Geum.ru

Николай Гаврилович Чернышевский. Что делать?

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   ...   86

VIII




Проницательный читатель, - я объясняюсь только с читателем:

читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с

нею не объясняюсь, говорю это раз-навсегда; есть и между читателями немало

людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство

читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди

проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, - итак,

проницательный читатель говорит: я понимаю, к чему идет дело; в жизни Веры

Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю

даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он и

перестал бывать у Лопуховых. О, как ты понятлив, проницательный читатель:

как только тебе скажешь что-нибудь, ты сейчас же замечаешь: "я понял это", и

восхищаешься своею проницательностью. Благоговею перед тобою, проницательный

читатель.

Итак, в истории Веры Павловны является новое лицо, и надобно было бы

описать его, если бы оно уже не было описано. Когда я рассказывал о

Лопухове, то затруднялся обособить его от его задушевного приятеля и не умел

сказать о нем почти ничего такого, чего не надобно было бы повторить и о

Кирсанове. И действительно, все, что может (проницательный) читатель узнать

из следующей описи примет Кирсанова, будет повторением примет Лопухова.

Лопухов был сын мещанина, зажиточного по своему сословию, то есть довольно

часто имеющего мясо во щах; Кирсанов был сын писца уездного суда, то есть

человека, часто не имеющего мяса во щах, - значит и наоборот, часто имеющего

мясо во щах. Лопухов с очень ранней молодости, почти с детства, добывал

деньги на свое содержание; Кирсанов с 12 лет помогал отцу в переписывании

бумаг, с IV класса гимназии тоже давал уже уроки. Оба грудью, без связей,

без знакомств пролагали себе дорогу. Лопухов был какой человек? в гимназии

по-французски не выучивались, а по-немецки выучивались склонять der, die,

das с небольшими ошибками; а поступивши в Академию, Лопухов скоро увидел,

что на русском языке далеко не уедешь в науке: он взял французский словарь,

да какие случились французские книжонки, а случились: Телемак, да повести

г-жи Жанлис, да несколько ливрезонов нашего умного журнала Revue Etrangere,

- книги все не очень заманчивые {77}, - взял их, а сам, разумеется, был

страшный охотник читать, да и сказал себе: не раскрою ни одной русской

книги, пока не стану свободно читать по-французски; ну, и стал свободно

читать. А с немецким языком обошелся иначе: нанял угол в квартире, где было

много немцев-мастеровых; угол был мерзкий, немцы скучны, ходить в Академию

было далеко, а он все-таки выжил тут, сколько ему было нужно. У Кирсанова

было иначе: он немецкому языку учился по разным книгам с лексиконом, как

Лопухов французскому, а по-французски выучился другим манером, по одной

книге, без лексикона: евангелие - книга очень знакомая; вот он достал Новый

Завет в женевском переводе {78}, да и прочел его восемь раз; на девятый уже

все понимал, - значит, готово. Какой человек был Лопухов? - Вот какой: шел

он в оборванном мундире по Каменно-Островскому проспекту (с урока, по 50

коп. урок, верстах в трех за Лицеем) {79}. Идет ему навстречу некто

осанистый, моцион делает, да как осанистый {80}, прямо на него, не

сторонится; а у Лопухова было в то время правило: кроме женщин, ни перед кем

первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот,

сказал: "что ты за свинья, скотина", готовясь продолжать назидание, а

Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в

канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: ты не шевелись, а то

дальше протащу, где грязь глубже. Проходили два мужика, заглянули,

похвалили; проходил чиновник, заглянул, не похвалил, но сладко улыбнулся;

проезжали экипажи, - из них не заглядывали: не было видно, что лежит в

канаве; постоял Лопухов, опять взял некоего, не в охапку, а за руку, поднял,

вывел на шоссе, и говорит: "Ах, милостивый государь, как это вы изволили

оступиться? Не повредились, надеюсь? Позвольте вас обтереть?" Проходил

мужик, стал помогать обтирать, проходили два мещанина, стали помогать

обтирать, обтерли некоего и разошлись. С Кирсановым не было такого случая, а

был другой случай {81}. Некая дама, у которой некие бывали на посылках,

вздумала, что надобно составить каталог библиотеки, оставшейся после

мужа-вольтерианца, который умер за двадцать лет перед тем. Зачем именно

через двадцать лет понадобился каталог, неизвестно. Составлять каталог

подвернулся Кирсанов, взялся за 8О р.; работал полтора месяца. Вдруг дама

вздумала, что каталог не нужен, вошла в библиотеку и говорит: "не трудитесь

больше, я передумала; а вот вам за ваши труды", и подала Кирсанову 10 р. -

"Я ваше ***, даму назвал по титулу, сделал уже больше половины работы: из 17

шкапов переписал 10". - "Вы находите, что я вас обидела в деньгах? Nicolas,

поди сюда, переговори с этим господином". Влетел Nicolas. - "Ты как смеешь

грубить maman?" - "Да ты, молокосос, - выражение неосновательное со стороны

Кирсанова: Nicolas был старше его годами пятью, - выслушал бы прежде".

-"Люди!" - крикнул Nicolas. - "Ах, люди? Вот я тебе покажу людей!" Во

мгновение ока дама взвизгнула и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не

может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным

поясом, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постиг, что левая

рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло и что

Кирсанов говорит: "посмотри, как легко мне тебя задушить" - и давнул горло;

и Nicolas постиг, что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло,

можно дышать, только все держится за горло. А Кирсанов говорит, обращаясь к

появившимся у дверей голиафам: "Стой, а то его задушу, Расступитесь, а то

его задушу". Все это постиг Nicolas в одно мгновение ока и сделал помавание

носом, что, дескать, он основательно рассуждает. "Теперь проводи-ко, брат,

меня до лестницы", сказал Кирсанов, опять обратясь к Nicolas, и, продолжая

попрежнему обнимать Nicolas, вышел в переднюю и сошел с лестницы, издали

напутствуемый умиленными взорами голиафов, и на последней ступеньке отпустил

горло Nicolas, отпихнул самого Nicolas и пошел в лавку покупать фуражку

вместо той, которая осталась добычею Nicolas.

Ну, что же различного скажете вы о таких людях? Все резко выдающиеся

черты их - черты не индивидуумов, а типа, типа до того разнящегося от

привычных тебе, проницательный читатель, что его общими особенностями

закрываются личные разности в нем. Эти люди среди других, будто среди

китайцев несколько человек европейцев, которых не могут различить одного от

другого китайцы: во всех видят одно, что они "красноволосые варвары, не

знающие церемоний"; на их глаза, ведь и французы такие же "красноволосые",

как англичане. Да китайцы и правы: в отношениях с ними все европейцы, как

один европеец, не индивидуумы, а представители типа, больше ничего;

одинаково не едят тараканов и мокриц, одинаково не режут людей в мелкие

кусочки, одинаково пьют водку и виноградное вино, а не рисовое, и даже

единственную вещь, которую видят свою родную в них китайцы, - питье чаю,

делают вовсе не так, как китайцы: с сахаром, а не без сахару. Так и люди

того типа, к которому принадлежали Лопухов и Кирсанов, кажутся одинаковы

людям не того типа. Каждый из них - человек отважный, не колеблющийся, не

отступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко

хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук: это одна сторона их

свойств: с другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности,

такой, что даже и не приходит в голову вопрос: "можно ли положиться на этого

человека во всем безусловно?" Это ясно, как то, что он дышит грудью; пока

дышит эта грудь, она горяча и неизменна, - смело кладите на нее свою голову,

на ней можно отдохнуть. Эти общие черты так резки, что за ними сглаживаются

все личные особенности.

Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только отдельные

личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения,

чувствовали себя одинокими, бессильными, и от этого бездействовали, или

унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали, то есть не

могли иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной

практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной

рассудительности. То были люди, хоть и той же натуры, но еще не развившейся

до этого типа, а он, этот тип, зародился недавно; в мое время его еще не

было, хоть я не очень старый, даже вовсе не старый человек. Я и сам не мог

вырасти таким, - рос не в такую эпоху; потому-то, что я сам не таков, я и

могу не совестясь выражать свое уважение к нему; к сожалению, я не себя

прославляю, когда говорю про этих людей: славные люди.

Недавно родился этот тип и быстро распложается. Он рожден временем, он

знамение времени, и, сказать ли? - он исчезнет вместе с своим временем,

недолгим временем. Его недавняя жизнь обречена быть и недолгою жизнью. Шесть

лет тому назад этих людей не видели; три года тому назад презирали;

теперь... но все равно, что думают о них теперь; через несколько лет, очень

немного лет, к ним будут взывать: "спасите нас!" {82}, и что будут они

говорить будет исполняться всеми; еще немного лет, быть может, и не лет, а

месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные,

страмимые. Так что же, шикайте и страмите, гоните и проклинайте, вы получили

от них пользу, этого для них довольно, и под шумом шиканья, под громом

проклятий, они сойдут со сцены гордые и скромные, суровые и добрые, как

были. И не останется их на сцене? - Нет. Как же будет без Них? - Плохо. Но

после них все-таки будет лучше, чем до них. И пройдут года, и скажут люди:

"после них стало лучше; но все-таки осталось плохо". И когда скажут это,

значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более

многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет

больше, и все хорошее будет лучше; и опять та же история а новом виде. И так

пойдет до тех пор, пока люди скажут: "ну, теперь нам хорошо", тогда уж не

будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа, и с

трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным

типом, а не общею натурою всех людей?