Николай Гаврилович Чернышевский. Что делать?

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   73   74   75   76   77   78   79   80   ...   86

VI




Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к

подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она

венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и

свойствами человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности

жены с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и

увидела, что жизнь с ним - мучение. Соединить ее с ним - хуже, чем убить.

Потому и оставалось одно средство - убить или дать возможность образумиться.

На другой день собрался консилиум из самых высоких знаменитостей

великосветской медицинской практики, было целых пять человек, самых

важнейших: нельзя, чем же действовать на Полозова? Нужно, чтобы приговор был

безапелляционный в его глазах. Кирсанов говорил, - они важно слушали, что он

говорил, тому все важно поддакнули, - иначе нельзя, потому что, помните,

есть на свете Клод Бернар и живет в Париже, да и кроме того, Кирсанов

говорит такие вещи, которых - а черт бы побрал этих мальчишек! - и не

поймешь: как же не поддакивать?

Кирсанов сказал, что он очень внимательно исследовал больную и

совершенно согласен с Карлом Федорычем, что болезнь неизлечима; а агония в

этой болезни - мучительна; да и вообще, каждый лишний час, проживаемый

больною, лишний час страдания; поэтому он считает обязанностью консилиума

составить определение, что, по человеколюбию, следует прекратить страдания

больной приемом морфия, от которого она уж не проснулась бы. С таким

напутствием он повел консилиум вновь исследовать больную, чтобы принять или

отвергнуть это мнение. Консилиум исследовал, хлопая глазами под градом, чорт

знает, каких непонятных разъяснений Кирсанова, возвратился в прежний,

далекий от комнаты больной, зал и положил: прекратить страдания больной

смертельным приемом морфия.

Когда составили определение, Кирсанов позвонил слугу и попросил его

позвать Полозова в зал консилиума. Полозов вошел. Важнейший из мудрецов,

приличным грустно-торжественным языком и величественно-мрачным голосом

объявил ему постановление консилиума.

Полозова хватило, как обухом по лбу. Ждать смерти, хоть скоро, но

неизбежно, скоро ли, да и наверное ли? и услышать: через полчаса ее не будет

в живых - две вещи совершенно разные. Кирсанов смотрел на Полозова с

напряженным вниманием: он был совершенно уверен в эффекте, но все-таки дело

было возбуждающее нервы; минуты две старик молчал, ошеломленный: - "Не надо!

Она умирает от моего упрямства! Я на все согласен! Выздоровеет ли она?" -

"Конечно", - сказал Кирсанов.

Знаменитости сильно рассердились бы, если б имели время рассердиться,

то есть, переглянувшись, увидеть, что, дескать, моим товарищам тоже, как и

мне, понятно, что я был куклою в руках этого мальчишки, но Кирсанов не дал

никому заняться этим наблюдением того, "как другие на меня смотрят".

Кирсанов, сказав слуге, чтобы вывести осевшего Полозова, уже благодарил их

за проницательность, с какою они отгадали его намерение, поняли, что причина

болезни нравственное страдание, что нужно запугать упрямца, который иначе

действительно погубил бы дочь. Знаменитости разъехались, каждая довольная

тем, что ученость и проницательность ее засвидетельствована перед всеми

остальными.

Наскоро дав им аттестацию, Кирсанов пошел сказать больной, что дело

удалось. Она при первых его словах схватила его руку, и он едва успел

вырвать, чтоб она не поцеловала ее. "Но я не скоро пущу к вам вашего батюшку

объявить вам то же самое, - сказал он: - он у меня прежде прослушает лекцию

о том, как ему держать себя". Он сказал ей, что он будет внушать ее отцу и

что не отстанет от него, пока не внушит ему этого основательно.

Потрясенный эффектом консилиума, старик много оселся и смотрел на

Кирсанова уж не теми глазами, как вчера, а такими, как некогда Марья

Алексевна на Лопухова, когда Лопухов снился ей в виде пошедшего по откупной

части. Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: "я постарше тебя

и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш,

мне и подавно не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона

(точно, в сущности, было только 2, а не 4) - наживи-ка ты, тогда и говори",

а теперь он думал: - "экой медведь, как поворотил; умеет ломать", и чем

дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему, в прибавок к

медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни:

берейтор Захарченко сидит на "Громобое" {154} (тогда еще были в ходу у

барышень, а от них отчасти и между господами кавалерами, военными и

статскими, баллады Жуковского), и "Громобой" хорошо вытанцовывает под

Захарченкой, только губы у "Громобоя" сильно порваны, в кровь. Полозову было

отчасти страшновато слышать, как отвечает Кирсанов на его первый вопрос:

- Неужели вы в самом деле дали бы ей смертельный прием?

- Еще бы! разумеется, - совершенно холодно отвечал Кирсанов.

"Что за разбойник! Говорит, как повар о зарезанной курице".

- И у вас достало бы духа?

- Еще бы на это не достало, - что ж бы я за тряпка был!

- Вы страшный человек! - повторял Полозов.

- Это значит, что вы еще не видывали страшных людей, - с

снисходительной улыбкой отвечал Кирсанов, думая про себя: "показать бы тебе

Рахметова".

- Но как же вы повертывали всех этих медиков!

- Будто трудно повертывать таких людей! - с легкою гримасою отвечал

Кирсанов.

Полозову вспомнился Захарченко, говорящий штаб-ротмистру Волынову:

"Этого-то вислоухого привели мне объезжать, ваше благородие? Зазорно мне на

него садиться-то".

Прекратив бесконечные все те же вопросы Полозова, Кирсанов начал

внушение, как ему следует держать себя.

- Помните, что человек может рассуждать только тогда, когда ему

совершенно не мешают, что он не горячится только тогда, когда его не

раздражают; что он не дорожит своими фантазиями только тогда, когда их у

него не отнимают, дают ему самому рассмотреть, хороши ли они. Если Соловцов

так дурен, как вы описываете, - и я этому совершенно верю, - ваша дочь сама

рассмотрит это; но только когда вы не станете мешать, не будете возбуждать в

ней мысли, что вы как-нибудь интригуете против него, стараетесь расстроить

их. Одно ваше слово, враждебное ему, испортит дело на две недели, несколько

слов - навсегда. Вы должны держаться совершенно в стороне. Направление было

приправляемо такими доводами: "Легко заставить вас сделать то, чего вы не

хотите? а вот я заставил же; значит, понимаю, как надобно браться за дело;

так уж поверьте, как я говорю, так и надо делать. Что я говорю, то знаю, вы

только слушайтесь". С такими людьми, как тогдашний Полозов, нельзя иначе

действовать, как нахрапом, наступая на горло. Полозов вымуштровался, обещал

держать себя, как ему говорят. Но, убедившись, что Кирсанов говорит дело и

что надо его слушаться, Полозов все еще не мог взять в толк, что ж это за

человек: он на его стороне, и вместе на стороне дочери; он заставляет его

покориться дочери и хочет, чтобы дочь изменила свою волю: как примирить это?

- Очень просто, я хочу, чтобы вы не мешали ей стать рассудительною,

только.

Полозов написал к Соловцову записку, в которой просил его пожаловать к

себе по очень важному делу; вечером Соловцов явился, произвел нежное, но

полное достоинства объяснение со стариком, был объявлен женихом, с тем, что

свадьба через три месяца.