объявляет деторождение враждебным личности: в жизни рода все отравлено трупным ядом, не рождением побеждается смерть, а вечной жизнью; философ противопоставляет бессмертие личности бессмертию рода, где все подчинено закону тления. «…Я чувствовал грех и зло рождения», – признается он144. Если Герцен призывал восхищаться красотой беременной женщины, если Толстой, коль уж брак заключен, требовал от женщины рожать без каких-либо ограничений и перерыва, если Розанов, о котором речь впереди, весь мир хотел бы видеть беременным, то для Бердяева беременная женщина выглядит «отталкивающе».

Философ выступает как тонкий психолог, рассуждая о взаимоотношении супругов и других членов семьи, когда чужим многое прощается, а своим – нет. «И никто не кажется таким чужим и непонятным, как свой, близкий», – заключает он145.

Причин такого положения дел в семье несколько. Бердяев вскрывает одну, проводя при этом параллель между родственными членами семьи и родственными по языку и культуре народами: нередко отношения между родственными народами обостряются больше, чем между народами далекими; родственный язык кажется неприятно звучащей «порчей» собственного языка. В самом деле, убедительное подтверждение справедливости бердяевского сравнения – современное состояние взаимоотношений двух чрезвычайно близких по корням, исторической судьбе, языку и менталитету этносов, украинского и русского. Вопреки объективным обстоятельствам, казалось бы, столь очевидно предполагающим всестороннее сближение России и Украины, субъективный фактор, усугубляемый стараниями недальновидных и недобросовестных политиков, разобщает эти народы-братья. (Даже в Прибалтике русофобия не может сравниться с воинствующими настроениями националистов не только с Западной Украины, но уже и из столичного Киева). Что касается семьи, то применительно к ней проблема не только в том, что близким мы не склонны прощать порой даже мелочи, так как слишком болезненно реагируем на любое несогласие, принимая и уважая такое право у чужих. В семье еще, к сожалению, практически не соблюдаются элементарные нормы этикета, рассчитанные, прежде всего, на посторонних. Кроме того, где, как не в семье, среди близких, выплеснуть сдерживаемые за пределами семьи отрицательные эмоции, получив психологическую разрядку! (Среди специалистов-сексологов бытует мнение, что ссоры способны компенсировать отсутствие регулярной половой жизни, столь часто имеющее место в проблемных семьях). А способствует такой по большому счету опасной и недопустимой ситуации убежденность в том, что никуда от наших нападок и грубости близкие не денутся, а если и обидятся, так достаточно скоро сумеют простить.

Ни один ранее рассмотренный русский философ не относился положительно к ревности. Не составляет в этом исключения и Бердяев, для которого ревность – «самое отвратительное чувство, рабье и порабощающее». Право свободы любви, провозглашаемое им, не допускает права ревности как тирании человека над человеком. Особенно отвратительна для мыслителя женская ревность, превращающая женщину в «фурию», хотя женская любовь, признает он, может подниматься до необычайной высоты.

Философия любви Бердяева, как и все его творческое наследие в целом, является заметной вехой в развитии отечественной философской мысли. Его призыв к свободе личности, его уважение к любви в разных ее проявлениях при всей очевидной дискуссионности многих его положений сохраняют несомненную актуальность, будучи наполнены глубоким гуманистическим смыслом.


В философии и психологии первой половины ХХ столетия заметное место занял З. Фрейд, чье учение вызвало оживленные дискуссии и не прошло мимо внимания русской философской мысли. К фрейдовскому психоанализу обращается и Б.П. Вышеславцев, отдающий немалую дань уважения австрийскому ученому и его теории, но вместе с тем критикующий последнюю и стремящийся за ее пределы выйти. Отталкиваясь от Платона, Вышеславцев требует расширения понятия libido sexualis и выдвигает собственную трактовку сублимации в сочетании с ее противоположностью – профанацией.

Если сублимация для русского философа – возведение к высшему, возвышение, облагораживание, то профанация – низведение, редукция высокого. «Прием научно интересный и ценный, но этически, эстетически и религиозно часто совершенно невыносимый и мешающий сублимации», – подчеркивает Вышеславцев146. Сублимация, по его мнению, присутствует у Платона, но не у Фрейда, так как сублимация предполагает наличие возвышенного: у греческого философа над Эросом и природой возвышается мир идей, а у Фрейда возвышенное, будь то индивидуальная любовь или любовь к Всевышнему, иллюзорно, не иллюзия только сексуальное влечение и его удовлетворение. Согласно Вышеславцеву, Фрейд видит присутствие низшего в высшем, но не видит, что высшее есть нечто новое, в котором низшее в каком-то смысле сохранено, в каком-то – уничтожено, а главное – поднято, снято, преображено.

«Спекуляция на понижение, – пишет русский философ, – есть: 1) извращение закона соотношения категорий, который гласит: высшая категория есть самостоятельное и новое качество бытия, несводимое к низшему; она есть 2) извращение закона иерархии ценностей, который гласит; низшую ценность нельзя предпочесть высшей»147. Вышеславцев выстраивает иерархическую систему ступеней бытия, где высшей является бытие духовное, охватывающее науку, технику, экономику, право, мораль, искусство, религию, а в сущности человека выделяет семь онтологических ступеней. Человек есть физико-химическая энергия; он есть живая клетка, «биос»; он есть психическая энергия, образующая коллективно-бессознательное (к идеям К. Юнга Вышеславцев относился с гораздо большим пониманием, нежели к фрейдовским); он есть лично-бессознательное, вырастающее из коллективно-бессознательного; он есть недуховная сознательная животная душа; он есть духовное сознание, строитель и носитель культуры; высшая, последняя ступень – «самость», непостижимая для рационального мышления, только Откровение и мистическая интуиция указывают на эту предельную глубину. Самость – сверхсознание, укорененное в Абсолютном, орган его – сердце, являющееся абсолютным центром: «Сердце есть центр не только сознания, но и бессознательного, не только души, но и духа, не только духа, но и тела, не только умопостигаемого, но и непостижимого; одним словом, оно есть абсолютный центр»148.

Критическое отношение к Фрейду не помешало философу сконструировать свою этику преображенного Эроса на основе христианского платонизма и психоанализа. Категориями последнего он оперирует, вкладывая в них собственное содержание, например, «подсознанием», представленным у ап. Павла как «плотские помышления», а у самого Вышеславцева как «подсознательная чувственно-пожелательная сфера». Подсознание – «сфера бесконечных возможностей», из которых возникают пороки и добродетели. Поэтому существует и порочное, дурное воображение, уже не сублимирующее, а профанирующее. Философ пишет: «Ответ ясен: опыт показывает нам, что существует извращенный Эрос, Эрос ненависти, Эрос злой радости, или “злорадства”, в противоположность Эросу любви. Если Эрос любви есть “рождение в красоте”, то извращенный Эрос есть умерщвление в уродливом (садизм), наслаждение в низком. Существует Эрос сублимации, но существует и Эрос деградации, Эрос падения. Существует Эрос творчества, но существует и Эрос разрушения»149. Носителем и выразителем Эроса падения Вышеславцев видит Петра Верховенского из «Бесов» Достоевского.

Выбор между творчеством и разрушением осуществляет свобода. Сублимация свободы – переход от свободы произвола к свободе творчества, причем свободное творчество всегда выступает как сотворчество, без творчества Бога человек сам творить не может. «Сублимация не легка, – подчеркивает Вышеславцев, – она требует риска, жертвы, подвига. Низшие ценности хозяйства и власти кажутся куда более крепкими и надежными, тогда как героизм и святость кажутся рискованными и эфемерными, постоянно идущими навстречу смерти и разрушению»150. Причем сублимировать в настоящем смысле могут только высшие ценности. «Понятие сублимации, как оно установлено нами, совершенно перестает быть фрейдианским. Оно лишь не перестает быть платоновским», – отмечает философ151.

Нужно уметь любить и нужно знать, что достойно любви – философ ведет речь об «искусстве любви». Именно так назвал одну из своих работ Э. Фромм. Только Фромм свое искусство любви выводит из социальных связей человека, а Вышеславцев – из христианской мистики, для которой принципиально важно, что Христос жил! Философ проводит различие между любовью к мечте или идее и любовью к живому человеку и к живому Богу. Первая бледно и неполно по сравнению со второй преображает человека.

Разными путями ведут русские религиозно-идеалистические мыслители к Богу, с разных позиций трактуют его как Любовь. Вышеславцев это делает, исходя из учения Фрейда, отталкиваясь от основных его понятий, и занимает особое место в философии любви в России.