Geum.ru

Николай Гаврилович Чернышевский. Что делать?

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   28   29   30   31   32   33   34   35   ...   86

XXIII




У Марьи Алексевны было в мыслях несколько проектов о том, как поступить

с Лопуховым, когда он явится вечером. Самый чувствительный состоял в том,

чтобы спрятать на кухне двух дворников, - они бросятся на Лопухова по

данному сигналу и исколотят его. Самый патетический состоял в том, чтобы

торжественно провозгласить устами своими и Павла Константиныча родительское

проклятие ослушной дочери и ему, разбойнику, с объяснением, что оно сильно,

- даже земля, как известно, не принимает праха проклятых родителями. Но это

были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча

с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для

практики, а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений

наедине и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я вот что

могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по своей

доброте пожалела (пожалел).

Проекты побить Лопухова и проклясть дочь были идеальною стороною мыслей

и чувств Марьи Алексевны. Реальная сторона ее ума и души имела направление

не столь возвышенное и более практическое - разница, неизбежная по слабости

всякого человеческого существа. Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот

Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и

ушла от нее, этот факт явился ее сознанию в форме следующего мысленного

восклицания: "обокрала!" И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а

иногда и вслух: "обокрала!" Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут

сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, - всякий

человек увлекается выражением чувств до того, что забывает в порыве души

житейские интересы минуты, - Марья Алексевна пробежала в комнату Верочки,

бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все торопливым взглядом, -

нет, кажется, все цело! - и потом принялась поверять это успокоительное

впечатление подробным пересмотром. Оказалось, что, действительно, все вещи и

платья остались у нее, кроме пары простеньких золотых серег да старого

кисейного платья, да старого пальто, в которых Верочка пошла из дому. По

этому вопросу реального направления Марья Алексевна ждала, что Верочка даст

Лопухову список своих вещей, чтобы требовать их, и твердо решилась из

золотых и других таких вещей не давать ничего, из платьев дать четыре,

которые попроще, и дать несколько белья, которое побольше изношено: ничего

не дать нельзя, благородное приличие не дозволяет, а Марья Алексевна всегда

строго соблюдала благородное приличие.

Другой вопрос реальной жизни был: отношение к хозяйке; мы уже видели,

что Марье Алексевне удалось разрешить его удачно.

Теперь третий вопрос: что делать с мерзавкою и подлецом; с дочерью и

непрошенным зятем? Проклясть? - это не трудно, но годится только, как десерт

к чему-нибудь существенному. Существенное возможно только одно: подать

просьбу, начать дело, отдать под суд {57}. Сначала, в волнении чувств, Марья

Алексевна смотрела на это решение вопроса идеально, и с идеальной точки

зрения оно представлялось очень привлекательным. Но по мере того, как

успокоивалась кровь от утомления бурею, дело стало обнаруживаться в другом

виде. Никто не знал лучше Марьи Алексевны, что дела ведутся деньгами и

деньгами, а такие дела, как обольщавшие ее своею идеальною прелестью,

ведутся большими и большими деньгами и тянутся очень долго и, вытянув много

денег, кончаются совершенно ничем.

Что же делать? В конце концов выходило, что предстоят только два

занятия: поругаться с Лопуховым до последней степени удовольствия и отстоять

от его требований верочкины вещи, а средством к тому употребить угрозу

подачею жалобы. Но поругаться надобно очень сильно, в полную сласть.

Не удалось и поругаться. Пришел Лопухов и начал в том слоге, что мы с

Верочкою просим вас, Марья Алексевна и Павел Константиныч, извинить нас, что

без вашего согласия...

Марья Алексевна на этом слове закричала: "Я прокляну ее, негодницу!"

Но вместо слово "негодницу", успело выговориться только "него...",

потому что Лопухов сказал очень громко: "Вашей брани я слушать не стану, я

пришел говорить о деле. Вы сердитесь и не можете говорить спокойно, так мы

поговорим одни, с Павлом Константинычем, а вы, Марья Алексевна, пришлите

Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь", и, говоря это, уже вел

Павла Константиныча из зала в его кабинет, а говорил так громко, что

перекричать его не было возможности, а потому и пришлось остановиться в

своей речи.

Довел он Павла Константиныча до дверей зала, тут остановился, обернулся

и сказал:

- А то, Марья Алексевна, теперь же и с вами буду говорить; только ведь

о деле надобно говорить спокойно.

Она, было, опять готовилась закричать,но он опять перебил:

- Ну, не можете говорить спокойно, так мы уходим.

- Да ты зачем уходишь, дурак? - прокричала Марья Алексевна.

- Да он меня ведет.

- А если Павлу Константинычу было бы тоже не угодно говорить

хладнокровно, так и я уйду, пожалуй, - мне все равно. Только зачем же вы,

Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна

дел не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог знает что сделать, а

вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь она

с Верочкой ничего не сделает, а со мной и того меньше.

"Знает, подлец, что с ним ничего не сделаешь", - подумала Марья

Алексевна и сказала Лопухову, что в первую минуту она погорячилась, как

мать, а теперь может говорить хладнокровно.

Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее

слушать, пока он доскажет то, что начнет, а ее речь будет впереди, и начал

говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и

благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том, что

развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым - дело пропащее, как вы

сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем, как

хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да что, и

огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти за

Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как вы и сами

видели, Марья Алексевна, а девушку, во всяком случае, надобно отдавать

замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и

свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть,

еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что

она вышла замуж без всяких убытков для вас! Вот он так говорил, и прочее, в

этом роде, и говорил он обстоятельно битых полчаса.

Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником

нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была

огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия

родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а

когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально,

разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что,

дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует;

удовлетворили приличию, поговорили, - Марья Алексевна, что она, как любящая

мать, была огорчена, - Лопухов, что она, как любящая мать, может и не

огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о

чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда

желали своей дочери счастья, - с одной стороны, а с другой стороны

отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен

до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями

такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего

оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит

Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что

теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что

вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем,

конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда

материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в

состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.

Так на том и порешили и расстались миролюбиво.

- Ну, разбойник! - сказала Марья Алексевна, проводив зятя.

Ночью даже приснился ей сон такого рода, что сидит она под окном и

видит: по улице едет карета, самая отличная, и останавливается эта карета, и

выходит из кареты пышная дама, и мужчина с дамой, и входят они к ней в

комнату, и дама говорит: посмотрите, мамаша, как меня муж наряжает! и дама

эта - Верочка. И смотрит Марья Алексевна, материя на платье у Верочки самая

дорогая, и Верочка говорит: "одна материя 500 целковых стоит, и это для нас,

мамаша, пустяки: у меня таких платьев целая дюжина; а вот, мамаша, это

дороже стоит, - вот, на пальцы посмотрите! - Смотрит Марья Алексевна на

пальцы Верочке, а на пальцах перстни с крупными брильянтами! - этот

перстень, мамаша, стоит 2 000 р., а этот, мамаша, дороже - 4 000 р., а вот

на грудь посмотрите, мамаша, эта брошка еще дороже: она стоит 1О 000 р.! А

мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: "это все для нас еще

пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня

в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит

все одними 100-рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю,

потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще,

милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все

банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь

бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!" - Умели

вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего

семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили? - "Я,

милая мамаша, пошел по откупной части! {58}"

И, проснувшись, Марья Алексевна думает про себя: "истинно, ему бы по

откупной части идти".