А. М. Страхов отечественная философия пола и любви

Вид материала

Литература

Содержание Любовь и пол в русском философском материализме Проблема взаимоотношения полов Платоническая традиция русской философии любви Кариативный вариант русской философии любви Любовь и пол в русском философском сектантстве

Подобный материал:

• 1 Появление страхов у детей младшего школьного возраста Глава, 300.65kb.
• Лекция 21. Генетика пола Определение пола, 33.63kb.
• Игры и упражнения на снятие страхов и повышение уверенности в себе, 130.87kb.
• Реферат по философии на тему: «Философия любви», 437.04kb.
• Введение, 473.61kb.
• Владимир Жикаренцев Обретение силы: Мужчина и женщина Предисловие, 2118.44kb.
• Ю. М. Бохенский современная европейская философия, 3328.46kb.
• Цель: воспитание патриотизма, любви к своей Родине, Отчизне, 39.81kb.
• Тесты для самопроверки знаний раздел I. Что такое философия? Тема Философия в системе, 1997.45kb.
• Рабочая программа дисциплины история философии, 541.15kb.

А.М. Страхов

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ ПОЛА И ЛЮБВИ

(КУЛЬТУРНО-ФИЛОСОФСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ)

XIX – начало XX вв.


СОДЕРЖАНИЕ


Введение


Любовь и пол в русском философском материализме


Взаимоотношение полов в религиозно-идеалистическом мировоззрении мастеров русского художественного слова


Платоническая традиция русской философии любви


Кариативный вариант русской философии любви


Любовь и пол в русском философском сектантстве


Заключение


Литература

ВВЕДЕНИЕ

Взаимоотношение полов и любовь издавна привлекали самое пристальное внимание многих авторов, рассматривающих разнообразные их аспекты в художественных и философских произведениях. Отечественная философская мысль, начиная с позапрошлого столетия, не составляет в этом исключения.

В конце ХХ века происходит предсказанный Б.Г. Ананьевым прогресс философского учения о человеке, что позволило констатировать в философском знании «антропологический поворот» (В.П. Веряскина, А.В. Чайковский). Философская антропология конституируется не просто как течение, представленное М. Шелером или А. Геленом, но трансформируется в системную, метадисциплинарную антропологию (о задаче создания такой антропологии писал Н.А. Бердяев еще в 1930 г.). Современные отечественные авторы ведут речь о социальной антропологии, социально-философской антропологии (В.С. Барулин), о культурной антропологии (Г.П. Отюцкий), о метаантропологии (Н.В. Хамитов) – выделяется, по выражению В.С. Барулина, целый ряд «региональных антропологий». И каждая такая антропология так или иначе затрагивает вопросы пола и любви, в том числе и антропология культурно-философская. Предметом последней является философская, художественная, религиозная рефлексия взаимоотношения полов, – иными словами, культурно-философская антропология пола и любви рассматривает половую культуру через ее отражение в философии, искусстве, религиозной морали.

Отечественная философия любви XIX – начала XX вв. предоставляет в этом отношении богатый материал. Отмечаемый Е.Б. Рашковским «недостаток научной и философской освоенности нашей культурной истории» сказывается на осмыслении разворачивающихся в современной отечественной половой культуре процессов и тенденций. С другой стороны, многие положения, содержащиеся в русской философии любви, остаются созвучными современным реалиям.

В СССР до конца 80-х годов ХХ века по идеологическим соображениям исследования философского наследия многих ярких отечественных мыслителей не проводились, и уж тем более оставались в тени проблемы пола: они считались не только неактуальными, но и уводящими от социально-политической задачи строительства нового мира. Если в 20-е годы шли оживленные дискуссии и имела место значительная либерализация половой морали, связанная с разрушением традиционных, в том числе и с позиций «воинствующего материализма», Православных ценностей, то впоследствии торжествует ленинская установка на недоверие к теориям пола. Любовь находила свое отражение лишь в сфере искусства, причем на страницах многих художественных произведений «социалистического реализма» в упрощенном, схематизированном варианте. По свидетельству И.С. Кона, понятие «сексология» в советской массовой печати появилось только в 1984 году – коновское «Введение в сексологию» было издано вначале на венгерском (1981) и немецком (1985) языках, а русское издание было осуществлено лишь в 1988 году! Остается удивляться, как издательство «Прогресс» сумело в 1967 году опубликовать русский перевод работы сексолога из ГДР (Германской Демократической Республики, как тогда называлась Восточная часть разделенной Германии) Р. Нойберта «Новая книга о супружестве». Разумеется, медицина, психология, социология, филология, этика, эстетика, искусствоведение, этнография, публицистика так или иначе не обходили стороной взаимоотношение полов, но собственно философских исследований, в том числе и историко-философских, в СССР не осуществлялось.

Ситуация меняется с конца 80-х – начала 90-х годов прошлого столетия. Выходит двухтомник «Философия любви», на страницах которого высказываются известные отечественные специалисты в сфере историко-философской науки, появляется очерк «Философия любви в России» В.П. Шестакова, другие исследования (на фоне потока переводной и отечественной литературы психологического и сексологического характера). Наблюдается общая обнадеживающая тенденция обращения к истории русской философской мысли, чему способствует пусть и запоздалое, но осознание важности патриотического воспитания нового поколения россиян. Выходят антологии по вопросам эроса, труды прежде забытых философов и многочисленные публикации о них. Имеет оправдание и предпринятая в данной монографии попытка культурно-философского антропологического осмысления отечественной философии пола и любви (как не вспомнить А. Шопенгауэра, писавшего в свое время: «…Эта тема никогда не исчерпывается и не опошляется, хотя из нее и делают повседневное употребление»¹).

Любовь и пол – ценности общечеловеческие, общечеловеческие как в историческом, так и в географическом смысле, что отнюдь не исключает этнической специфики их проявлений. Как культура в целом имеет ярко выраженную национальную окраску, так последняя несомненно присуща и культуре половой. В свое время Стендаль (А. Бейль) одну из глав своего трактата «О любви» назвал «О различии наций в отношении любви». Взаимоотношение полов, разворачивающееся на отечественном социокультурном пространстве (в монографии идет речь о половой культуре государствообразующего этноса), обладает своими отличительными чертами, отнюдь не отвергаемыми общекультурными процессами и диалогом культур. До XIX века в российской философской и художественной литературе любви не отводилось много места, да и в XIX столетии, которое явило возросший интерес к эротике в русской поэзии и философии, Россия в этом плане все же уступала Западу и особенно Франции. Достаточно вспомнить пресловутые «французские романы», да и французскую классическую литературу, представленную О. Бальзаком, Г. де Мопассаном, тем же Стендалем. Французом был и скандально известный маркиз Д. А. Ф. де Сад. Русскому национальному характеру и самосознанию в целом не было свойственно культовое отношение к половой любви, отсутствовали как восточная утонченность, так и западная ориентация на чувственность, далеко не случайно с половой культурой Востока россияне познакомились через Запад. Религиозные и экономические соображения оттеснили в самом многочисленном сословии, крестьянском, половую жизнь вне связи с деторождением, на второй план. Вместе с тем происходило «блудодеяние» обоих полов, и, что подчеркивает Н.И. Костомаров, в народе «разврат принимал наглые формы»². Причину такого противоречия вскрывает С.А. Аскольдов. По его мнению, русская душа, как и всякая другая, «трехсоставна», и содержит в себе три начала: святое, человеческое и звериное. «Быть может, наибольшее своеобразие русской души заключается, на наш взгляд, в том, что среднее, специфически человеческое начало является в ней несоразмерно слабым по сравнению с национальной психологией других народов. В русском человеке как типе наиболее сильными являются начала святое и звериное», – пишет он³. В отличие от маргинального городского простонародья и аристократических слоев российского общества крестьянству было присуще традиционное уважение к институту семьи, сочетаемое при этом с низким уровнем развития половой культуры.

Поднятый западниками и славянофилами вопрос о месте России и о путях ее развития остается актуальным и применительно к взаимоотношению полов. Сексуальная революция в посттоталитарной России отнюдь не запоздалое подражание Западу: те же процессы, только в замедленном, эволюционном варианте происходили в 60-е годы и в СССР. Пониманию их способствует обращение к русской философской классике, которая к тому же содержит немало не потерявших своего значения идей. Отечественная философия отражает разрушение традиционных образов человека, выразившееся в кризисе европейского гуманизма, антропологическом кризисе пола и любви. При всей дискуссионности отдельных положений русской философии пола и любви она способствует развитию современной отечественной половой культуры и формирует своеобразный иммунитет против низкопробной эротики на грани порнографии и китча.

Не претендуя на всеобъемлющее исследование русской философии любви, данная монография рассматривает, как представляется, наиболее знаковые и презентативные персоналии, исходя из выдвинутой М. А. Маслинным концепции интегральной истории русской философии, предполагающей, в частности, неправомерность абсолютизации отдельных этапов и течений при умалении других.


^ ЛЮБОВЬ И ПОЛ В РУССКОМ ФИЛОСОФСКОМ МАТЕРИАЛИЗМЕ


В советское время, обосновывая актуальность данной темы, пришлось бы акцентировать важность и «вечность» вопросов пола и любви, само обращение к А.И. Герцену и Н.Г. Чернышевскому никаких возражений вызвать в принципе не могло: сомнительным мог бы показаться интерес к взаимоотношению полов. Тогда в историко-философской мысли представителям «революционно-демократического» лагеря, прежде всего Герцену и особенно Чернышевскому, «богатырской фигуре», «человеку-легенде», уделялось огромное и при всей несомненной значимости этих мыслителей чрезмерное внимание. Сотни диссертаций, тысячи статей, казалось бы, всесторонне рассматривали их философское наследие. Русской философской мысли – как ведущей – приписывалась именно материалистическая традиция, а многие яркие и делающие честь отечественной философии авторы, придерживающиеся религиозно-идеалистической ориентации, незаслуженно игнорировались.

Ныне ситуация коренным образом изменилась – издаются сочинения забытых ранее философов, появилось множество публикаций о них, а о том же Герцене или Чернышевском предпочитают умалчивать. (Симптоматично: в трех томах материалов Третьего Российского Философского конгресса (Ростов-на-Дону, 2002) такое упоминание встречается лишь единожды, в тезисах О.В. Ермаковой). Думается, не стоит впадать в крайности, тем более, что при всем обилии исследовательских работ проблема взаимоотношения полов в философском творчестве Герцена и Чернышевского специально не освещалась, разве что затрагивалась при рассмотрении отношения этих мыслителей к женскому вопросу или, как это было применительно к роману Чернышевского «Что делать?», образов «новых людей».


В своих письмах, дневниках, публицистических произведениях Герцен рассматривает роль женщины в обществе и проблему ее образования, рассуждает о семейном счастье и условиях прочного брака, пишет о значении семьи для наличия в ней детей. Целый ряд его мыслей, поднимая вопросы общечеловеческой значимости, остается созвучным современности. При освещении герценовского наследия по вопросам пола нельзя не принимать во внимание особенности жизненного пути мыслителя. Герцену в «революционно-демократическом» лагере принадлежит особое место. Во-первых, он скорее демократ, нежели революционер, во-вторых, гораздо более философ, чем другие представители этого лагеря, в-третьих, у него значительно больше актуальных положений по вопросам взаимоотношения полов, в-четвертых, отличается Герцен и своей судьбой.

Незаконнорожденный сын состоятельного помещика И.А. Яковлева, он не имел проблем с получением образования, не знал материальной нужды. Сложный характер отца все же не давал оснований будущему философу чувствовать себя в детстве и юности обделенным. Хотя молодой Герцен и пострадал за свои убеждения, ему удалось благодаря выезду за рубеж, чему способствовали значительные связи отца, избежать дальнейших репрессий и свободно высказываться по самым острым социально-политическим вопросам. За пределами России Герцен прожил полноценную насыщенную в общественном и личном плане жизнь, в которой ему хватило и счастья, и горя. Многое философу пришлось пережить: первое романтическое увлечение; случайные связи; роман с замужней женщиной; счастливый брак, омраченный взаимной ревностью; наконец, уже далеко не счастливый гражданский брак с бывшей женой своего друга и соратника Н.А. Огарева. Богатый личный жизненный опыт наряду с теоретическими изысканиями лег в основу герценовских представлений о поле и любви. В личной жизни философ последовательно руководствовался своими мировоззренческими установками, обогащая и развивая последние, исходя из накапливаемого опыта – положительного и отрицательного. Разумеется, опирался он и на осмысление происходящих в современном ему обществе процессов, характеризующихся кризисом классического гуманизма, ставшего, по выражению Т.П. Бухтиной и В.П. Римского, «явно ограниченным и недостаточным»⁴.

Все видные представители отечественной философской мысли, так или иначе на антропологический кризис реагируя, осуждали половую распущенность, разврат. Не составляет в этом исключения и Герцен. Однако, он, хорошо знающий «последствия неестественных воздержаний», не столь категоричен в оценке случайных, добрачных и внебрачных, связей, как некоторые его соотечественники-моралисты. Герцен стремится если не оправдать, то понять и объяснить природу беспорядочных половых контактов. Так, мыслитель пишет об окружении кн. Н.Б. Юсупова: «Все они были люди довольно развитые и образованные; оставленные без дела, они бросились на наслаждения, холили себя, любили себя, отпускали себе добродушно все прегрешения, возвышали до платонической страсти свою гастрономию и сводили любовь к женщинам на какое-то обжорливое лакомство»⁵. Чуждые Западу и России, представляющие «умственную ненужность» люди терялись в чувственных наслаждениях и эгоизме, именуемых Герценом «искусственной жизнью». Сам философ признавался в свойственных его молодежному окружению «вовсе не платонических шалостях», вспоминал юношеские оргии и «разгульные минуты, хватавшие иногда через край». В письме к невесте он сообщал, что ему опостылели объятия, «которые обнимают одного, а завтра другого; гадок стал поцелуй губ, которые еще не простыли от вчерашних поцелуев»⁶. (Но это письмо полюбившего, причем, как оказалось, глубоко и искренне, мужчины, да еще в период романтического эмоционального подъема, усугубленного недоступностью предмета любви).

Герцен женился в 26 лет и считал, что рано, хотя к тому времени твердо уже стоял на ногах. Сам он объясняет такую «поспешность» необходимостью срочно вырвать Н.А. Захарьину, свою кузину по отцу, дочь (тоже незаконнорожденную) А.А. Яковлева, из дома, где ей угрожало насильное замужество с нелюбимым человеком, – обычная, следует заметить, судьба для многих русских и не только русских женщин того времени. Женатый юноша для философа «карикатура», как и старец, помолвленный с ребенком или vice versa, поэтому он резко возражал против намерения своего сына Александра жениться в 20 лет. Ведь семейная жизнь, согласно Герцену, гавань, а молодому человеку надо по жизни плыть и плыть, прежде чем в гавани оказаться. «Нелепость, комизм – начинать первую главу жизни браком – бросается в глаза»⁷, – пишет Герцен сыну, запрещая ему жениться хотя бы до 25 лет. Делая это, философ, конечно, подразумевал оправданность добрачных половых связей, ведь не на пятилетнем воздержании взрослого сына настаивал любящий отец! Упрекая М.А. Мельгунова за восторженный отзыв об обстоятельствах последних часов умирающего М.И. Глинки (пьяного и в обществе двух обнаженных девиц), Герцен все же замечает: «А впрочем, коли на выбор, так лучше с двумя девками, нежели с одним попом⁸». (Оставим столь кощунственное с точки зрения верующего человека сравнение на совести мыслителя).

Но что философ однозначно осуждает, так это мещанскую мораль двойных стандартов, мораль парижского буржуа, которая, собственно, существует для его жены, для семьи, а сам он – большой охотник до дешевого волокитства и до «половинного развратика», тонущий в «старчески-сластолюбивом» восторге при виде полуобнаженной актрисы. Ханжество претит философу в любых своих проявлениях. Он усматривает в факте прикрытия статуй в римских галереях виноградными листами прямое следствие развращенного воображения и нечистый намек, ибо убежден, что «простое отношение к природе, к ее наивной наготе, – к ее святой, чистой наготе, – никогда не загрязнит ничьего воображения»⁹. Обрушивается Герцен и на русских офицеров, задирающих и оскорбляющих проходящих мимо них женщин только потому, что те являются беззащитными простолюдинками, о чем писал «Колокол» в материале под названием «Офицерское ерничество на Тверском бульваре».

Промышленные перевороты и капитализация, развитие конкуренции усилили индивидуалистические и эгоистические настроения в обществе, усугубив и без того значительную зависимость женщины в условиях патриархатной общественной модели. Герцен является активным поборником женского образования и активного полезного труда. По мнению философа, женщина перед вступлением в брак должна успеть получить профессию, а если возможно, то и полноценное образование. Поэтому он возражает против раннего брака и для женщин – «бросать девочек в 18-19 лет в замужество – преступление»¹⁰. (Вопрос о времени вступления женщины в половую жизнь у философа не рассматривается; можно лишь предположить, что при всем своем радикализме мыслитель вряд ли разводит вступление женщины в брак с началом ее половой жизни, и косвенное тому подтверждение – проскальзывающее у Герцена осознание мужского превосходства). В противном случае женщина останется зависимой от мужчины, а философ выступает за освобождение женщины от вечной мужской опеки и от жизни на содержании, приветствует, в частности, женскую тягу к расширению кругозора и к занятиям серьезной наукой. Такое состояние женского пола он называет «совершеннолетием». Так, Герцен одобрительно сообщает об увеличении круга слушательниц публичных лекций Т.И. Грановского, который не делает своего изложения унизительно легким с учетом специфики сугубо женской аудитории. «Прошло время того оскорбительного внимания к женщинам, когда для нее, рядом с дельным изложением науки, излагали намеренно и искаженным образом, считая один мужской ум способным к глубокомыслию. Наука и разум не имеют пола. Истина и талант равным образом принадлежат мужчине и женщине», – заключает мыслитель¹¹. С глубоким удовлетворением информирует он читателей «Колокола» о подписанной двумя сотнями петербургских дам петиции, в которой они просят университет организовать курсы для женщин. А противникам женского образования Герцен заявляет: «Что женщина, занимающаяся эмбриологией, может быть очень смешна и противна, это правда; но и то правда, что в комедиях Островского вы найдете женщин еще смешнее и еще противнее, никогда не занимавшихся теоретической эмбриологией»¹².

И свою дочь Ольгу Герцен хотел бы видеть «женщиной-гражданкой», а не учителем пения, гувернанткой или репетитором (тогдашний удел сколько-нибудь образованной женщины, желающей заработать). Он неоднократно это подчеркивает, например, в письме к другой своей дочери Наталье (Тате): «Ну это уж из рук вон. Лучше сделаться швеей, телеграфировать, чем приготовляться с целью давать уроки»¹³. «…18-летняя девушка не нуждается ни в монастырском и буколическом воспитании, ни в тесных кругах, ни в маленьких городах, – когда обладаешь значительной силой для сосредоточения. Сосредоточиваешься на просторе крупных городов, крупных центров деятельности», – убежден философ¹⁴.

Женщины высших слоев протестуют, как могут. Вначале их протест принял форму разгула, дерзкого и капризного пренебрежения светскими условностями и общественным мнением. Это был протест «полуосознанный», дикий: «У загнанной женщины, у женщины, брошенной дома, был досуг читать, и когда она почувствовала, что «Домострой» плохо идет с Ж. Санд, и когда она наслушалась восторженных рассказов о Бланшах и Селестинах, у нее терпение лопнуло, и она закусила удила. Ее протест был дик, но ведь и положение было дико»¹⁵. Таких женщин Герцен называет «барынями-Травиатами». Они состарились и отступили, и их место занял новый тип протестующей женщины – «девушка-студент». Отцы отечества, министры и сенаторы довольно снисходительно относились к прежнему женскому протесту (если только не протестовали женщины из их собственных семей). А вот новый протест им не понравился, ведь он шел не из сердца, а из головы, это был протест уже не стихийный, а сознательный, требующий пересмотра незавидного положения женщины в российском обществе. «Разгул, роскошь, глумленье, наряды отодвинуты. Любовь, страсть на третьем-четвертом месте», – отмечает философ¹⁶, по убеждению которого «все тирании вместе взятые обращены против женщины, нет для нее ни покоя, ни пощады, нет для нее ни реабилитации, ни свободы»¹⁷. И уж совсем трудно в таком обществе приходится женщинам падшим, «цветам животного царства», как их называет Герцен. На этих женщин он призывает обратить внимание, а не на героинь А. Дюма-сына: «Охотники до реабилитации всех этих дам с камелиями и с жемчугами лучше бы сделали, если бы оставили в покое бархатные мебели и будуары рококо и взглянули бы поближе на несчастный, зябнущий, голодный разврат, – разврат роковой, который насильно влечет свою жертву по пути гибели и не дает ни опомниться, ни раскаяться. Ветошники чаще в уличных канавах находят драгоценные камни, чем подбирая блестки мишурного платья»¹⁸. Следует заметить, что при всем своем демократизме, при всей своей заботе о женской доле, о женском достоинстве, философ не без оттенка мужского превосходства и вместе с тем самокритично отмечал, что и в лучших и самых развитых людях существует для женщин нечто вроде «электорального ценса», и есть женщины, считающиеся естественным образом обреченными на жертвы, женщины, с которыми не принято церемониться.

Много внимания уделяет Герцен браку и семье. Признавая важность и нужность брака в данный исторический период, философ отказывается в силу преходящего и исторического характера брачных отношений общую теорию брака создавать, но выступает в оправдание последнего. Уничтожив брак, бед и коллизий во взаимоотношениях полов все равно не устранить. Другое дело, что при вступлении в брак не следует поступать опрометчиво, руководствуясь одной только страстью, надо учесть и взвесить многие сопутствующие факторы. Мыслитель совершенно прав – брак по расчету, конечно, аморален, но брак вовсе без расчета, дополняющего склонность, любовь, – глуп и даже опасен. «Всякий брак может привести к бедам, но тот, который основан не только на одном увлечении, а на равенстве развитий, на общей религии, на взаимном уважении, тот, который даже взял в расчет кусок хлеба себе и детям, – тот имеет больше шансов рациональных», – пишет Герцен дочери Тате¹⁹.

При неравенстве запросов, интересов и развития, убежден Герцен, рушилась половина браков. «Живя тесно вместе, люди слишком близко подходят друг к другу, видят друг друга слишком подробно, слишком нараспашку и незаметно срывают по лепестку все цветы венка, окружающего поэзией и грацией личность. Но одинаковость развития сглаживает многое. А когда его нет, а есть праздный досуг, нельзя вечно пороть вздор, говорить о хозяйстве или любезничать; а что же делать с женщиной, когда она – что-то промежуточное между одалиской и служанкой, существо телесно близкое и умственно далекое. Ее не нужно днем, а она беспрестанно тут; мужчина не может делить с ней своих интересов, она не может не делить с ним своих сплетен», – описывает неприглядную, но распространенную (в том числе, пусть значительно реже, и в настоящее время) ситуацию Герцен²⁰. В самом деле, без равенства мужа и жены нет брака, поскольку жена в таком случае не соратник, не товарищ, не друг, а наложница, экономка, нянька, но только не жена. Причем к возможности развить, воспитать уже сложившуюся женщину философ относится весьма скептически, и трудно в этом с ним не согласиться. Разумеется, в браке идет неминуемая взаимная притирка, происходят уступки и компромиссы, но обычно запас прочности у супругов бывает не так уж велик. Не срабатывает даже теория «чистой доски» (к локковской отношения не имеющая), когда опытный и зрелый мужчина берет себе в жены вчерашнюю школьницу, лепя из нее жену по своим собственным представлениям об идеале; проходит время, и все равно начинаются серьезные проблемы, если нет близости духовной. Особенно трудно добиться в воспитании и развитии положительного результата, подчеркивает Герцен, если браку предшествовала легко, ветрено начатая связь: такие связи редко поднимаются выше спальни и кухни. Без взаимной общности интересов никак не обойтись, но понимается эта общность философом не буквально – кто-то может предпочитать музыку, кто-то – живопись, – это равенства не нарушает, были бы равно высокие пристрастия. Общим интересом, позволяющим надолго сохранить любовь, может быть воспитание детей.

Семья начинается с детей, убежден Герцен. По его мнению, эгоистична всякая любовь: половая, братская, отцовская, материнская. Но все же с появлением ребенка супруги становятся нежнее, заботливее, эгоизм двух делается не только эгоизмом трех, но и самоотвержением двух для третьего. Философ негодует, что беременность считается чем-то неприличным. Для него беременная женщина – один из самых «изящных и трогательных образов». Поэтому Герцен особенно возмущен таким положением в обществе, при котором мать может желать смерти своего ребенка или вынуждена жить в позоре, решив нежеланного и «незаконного» ребенка сохранить. Сам он пережил несколько трагедий, связанных с потерями детей, причем не только младенцев, но и утонувшего вместе с матерью Герцена сына Николая. Скончались и близнецы Елена и Алеша, родившиеся у него уже от Н.А. Тучковой-Огаревой. Философ с полным основанием мог сделать вывод о том, насколько тяжела для матери такая потеря. Отец не успевает привязаться к скончавшемуся младенцу так, как мать. К тому же отца отвлекают заботы о страдающей жене, а для последней новорожденный – «старый знакомый, она давно чувствовала его, между ними была физическая, химическая, нервная связь; сверх того, младенец для матери – выкуп за тяжесть беременности, за страдания родов; без него мучения, лишенные цели, оскорбляют, без него ненужное молоко бросается в мозг»²¹.

Женщина без детей не знает бескорыстной преданности, и это особенно, по мнению мыслителя, относится к замужним женщинам. Ребенок приучает мать к жертве, за которую женщина не требует от него ничего, кроме здоровья, сна, аппетита и улыбки. Ребенок, не выводя женщину из дома, превращает ее, считает Герцен, в «гражданское лицо».

Крайне плохо, когда проблемы родителей обрушиваются на несовершеннолетних детей. Герцен очень переживал по поводу своих отношений с Тучковой-Огаревой: его беспокоило нередко проявляемое ею неуважение к нему и неприятие его детей от покойной первой жены.

Семейное счастье Герцена с дорогим и близким во всех отношениях человеком было омрачено не только потерями детей, но и взаимной ревностью. В свое время пришлось ревновать Natalie (как философ звал свою любимую жену), которую глубоко поразило честное признание мужа в случайной измене: как-то Герцен столкнулся на рассвете с полуодетой горничной Катериной. «Как хороша природа, когда человек, забываясь, отдается ей – теряется в ней…», – прокомментировал впоследствии он ситуацию²². В результате супруги стали «больше умны и меньше счастливы». Герцен поддался минутной слабости, а у Natalie вдруг возникло такое сильное чувство к Г. Гервегу, которое едва не разрушило семью. Она вовремя опомнилась, но непорядочный Гервег продолжал настаивать на своих мнимых правах, закатывал истерики, шантажировал угрозами и предал историю огласке. В полной мере Герцену пришлось пережить длительные и мучительные приступы ревности.

К. Маркс объяснял ревность как частнособственническое проявление, отсюда делался вывод, что с уничтожением частной собственности в счастливом коммунистическом будущем обществе места для ревности не найдется. Такая позиция, пусть лишенная идеологической подоплеки, противопоставляющая ревность и любовь, довольно распространена в современной литературе. Конечно, ревность сложное чувство, в котором присутствуют и частнособственнические устремления, и неприятие биологического конкурента, но прежде всего, думается, ревность – это боязнь потерять любимого человека, расстаться с любовью. А значит, пока существует любовь, будет существовать и ревность. Такое понимание присуще и Герцену. «Ревность… Верность… Измена… Чистота… Темные силы, грозные слова, по милости которых текли реки слез, реки крови, – слова, заставляющие содрогаться нас, как воспоминание об инквизиции, пытке, чуме… и притом слова, под которыми, как под Дамокловым мечом, жила и живет семья», – пишет философ²³. Герцен понимает, что радикально уничтожить ревность невозможно, тогда уничтожится и любовь, но очеловечить можно и нужно: «Ни слез о потере, ни слез ревности вытереть нельзя и не должно, но можно и должно достигнуть, чтоб они лились человечески… и чтоб в них равно не было ни монашеского яда, ни дикости зверя, ни вопля уязвленного собственника»²⁴.

Великий В. Шекспир строил свои бессмертные трагедии на идее быстротечности, хрупкости, ранимости любви. Такую же идею выдвигает и Герцен, считающий, что хронического счастья так же нет, как и нетающего льда. Первые романтические чувства успокаиваются, начинают возникать взаимные трения, непонимания, накапливаются вызываемые внешними и внутренними обстоятельствами проблемы. «…На сколько ладов и как давно люди знают и твердят, что “жизни май цветет один раз и не больше”, а все же июнь совершеннолетия, с своей страдной работой, с своим щебнем на дороге, берет человека врасплох. Юность невнимательно несется в какой-то алгебре идей, чувств и стремлений, частное мало занимает, мало бьет – а тут любовь, найдено неизвестное, все свелось на одно лицо, прошло через него, им становится всеобщее дорого, им изящное красиво; постороннее и тут не бьет: они даны друг другу – кругом хоть трава не расти! А она растет себе с крапивой и репейником и рано или поздно начинает жечь и цепляться», – пишет Герцен.²⁵ Н.Н. Страхов, отмечая, что Герцена глубоко поражала невозможность счастья в области личных привязанностей, пишет: «Он не думал подобно многим утопистам, что можно устранить эти страдания – иным устройством общества, облегчением разводов, узаконением более легких связей между мужчинами и женщинами и т.п. Он прямо признавал, что здесь беды и горести пропорциональны счастию и радостям, что, допуская одни, нужно допустить и другие, что никакой прочности, никакого спокойствия здесь быть не может, и, следовательно, не может быть и истинного счастия»²⁶.

Любовь проходит, особенно быстро проходит любовь-страсть, но все же есть чувство, способное пройти через всю жизнь до ее конца – это дружба. «Конечно, при условии нормального развития», – добавляет Герцен²⁷. Многолетняя и трогательная дружба Герцена с Огаревым – тому красноречивое подтверждение. Но дружба (любовь-дружба) имеет место и между мужем и женой, она приходит на смену любви-страсти, сближая супругов на долгие годы, и, думается, таковыми были отношения Герцена с Natalie.

Коль скоро не гарантирован от проблем и несчастий брак, основанный на обоюдном согласии и искренней любви, то брак без любви и вовсе сомнителен. Философ вспоминает, как Наполеон Бонапарт переженил своих офицеров, «дворянство пороха», со старым дворянством, желая сблизить их: повиновавшись беспрекословно, те позже побросали навязанных им жен. Молодой Герцен, еще не испытывающий любви к своей кузине, советует будущей жене предпочесть пошлому замужеству без взаимных чувств уход в монастырь.

Герцен призывал к балансу личного и общественного в жизни каждого человека, в которой любовь должна играть пусть не самую главную, но одну из главных ролей, соответственно, важное место должны занимать и ценности семьи. Незадолго до смерти философ признавался дочери, ведя речь о себе и об Огареве (последний женился на М.Л. Рославлевой, потом сблизился с Н.А. Тучковой, а когда та ушла к Герцену, против чего Огарев совсем не возражал, сошелся с М. Сетерленд, англичанкой, не отвечающей высоким духовным запросам, уже, впрочем, спившегося Огарева): «Для нас семейная жизнь была на втором плане, на первом – наша деятельность. Ну и смотри – пропаганда наша удалась, а семейная жизнь пострадала»²⁸. Признание Герцена может послужить хорошим уроком современным мужьям-«трудоголикам» и является примером разлада любви и творчества.


По ряду известных причин Чернышевский в советской исследовательской литературе пользовался куда большей популярностью и авторитетом, нежели Герцен, хотя, по крайней мере, в воззрениях на взаимоотношения полов, последний выглядит предпочтительней и современней. Материалист Чернышевский как в личной жизни, так и в своих теоретических построениях явил образец идеальной и бескорыстной любви, в которой платоническое (в расхожем понимании) идеальное начало довлеет над материальным, физиологическим и в которой нет места для ревности. В основу своих размышлений о браке и любви Чернышевский кладет теорию «разумного эгоизма», заимствованную от Л. Фейербаха, учеником которого русский философ неоднократно себя называл. Однако такое сочетание лишь формально может показаться противоречивым: «разумный эгоизм» Чернышевского относится к эгоизму только терминологически, реальное его содержание – служение людям, причем служение бескорыстное и самоотверженное.

На примере Герцена видно, как тесно переплетены и взаимоопределяемы философские позиции и жизненный путь того или иного автора; именно так обстояло дело и у Чернышевского. Студентом он не вел, как это делало большинство холостых представителей тогдашнего российского студенчества, беспорядочной половой жизни, точнее, вообще никакой половой жизни не вел. В свое время Чернышевский записал в дневнике: «Что касается собственно до меня – более всего, несравненно более всего, женитьба, любовь, иначе сказать – я хотел бы, чтоб у меня любовь была единственная, чтоб ни одна девушка и не нравилась мне до той самой, на которой предназначено мне жениться, чтоб и не сближался я до того времени ни с одной и не думал ни об одной; об этом я думал постоянно»²⁹. Такой избранницей оказалась О.С. Васильева, с которой у философа сложились, если в деликатные подробности не входить, очень непростые отношения, о чем прямо писалось на Западе и умалчивалось в СССР (проскальзывали лишь редкие намеки). Тем не менее, Чернышевский к своей, скажем, легкомысленной супруге продолжал всю жизнь питать самые теплые чувства и сохранил ей верность, что отмечал и Н.А. Бердяев, явный оппонент философскому материализму Чернышевского. Бердяев называет последнего «почти святым» и пишет: «Единственная любовь к женщине, которую знал Чернышевский в своей жизни, была примером идеальной любви. Тема свободы любви у Чернышевского ничего общего не имела с темой “оправдания плоти”, которая у нас играла роль не у нигилистов и революционеров, а в утонченных и эстетизирующих течениях начала ХХ века. “Плоть” очень мало интересовала Чернышевского…»³⁰. Эти бердяевские слова были игнорируемы советской исследовательской и учебной литературой, как и все бердяевское.

Разумеется, художественный образ достаточно далек от копирования всех черт реальных прототипов, но все же в двух смуглых героинях «Что делать?» и «Пролога» – Вере Павловне Розальской и Лидии Васильевне Волгиной – прослеживается вполне узнаваемая Ольга Сократовна Чернышевская, ей и посвящается «Пролог». В целом ряде эпизодов этих двух романов присутствуют автобиографические детали. Рупором авторских идей выступают не только новые люди, но и сам философ, который общается с читателем со страниц «Что делать?». Данное обстоятельство позволяет считать взгляды на любовь и взаимоотношения полов, высказанные в художественных произведениях Чернышевского, достоверными и рассматривать их наряду с другими его трудами.

Несколько эпатирующее для позапрошлого столетия заявление Кирсанова, что любовь – это «постоянное, сильное, здоровое возбуждение нервов»³¹, сводится на нет как личной жизнью самого автора и его положительных героев, так и рядом других их рассуждений о любви. Как раз физиологическая сторона у них остается на втором плане, в тени, явно уступая платоническому, идеальному. Волгин в «Прологе», Лопухов и Кирсанов в «Что делать?» отличаются тем, что способны подолгу не отводить любящих глаз. «Какая сила во взгляде, – говорит Вере Павловне бывшая проститутка Крюкова, – никакие другие ласки так не ласкают и не делают такой неги, как взгляд. Все остальное, что есть в любви, все не так нежно, как эта нега»³².

Любовь – всегда, по Чернышевскому, сопереживание, в любви двое как один человек: «Разве не в том она, что радуешься радости, страдаешь от страдания того, кого любишь?»³³. Именно степень сопереживания положена Чернышевским в основу разграничения простого чувства, просто страсти, от страсти-любви. Уже простое чувство не позволяет сделать нечто такое, что мучительно для близкого человека, любовь-страсть в тысячу раз сильнее (умру, но стеснения его в чем-либо не допущу) – «Вот такая страсть, которая говорит так, это – любовь. А если страсть не такая, то она страсть, вовсе не любовь»³⁴. Иными словами, автор не видит любви вне нравственности, для него «корень отношений, соединенных с наслаждением, коренится в самой глубине нравственной жизни»³⁵. Только такая любовь прочна, а она должна и не может не быть прочной, когда есть еще и привязанность, дружба, а не только одно «эротическое самолюбие» или только одна «эротическая фантазия». Счастливые супруги у Чернышевского не знают пресыщения, что характерно для пустых фантазий, у них страсть лишь насыщается на несколько часов, чтобы с новой силой возобновиться. В романах всячески подчеркивается, что этому способствует раздельное проживание супругов, отнюдь не злоупотребляющих физическими контактами и находящих взаимное удовлетворение в частых и долгих разговорах.

Такие отношения строятся на взаимном уважении и доверии. «Это великая заслуга в муже; эта великая награда покупается только высоким нравственным достоинством; и кто заслужил ее, тот вправе считать себя человеком безукоризненного благородства, тот смело может надеяться, что совесть его чиста и всегда будет чиста», – пишет Чернышевский³⁶. Отсюда вытекает и отношение философа к ревности. Марксовская идея о возможности и необходимости изжития ревности в России пришлась на подготовленную, в частности, Чернышевским почву. Вопреки фактам, сам Чернышевский Ольгу Сократовну не ревновал (но любил! И как любил!). Не ревнуют и его положительные герои, новые люди. Рахметов в «Что делать?» о ревности говорит: «В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука; это следствие взгляда на человека, как на мою принадлежность, как на вещь»³⁷. Вот кто ревнует, так это отрицательный герой «Пролога» – обманутый муж Савелов. Савелов выслеживает идущую на свидание с любовником неверную жену, но он же подталкивает впоследствии ее к отвратительному, гротескно изображенному графу Чаплину, чем автор дает понять читателям, что ревность имеет место там, где нет любви, там, где существуют не добровольные и равноправные отношения между мужем и женой, а подчинение женщины мужчине.

С таким пониманием ревности трудно согласиться, как трудно согласиться с услугой, оказанной Волгиной с одобрения ее мужа (и с одобрения автора!) выслеживаемой Савеловой (Волгина спасает Савелову от ревнующего супруга, предупреждая ее об опасности и введя Савелова в заблуждение). При этом сама Волгина полагает, что едва ли в любовной связи, ею покрываемой, присутствует серьезная любовь с обеих сторон. И действительно, впоследствии Савелова и ее любовник Невельзин расстаются. Трудно согласиться и с «разумно-эгоистической» подоплекой любви, столь характерной для теоретических построений Чернышевского. «Мы не станем говорить о тех действиях и чувствах, которые всеми принимаются за эгоистические, своекорыстные, происходящие из личного расчета; обратим внимание только на те чувства и поступки, которые представляются имеющими противоположный характер: вообще надобно бывает только всмотреться попристальнее в поступок или чувство, представляющиеся бескорыстными, и мы увидим, что в основе их все-таки лежит та же мысль о собственной личной пользе, личном удовольствии, личном благе, лежит чувство, называемое эгоизмом», – пишет философ.³⁸

Хотя Чернышевский и убежден, что любовь бывает только результатом, возникающим из согласия интересов, а основанием хороших отношений служит выгода, расчет, он же критикует положение дел, при котором имеет место коммерциализация брака. За традиционной терминологией новых людей, касающейся расчета и выгоды, эгоизма стоит совершенно иное их понимание. Без учета этого обстоятельства очень легко ошибиться, как ошиблась мать Веры Павловны, внимая «здравым», с ее точки зрения, рассуждениям «обстоятельного» Лопухова. Чернышевский обрушивается на цинизм и разврат в половой сфере, обвиняя, однако, не столько самих испорченных нравственно лиц, сколько вынуждающие их к безнравственному поведение общественные условия, прежде всего неравенство и подчиненность женщины мужчине. В связи с этим Чернышевский склонен оправдать бедную проститутку, но не обеспеченного развратника. Экспансивная француженка Жюли по поводу пари Сторешникова, обещавшего соблазнить Веру Павловну, восклицает: «Гнусные люди! гадкие люди! я была два года уличною женщиною в Париже, я полгода жила в доме, где собирались воры, я и там не встречала троих таких низких людей вместе!»³⁹. Анюта, Настя, Мери из «Пролога», Крюкова из «Что делать?» для Чернышевского нравственно значительно выше, чем супруги Дедюхины или граф Чаплин из того же «Пролога». Не случайно Крюкова после встречи с Кирсановым встает на путь исправления.

Философ выступает за свободу нравов (и Бердяев это хорошо понимал) не в традиционной трактовке – как половой распущенности, а как свободное изъявление взаимной любви, вне какой-либо зависимости от привходящих обстоятельств и соображений. Поэтому о герое тургеневской «Аси», вместо ожидаемого признания в любви заговорившего о разрыве отношений, Чернышевский отзывается как о человеке «дряннее отъявленного негодяя». Без свободы ни мужчина, ни женщина не могут знать полного счастья любви: в несвободной ситуации у мужчины имеет место только минутное опьянение, у женщины – боязнь, а где боязнь, там нет любви. По мнению Чернышевского, свобода есть равноправность, без которой «наслаждение телом, восхищение красотою скучны, мрачны, гадки»⁴⁰. И как бы формально мыслитель в своих теоретических построениях ни стремился увязать любовь с эгоистическим расчетом, исходя из своей концепции «разумного эгоизма», он по поводу свободы нравов в Испании замечает: «Любовь и поэзия неразлучны в Испании, а где поэзия, там не может быть разврата; и Севилья, знаменитая своими серенадами, выше, нежели большие города чопорных и лицемерных северных стран»⁴¹.

Вера в нравственный прогресс и, соответственно, убежденность в прогрессивном историческом развитии взаимоотношения полов и любви выражается Чернышевским как в разговоре Кирсановых, так и в четвертом сне Веры Павловны, где царство Астарты сменяется царством Афродиты и затем царством Непорочности. Вначале мужчина посредством грубой силы превратил женщину в вещь, затем стал пленяться женской красотой, однако, по-прежнему не считая женщину за человека, и, наконец, стал любить женщину, но только пока та оставалась для него недоступной. Везде женщина, несмотря на некоторый прогресс, фактически продолжала быть на положении рабыни. Лишь четвертое царство, царица которого отказалась назвать Вере Павловне себя, ибо нет ничего выше человека, нет ничего выше женщины, явилось царством, где начинается пробуждение женщины от бесправия, царством равноправности любящих: «Когда мужчина признает равноправность женщины с собою, он отказывается от взгляда на нее, как на свою принадлежность. Тогда она любит его, как он любит ее, только потому, что хочет любить, если же она не хочет, то он не имеет никаких прав над нею, как и она над ним».⁴²

Чернышевский равноправность полов понимает не только как одну лишь взаимную свободу выбора объекта любви, но значительно шире. Это и свобода выбора женщиной своего жизненного пути. Пока обычай закрывает женщине все дороги гражданской жизни, оставляя ей помимо семьи гувернантство да репетиторство. «Нет, пока женщины не будут стараться о том, чтобы разойтись на множество дорог, женщины не будут иметь самостоятельности», – рассуждает Вера Павловна, такой самостоятельности в результате открытия швейного дела добившаяся, причем не только для себя, но и для работниц⁴³. Она же всерьез задумывается над занятием медициной. «Это великая мысль, – комментирует автор. – Полного счастья нет без полной независимости»⁴⁴.

В женском вопросе Чернышевский солидаризируется с Герценом. Следует заметить, что первое впечатление от романа «Что делать?» сложилось у Герцена отрицательное, его он высказал в весьма сильных выражениях, но критика касалась скверной формы и отвратительного языка, а не поучительной манеры ставить житейские вопросы и отдельных «прекрасных мыслей». Призыв к освобождению женщины Герцен называет «величайшей заслугой» Чернышевского.

Надо подчеркнуть, что стремление к равноправию полов и женской свободе Чернышевский понимает слишком буквально. Да, он признает физиологические и психологические различия между полами, кстати, делая сравнение не в пользу мужчины, а женские «слабости» объясняя историческими наслоениями и неверием в собственные силы. Посему Чернышевский выступает категорическим противником галантности, в частности, противником поцелуя женских рук, комплиментов, подарков. «Да ведь это “особое уважение, эта деликатность” необыкновенно пошлы; ими унижается женщина; ими тяготится каждая не то что эманципированная, а каждая женщина, имеющая от природы ум и чувствующая свое человеческое достоинство», – пишет он⁴⁵. Такое понимание равноправия полов получило развитие и реализацию в России 20-х годов прошлого столетия, и отголоски его продолжают проявляться в наши дни. Так, например, российские мужчины в большинстве своем, отучившись женские руки целовать, так и не научились их пожимать! И еще: как порой современные образованные, независимые экономически, уравненные во всех гражданских правах россиянки стосковались по элементарным проявлениям галантности в форме тех же комплиментов и подарков, отнюдь не испытывая при их получении унижения, а напротив, возрастая в собственных глазах как способная нравиться женщина!

И еще: Чернышевский замалчивает важность детородной функции женщины. Так, если у четы Волгиных из «Пролога» имеется сын, то у героев «Что делать?» о детях речь вообще не идет!

Вместе с тем Чернышевский отдает должное семейной любви как самому важному и самому благотворному из всех добрых чувств человека. И в лучших гуманистических традициях русской философской мысли он расширяет семейную любовь до любви к человеку: «Любя кого-нибудь честным чувством, мы больше, нежели было бы без того, любим и всех людей»⁴⁶.

^ ПРОБЛЕМА ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ПОЛОВ
В РЕЛИГИОЗНО-ИДЕАЛИСТИЧЕСКОМ МИРОВОЗЗРЕНИИ
МАСТЕРОВ РУССКОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА


Очевидная и неоднократно подчеркиваемая разными авторами связь философии и искусства позволяет вести речь о художественной философии. Явление это довольно редкое, к нему не отнести, например, романы Чернышевского, поскольку в них имеет место преобладание философичности над художественностью. К художественной философии принадлежит мировоззренческое наследие лишь тех авторов, чьи философские и художественно-литературные достижения, во-первых, неотделимы друг от друга, во-вторых, что, собственно, вытекает из первого, чей вклад имеет равнозначно высокую ценность как в философии, так и в художественной литературе. В полной мере, если говорить об отечественной духовной культуре, к художественной философии относится творчество Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого.

Достоевский и Толстой были теми немногими отечественными мыслителями религиозно-идеалистического направления, которые не игнорировались в историко-философских исследованиях советского периода в силу того, что, будучи классиками мировой художественной литературы, они были (и, конечно, остаются) предметом законной национальной гордости. Но проблема взаимоотношения полов в их творческом наследии преимущественно рассматривалась не историей философии, а историей литературы.


Достоевский – явление в русской и мировой художественной литературе эпохальное; великий мастер художественного слова, он интересен и в философском отношении. Мыслитель прожил отнюдь не безоблачную, хотя и насыщенную жизнь, очень многое ему пришлось пережить, выстрадать, в том числе сложные мировоззренческие терзания («всю жизнь меня бог мучил»). Еще с детской поры будущий писатель и философ близко познакомился со страданиями «маленьких» людей – рос он при московской Мариинской больнице для бедных, где служил его отец. Тяжелой была атмосфера в семье: пьющий и жестокий отец, впоследствии убитый крестьянами при не выясненных до конца обстоятельствах (не исключено, что это была месть за его слабость к крестьянским женщинам), обижаемая и больная мать, которая, не дожив до 40 лет, скончалась от чахотки. Досталось хлебнуть тяжелых испытаний Достоевскому и позже: арест, смертный приговор, имитация казни, каторга, солдатчина. Мучили его эпилептические припадки и постоянная стесненность в денежных средствах. Из всего этого Достоевский и выносит принцип «страдать надо, страдать!». (Именно это посоветовал Достоевский юному Д.С. Мережковскому, когда отец последнего привез подающего надежды на литературном поприще сына к маститому писателю для ознакомления с первым поэтическим опытом начинающего автора).

И в отношениях с женским полом Достоевскому также выпало немало страданий – он испытал и горечь неразделенного чувства, и муки ревности. Несчастливым оказался первый брак писателя с М.Д. Исаевой, которого он добился ценой значительных усилий и переживаний; болезненными, перемежающимися взлетами и падениями были шестилетние отношения с А.П. Сусловой, явно не склонной к семейному уюту. Лишь во втором браке с 20-летней А.Г. Сниткиной (самому Достоевскому тогда исполнилось уже 44 года) он получил искомое семейное счастье, омраченное поначалу, однако, тремя обстоятельствами: напоминанием о себе Сусловой; проигрышем в игорных домах во время пребывания супругов за рубежом (роман «Игрок», как и все свои остальные произведения, Достоевский создавал с доскональным знанием излагаемого материала); наконец, смертью трехмесячной дочери – первенца Сони. Позже рождаются другие дети, Анна Григорьевна умело ведет дела, а после кончины своего знаменитого супруга активно защищает его доброе имя от несправедливых упреков в развратности, в чем Достоевского обвинял достаточно близкий ему человек, Н.Н. Страхов, философ и литературный критик.

Страхов в своем письме сообщал о якобы совершенных Достоевским развратных действий с маленькой девочкой в бане, куда ту специально привела гувернантка. Но это был случай из детства писателя, который лишь, что доказано в исследовательской литературе, воспользовался своими детскими воспоминаниями об изнасилованном ребенке. А.Г. Достоевская пишет: «С своей стороны, я могу засвидетельствовать, что, несмотря на иногда чрезвычайно реальные изображения низменных поступков героев своих произведений, мой муж всю жизнь оставался чуждым “развращенности”»⁴⁷.

В своем творчестве Достоевский огромное внимание уделял любви, как в евангельском смысле, так и в смысле взаимоотношения полов. «Любовь и мудрость – вот два венца Достоевского, около которых более проблематичны все остальные», – писал В.В. Розанов.⁴⁸ Достоевский во многих своих художественных произведениях повествует о несчастной или неразделенной любви: Вася в «Слабом сердце» сходит с ума, Ордынов из «Хозяйки» разлучается с Катей суровым стариком Муровым, теряет свою любимую Настеньку герой «Белых ночей». Вместе с тем Достоевский часто ведет речь о неравных по возрасту браках, заключаемых не по любви, а потому обреченных, но общественным мнением, тем не менее, вполне оправдываемых: в «Подростке» 50-летний Макар Долгорукий женился на 18-летней Софье, в «Кроткой» 41-летний закладчик, владелец ссудной кассы – на 16-летней девушке (а хотел на ней жениться 50-летний вдовец-лавочник), в «Елке и свадьбе» очень солидный по возрасту Юлиан Мастакович берет себе в жены опять-таки 16-летнюю девушку с 500 тысячами приданного, о котором он узнал еще 5 лет назад, приняв уже тогда для себя соответствующее решение. Едва не женился на девушке-подростке помещик Свидригайлов («Преступление и наказание»), не прочь заполучить молодую жену даже выживший из ума князь, «мертвец на пружинах», «мумия», загримированная в юношу, из «Дядюшкиного сна». Потерял голову от 25-летней mademoiselle Blanch 55-летний генерал («Игрок»): «Бедный генерал, он погиб окончательно! Влюбиться в пятьдесят пять лет, с такою силою страсти, – конечно, несчастье»⁴⁹. По поводу таких увлечений в солидном, если не сказать в преклонном (это в ХХ веке рамки биологической старости значительно раздвинулись, а в позапрошлом столетии те же 50 лет и для мужчины уже означали наступление старости) возрасте, Достоевский пишет: «Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно, если он в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует, как глупый ребенок, хотя бы и был семи пядей во лбу»⁵⁰. (Насколько слепа любовь и слепа ли – вопрос дискуссионный; все же думается, что в любом возрасте любовь и даже одна только страсть опьяняет, приводит к неоправданной идеализации, способна спровоцировать необдуманные, безрассудные поступки, и Достоевский это подтверждает неоднократно).

Но не так уж безосновательны чаяния того же генерала из «Игрока» – просто денег у него оказалось маловато, да и предметом его увлечения оказалась независимая француженка; за полоумного князя молодую Зинаиду ее мать не только очень хотела выдать замуж, но и сделала со своей стороны все, чтобы к этому шагу старого маразматика подтолкнуть; Свидригайлов не женился лишь из-за самоубийства.

На страницах художественных произведений Достоевского проходит вереница испорченных, развратных людей. Это помещик Андрей Петрович Версилов, князь Сергей Петрович Сокольский, князь Петр Александрович Волконский, любящий разврат «с грязнотцой», «постраннее и оригинальнее». У них, представителей высших классов, разврат, а у маленького человека из «Записок из подполья», как он сам выразился, «развратик». Эти люди не только не стоят, убежден Достоевский, выше простого мужика, но и гораздо ниже его в нравственном отношении. Ведь именно в образованном обществе, считает философ, скрываются подлейшая ложь, гнусный обман, нравственная подлость, которым и название трудно подобрать.

Особенно отвратительным автор рисует Федора Павловича Карамазова, который, даже состарившись, «безобразничать с женским полом любил не то что по-прежнему, а даже как бы и отвратительнее»⁵¹. Сам Федор Павлович гордится своим отношением к женщинам и называет его талантом. Не намного уступает отцу Дмитрий Федорович Карамазов, говорящий о себе: «любил разврат, любил и срам разврата. Любил жестокость: разве я не клоп, не злое насекомое?»⁵². Люди эти неисправимы, причем неисправимы, как показывает писатель в фантастическом рассказе «Бобок», даже и после смерти. В этом рассказе Достоевского некий Иван Иванович, подслушав случайно на кладбище фривольный разговор покойников 30-рублевого третьего разряда, восклицает: «Разврат в таком месте, разврат последних упований, разврат дряблых и гниющих трупов и – даже не щадя последних мгновений сознания! Им даны, подарены эти мгновения и… А главное, главное в таком месте!»⁵³. Потрясенный Иван Иванович отправляется в другие разряды, надеясь хоть там услышать нечто утешительное. Особое омерзение вызывает доносчик дворянин А–в, персонаж «Записок из мертвого дома», «нравственный Квазимодо» – пример того, до чего может дойти одна телесная сторона человека, не сдерживаемая внутренне никакими нормами, когда человек превращается в кусок мяса, одержимый жаждой самых грубых, зверских телесных наслаждений.

Достоевский – мыслитель, по своим убеждениям достаточно близко стоящий к славянофилам, более чем критически относится к современному ему западному обществу, в котором брак по любви считался почти неприличным. «Благоразумный этот обычай непременного равенства карманов и бракосочетания капиталов нарушается весьма редко, и я думаю, гораздо реже, чем везде в другом месте. Обладание жениными денежками буржуа очень хорошо устроил в свою пользу», – пишет Достоевский⁵⁴, развивая далее сатирическое описание супружеской неверности нежно воркующих друг с другом и закрывающих на взаимные похождения глаза французских супругов.

Но не все такие герои у Достоевского. Алеша Карамазов, старец Зосима разительно отличаются нравственным, любовным отношением к людям. Зосима ведет речь о «деятельной любви», неустанной любви ко всем, любви до полного самопожертвования, а это уже несомненная вера и любовь к Богу. Любовь для Зосимы – такое сокровище, на которое не только свои, но и чужие грехи выкупить можно. Старец признается, что молится даже за самоубийц.

Но мало все же таких, как Алеша или Зосима. Дмитрий Карамазов говорит Алеше: «В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, – знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы – сердца людей»⁵⁵.

Писатель уважительно относится как к русскому народу-богоносцу, так и к русской женщине. Она смела, решительна, пойдет за тем, во что поверит, и она сумела доказать это. Именно в ней, в русской женщине, заключена огромная надежда и возможность духовного обновления. Возрождение русской женщины, отмечает мыслитель, в последние годы несомненно, а подъем в запросах ее – высокий, откровенный и безбоязненный. «Русская женщина целомудренно пренебрегла препятствиями, насмешками. Она твердо объявила свое желание участвовать в общем деле и приступила к нему не только бескорыстно, но и самоотверженно. Русский человек, в эти последние десятилетия, страшно поддался разврату стяжания, цинизма, материализма; женщина же осталась гораздо более его верна чистому поклонению идее, служению идее. В жажде высшего образования она проявила серьезность, терпение и представила пример величайшего мужества», – пишет Достоевский⁵⁶. Особенно Достоевскому симпатичен тип русской женщины, полной сострадания и всепрощения: «Есть женщины, которые точно сестры милосердия в жизни. Перед ними можно ничего не скрывать, по крайней мере, ничего, что есть больного и уязвленного в душе. Кто страждет, тот смело и с надеждой иди к ним и не бойся быть в тягость, затем что редкий из нас знает, насколько может быть бесконечно терпеливой любви, сострадания и всепрощения в ином женском сердце. Целые сокровища симпатии, утешения, надежды хранятся в этих чистых сердцах, так часто тоже уязвленных, потому что сердце, которое много любит, много грустит, но где рана бережливо закрыта от любопытного взгляда, затем что глубокое горе всего чаще молчит и таится. Их же не испугает ни глубина раны, ни гной ее, ни смрад ее: кто к ним подходит, тот уже их достоин; да они, впрочем, как будто и родятся на подвиг…»⁵⁷.

Достоевский выступает за образование женщины, за ее активное участие в общественных делах. Но не за половую ее свободу, выражаемую в том или ином количестве гражданских браков. Андрей Семенович Лебезятников из «Преступления и наказания» относит женское целомудрие и женскую стыдливость к вещам бесполезным, к предрассудкам, как, впрочем, и супружескую измену – по «скверному, гусарскому, пушкинскому выражению» – «рога». «Какие рога! Зачем рога? Какой вздор! Напротив, в гражданском браке их и не будет! Рога – это только естественное следствие всякого законного брака, так сказать, поправка его, протест, так что в этом смысле они даже нисколько не унизительны...», – заявляет Лебезятников⁵⁸.

Лебезятников своим отношением к измене не допускает ревности. И сам Достоевский, но уже на совершенно иных основаниях, отрицательно относится к этому мучительному («дурному») чувству. Он пишет: «Невозможно даже представить себе всего позора и нравственного падения, с которыми способен ужиться ревнивец безо всяких угрызений совести. И ведь не то чтоб это были все пошлые и грязные души. Напротив, с сердцем высоким, с любовью чистой, полной самопожертвования, можно в то же время прятаться под столы, подкупать подлейших людей и уживаться с самою скверною грязью шпионства и подслушивания»⁵⁹. (Из вышеизложенного следует, что Достоевский не считает ревность альтернативой любви, ревность может выступить спутницей последней, особенно, если это любовь-страсть). Выше ревности писатель ставит доверчивость и благородство, которые означают, что в любви заключается нечто большее, чем лишь одна страсть, сладострастие, которое «постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества»⁶⁰. Сам Достоевский в свое время образец благородства проявил, когда ходатайствовал через личные связи о своем сопернике учителе Вергунове. Последний присутствовал и при обряде венчания Достоевского с Исаевой, и жених не мог быть до конца уверен, не сорвется ли обряд!

Следует заметить, что Анна Григорьевна Достоевская пишет в своих «Воспоминаниях» о частых беспричинных приступах ревности мужа, совершенно неожиданных и ставивших иногда ее в нелепое положение. Такое происходило обычно на литературных вечерах, на которых Достоевский читал свои произведения, и куда сопровождала его жена.

Достоевский неоднократно размышляет об истоках любви между полами. В основе ее, показывает он, могут лежать жалость, вызванная незащищенностью (пожалеешь за кротость, пожалеешь надолго и привяжешься), какие-то внешние черты (фасон платья, пробор волос, французский выговор), свою роль может сыграть и общественное положение. Подросток рассуждает: «…Моя наружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат, как Ротшильд – кто будет справляться с лицом моим и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне со своими красотами?»⁶¹. В этом рассуждении прослеживается явная ставка на голый расчет, но далее следует, что очевидная социальная привлекательность какого-либо качества (в данном случае – богатства) способна затмить, минимизировать недостатки внешности, а значит – возбудить симпатию и затем даже любовь. «Я даже уверен, что они сами, совершенно искренно, станут считать меня под конец красавцем», – добавляет подросток⁶², и с этим утверждением нельзя не согласиться.

Процессы, происходящие в современном российском обществе, в котором уже появились свои ротшильды и их молодые наследники, а карамазовы и не исчезали, делают эти и другие мысли писателя весьма актуальными. Как остается актуальной забота Достоевского о тяжелых последствиях чрезмерной обремененности женщины и неравным ее положением в семье. Философ пишет о кликушестве, как о страшной женской болезни, проистекающей от изнурительной работы, безысходного горя и частых побоев, рецидивы чего, к сожалению, имеют место в немалом количестве и в современных российских семьях. Не теряют актуальности гуманистические идеалы Достоевского, в числе которых страстный призыв к бесценному сокровищу – всеобщей любви.


Мировоззрение Л.Н. Толстого складывалось на протяжении всего жизненного пути великого мыслителя. Эти искания отразились на всех аспектах многогранного толстовского творчества, освещать которое просто невозможно без учета биографических особенностей и подробностей этого русского писателя и философа. Взгляды последнего на взаимоотношения полов не только не составляют в этом исключения, но, пожалуй, наиболее тесно связаны с перипетиями жизненного пути их автора, разделяемого самим Толстым на четыре периода: первый – невинный, радостный и поэтический период детства с рождения до 14 лет; второй – «ужасный», продолжавшийся до женитьбы, характеризуемый Толстым как период грубой распущенности и служения похоти; третий – от женитьбы до духовного перелома, посвященный в основном заботам о семье; наконец, четвертый период, который занял последние три десятка лет жизни и прошел под знаком приоритета той совокупности духовных ценностей, что получила название «толстовства», приобретя последователей по всему миру. По убеждению Толстого, лишь первый и четвертый периоды могут претендовать на «истинную жизнь»: «Живут истинною жизнью только старики и дети, свободные от половой похоти. Остальные только завод для продолжения животных. Оттого так отвратителен разврат в стариках и детях. А люди думают, что поэзия – только в половой жизни. Вся истинная поэзия всегда вне ее»⁶³.

Разумеется, определенная преемственность в выделенных Толстым своих основных жизненных периодах есть, и она отнюдь не только в «привычках зла», усвоенных писателем в прежние периоды и омрачающих последний. Как бы ни был резок, категоричен и самокритичен мыслитель в оценках своей молодости – «без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах»⁶⁴, – уже в ранних своих дневниковых записях он демонстрирует негативное отношение к беспорядочной половой жизни, определяя ее не как следствие молодости, а как следствие раннего разврата души. Толстой болезненно переживает по поводу посещавших его «ужасно эротических мыслей», заявляет, что влечение души должно брать верх над влечением плоти.

Страстная, эмоционально богатая натура, физически здоровый жизнелюбец, Толстой никак не мог быть к противоположному полу равнодушным; философ часто испытывал половое волнение не только в молодости, но и в довольно зрелом возрасте, когда уже стал все больше задумываться над смыслом жизни и активно заниматься самосовершенствованием, закладывая тем самым фундамент своего будущего религиозно-этического учения. Соответственно, этот устойчивый интерес Толстого находил выражение в дневниковых записях, в публицистике, в эпистолярном наследии и на страницах его художественных произведений.

«Русский эрос, как он отразился в русской литературе, никогда не был прямым прославлением чувственности, наслаждения, гармонии духа и тела. Это в особенности чувствуется в произведениях Льва Толстого, который лучше всего изображал трагическую, неразделенную любовь, любовь-муку, страдание», – отмечает один из зачинателей исследования философии любви в России В.П. Шестаков⁶⁵. Толстой, особенно поздний Толстой, не только не прославляет чувственности, но выступает прямым и последовательным противником ее. Отсюда, возможно, и вытекает трагизм, подчеркиваемый Шестаковым (как и из личного жизненного опыта писателя: даже свои чувства к будущей жене он подвергал сомнению, опасаясь, что это – только желание любви, а не сама любовь).

Женившись по любви – Толстой даже жаловался поначалу, что семейное счастье настолько его поглощает, что мешает какой-либо деятельности за пределами семьи, – счастливым семьянином мыслитель все же не был. Особенно осложнились его взаимоотношения в семье с 80-х годов, причем больно ранившее его непонимание он встречал не только со стороны жены, но и со стороны выросших к тому времени детей. Доходило даже до того, что писатель всерьез размышлял о самоубийстве и о бегстве из семьи (последнее он и осуществил незадолго до своей кончины). Да и от Софьи Андреевны не раз исходили самые недвусмысленные угрозы, одну из которых Толстой воспроизводит в вошедшем в его дневники «Диалоге». Соответственно, все более укрепляется сомнение писателя в возможности полноценного и безоблачного семейного счастья (во всяком случае, вне разделяемого обоими супругами сформулированных в его учении религиозно-этических установок), сомнение, которое он высказал еще за несколько лет до вступления в брак в «Юности». «Как часто бывает, что вы года видите семейство под одной и той же ложной завесой приличия, и истинные отношения его членов остаются для вас тайной (я даже замечал, что чем непроницаемее и потому красивее эта завеса, тем грубее бывают истинные, скрытые от вас отношения)!» – отмечает герой толстовской трилогии «Детство. Отрочество. Юность» Николенька Иртеньев⁶⁶.

Правда, Толстой изображает относительно благополучную семейную жизнь в романе с красноречивым названием «Семейное счастье». Психологически верно писатель показывает, как первое упоение сменяется постепенно размолвками, взаимным непониманием, герои романа, супруги Сергей Михайлович и Маша проходят через кризис, но начинают новый этап семейной жизни, основанный на дружбе, взаимоуважении и заботе о детях. Как бы сам автор позже не относился к своему роману, там верно показан неизбежный переход от любви-страсти к любви-дружбе, к любви-привязанности. (Следует заметить, что «Семейное счастье» очень высоко оценивал Н.Н. Страхов, считавший, в частности, что в этом толстовском романе чувство любви и его история выяснены в живых и полных чертах). Две – каждая по-своему счастливые – семейные пары изображены Толстым на страницах «Войны и мира» (Наташа Ростова – Пьер Безухов и Марья Болконская – Николай Ростов). Но семейная жизнь их на протяжении нескольких десятков лет показана очень кратко, хотя выводы сделать можно: Пьер находится под башмаком жены, и это ему вполне нравится, тем более что Наташа удачно изображает послушание мужу; несколько сложнее взаимоотношения Николая и Марьи, отдаленно напоминающих чету Левиных из «Анны Карениной».

«Анна Каренина» создается уже зрелым Толстым, подходившим к своему известному духовному рубежу. Относительно благополучная семейная жизнь Левиных коренится, по меньшей мере, в двух причинах. Во-первых, в романе описан лишь начальный ее период, заканчивающийся рождением первого ребенка. Во-вторых, Левин проходит путь самого автора к пониманию смысла жизни как добра и обладает толстовскими же установками на серьезное отношение к браку и любви. Но в финальных размышлениях Левин допускает сохранение «стены» между святая святых его души и другими людьми, в том числе и собственной женой. В «Анне Карениной» развивается мысль, высказанная Толстым еще в «Семейном счастье»: ожидаемое в браке расходится с действительным. И Левину первые дни семейной жизни принесли нечто новое, неожиданное: как разочарования, так новые очарования.

Нелегко в семейной жизни пришлось Толстому, нелегко и Левину, совсем другое дело Стива (Степан Аркадьевич) Облонский, во всех отношениях человек света. Много позже писатель запишет: «Самые самодовольные и спокойные люди те, страсти которых и требования от жизни не превосходят того, что допускается светом: любовницы, дома терпимости, даже педерастия, служба, жалованье, присвоение женитьбой, война, дуэль и т.п.»⁶⁷.

Неизвестно, как бы развивалась семейная жизнь Левиных, если бы данный роман создавался автором не в 70-е, а в 90-е годы. В августе 1894 года Толстой отмечал: «Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать тем, что они разженились, то есть, освободились. А то описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это все равно, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам»⁶⁸. «Главная причина семейных несчастий, – пишет Толстой, – та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастье, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворение полового желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести, – злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат – все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, в другом, а страдать от них, как от своих, и такие же пороки физические, безобразие, нечистоплотность, вонь, раны, сумасшествие… и пр., которые еще труднее переносить не в себе»⁶⁹. Впоследствии аналогичную мысль, но в куда более сильных выражениях, высказал Виктор Ерофеев: «Преодоление газов, вони, п….жа, самого вида г…на, запачканной г…ом любимого человека туалетной бумаги – может быть, самое высокое достижение любви, доступное единицам»⁷⁰.

В приведенной толстовской цитате краски, конечно, сгущены, но в самой постановке вопроса присутствует несомненный резон. Нет худа без добра, но нет и добра без худа – есть свои плюсы и минусы в добрачном состоянии, имеют место положительные и отрицательные стороны семейной жизни, идеализировать которую, ожидая, что все изменится после вступления в брак только в лучшую сторону, неоправданно и наивно: такая идеализация неизбежно вызовет последующее разочарование, могущее даже привести к распаду семьи (как и идеализация личности будущего супруга). Поэтому вполне можно согласиться с Толстым, что при ряде удобств брак в сущности своей – тяжелое и ответственное дело. (Добавим, что не каждый способен быть хорошим семьянином. Более всего это замечание касается мужчин, особенно молодых).

В легенде «Разрушение ада и восстановление его» дьявол, отвечающий за убийства, докладывает, что очень большое количество убийств дает учение о христианском браке: во-первых, мужья и жены убивают друг друга, ибо им тесно в рамках требований закона и обычая христианского брака, во-вторых, матери убивают внебрачных детей. Понимание брака православной церковью Толстой в своей легенде приписывает усилиям нечистой силы – право, уже одно это могло послужить поводом для отлучения! Мыслитель выступает против формального церковного брака, но не против брака как такового. Более того, он ставит брак на второе по значимости место после смерти. Но это – когда брак не зло и когда он не преодолим, когда это брак на всю жизнь и без измен. Философ писал: «Часто в письмах спрашивают у меня: хорошо ли, нужно ли жениться, выходить замуж… Всегда лучше воздержаться, если можешь, – уничтожить в себе пол, если можешь, то есть быть ни мужчиной, ни женщиной, а человеком. Это первое. Если же не в силах и не может видеть мужчина в женщинах – сестер, а женщина в мужчинах – братьев, если половое чувство нарушает главное дело жизни – братское, равно духовное, любовное отношение ко всем людям, то женись, сойдясь неразрывно, на всю жизнь с одним или одною, разумеется, стараясь найти в том или той, с кем сходишься, наибольшее согласие с своим жизнепониманием»⁷¹. Возражая по поводу упреков в непризнании брака, Толстой выстраивает своеобразную иерархию целомудрия (три степени его): первая степень – девственность, полное воздержание от половой жизни, вторая – «чистый» брак, третья – брак, но не чистый, т.е. не единственный, но все же брак.

Философ выдвигает три требования добра: воздержание, правду и любовь. Настоящая любовь целомудренна, это ровная, одинаковая для всех любовь к ближнему (нельзя, согласно Толстому, мало любить или даже ненавидеть одних и при этом слишком, чрезмерно любить других). Идеалом для писателя служит девушка, самое прекрасное и счастливое человеческое существо, которая всю силу данного ей материнского самоотвержения посвящает служению Богу и людям. Но это идеал, большинство вступает, и будет вступать в брак, но цель брака – продолжение человеческого рода, а не удовлетворение сладострастия, поэтому брак оправдан только тогда, когда супруги не только готовы завести детей, но и достойно их воспитать. Воспитать не дармоедами, сидящими на чужой шее, а слугами людям и Богу. Так, убежден Толстой, воспитывать может не богатый, а бедный человек, т.е. простой народ. Мыслитель даже задумывал написать такое произведение, где действующими лицами были бы мужики, у которых нет похотливой любви, и вообще любовь занимает вовсе не первое место. А вот в произведениях, ублажающих ничтожные и несложные чувства богатых классов, а именно: чувство гордости, чувство половой похоти и чувство тоски жизни, – половая любовь на первом месте. «От Боккаччио до Марселя Прево все романы, поэмы, стихотворения передают непременно чувства половой любви в разных ее видах. Прелюбодеяние есть не только любимая, но и единственная тема всех романов. Спектакль – не спектакль, если в нем под каким-нибудь предлогом не появляются оголенные сверху или снизу женщины. [Это в толстовское время; ныне – и сверху, и снизу, а нередко и посередине, и без предлога –