Geum.ru

Правила игры. Представим себе, что мы в театре. Третий звонок уже отзвенел, публика расселась по местам, свет притушен, в зале постепенно устанавливается тишина. Сейчас поднимется занавес и представление начнется

Вид материалаДокументы

Содержание


Вечер тридцать девятый
Подобный материал:
1   ...   32   33   34   35   36   37   38   39   40


Это первое появление Патти Дюк совершенно ошеломляет: ты сразу же понимаешь, что творится трагическое в. полном смысле этого слова, что мир этой девочки замкнут, замурован со всех сторон, а душа ее рвется и живет. Представьте себе толстую чугунную оболочку, в которой будет нагнетаться пар, пар обязательно сделает свое дело и разорвет чугун. Представьте себе каплю, которая будет непрерывно биться о камень — и капля просверлит толщу гранита. Живое всегда взрывает мертвое. И вот сейчас ты воочию видишь, что человеческая душа—это большая сила, чем давление пара или напор струи. Ты видишь, как растущая, клокочущая душа, закованная в материю, рвется и мечется. Кто в изумлении не разглядывал зеленый стебелек, выросший на асфальте,— значит, у него хватило упорства и он нашел расщелину, прогрыз каменную преграду и вырвался к солнцу. Значит, в природе есть эта могучая сила жизни, властная, всесокрушающая энергия, которая требует выхода, свободы, развития. А здесь выхода нет, тело мечется в исступленном ритме, руки рвут в клочья воздух, рот мычит — это рвется, бьется, беззвучно вопит душа, но выхода, выхода ей нет!


324


У водопроводной колонки слепая натыкается на двух негритянских ребятишек — девочка вырезает ножницами фигурку, мальчик что-то ей советует. И вот в этот спокойный детский мирок врывается Элен. Какой-то инстинкт тянет ее участвовать в игре, она рукой нащупывает лицо девочки, замечает, что та двигает губами. Зачем? — и лезет к ней пальцами в рот. Перепуганная девочка отталкивает ее, Элен упрямо делает то же самое с мальчиком. Обиженный негритенок кусает ей палец. Элен поднимается, вытягивает шею и почти всей пятерней залезает себе в рот, оттягивает нижнюю губу. Она мычит, стонет — нет, ничего не происходит! Выхода, выхода нет! Нарастает бешенство. Зубы впиваются в собственную руку. Маленькая негритянка в ужасе, она хватает руку Элен и отрывает от рта. И мгновенная вспышка бешеного гнева — черная девочка уже сбита с ног, на нее сыплются удары — Элен, как более сильное животное, подмяла под себя жертву, в ее руке блеснули ножницы. Действует вихрь злых инстинктов — сюда направлены все силы физического роста.


Грубая слепая сила — как не соответствуют эти слова семилетнему существу, но именно они точнее всего характеризуют сейчас эту страшную слепую девочку. Негритенок в ужасе бежит к двери и изо. всех сил дергает за шнур дверного звонка. Тревога! Взрослые мчатся со всех сторон—не в первый раз, наверное, приходится спасать от Элен жертв ее ярости. Даже в объятиях матери слепая продолжает дико мычать и метаться. У нее отнимают ножницы и уводят домой. Кажется, ураган миновал.


.. .Вот добрая тетушка протягивает девочке тряпичную куклу, и та прижимает ее к своему лицу. Мать склонилась над колыбелью — там ее новое дитя. Мирная семейная картина.


Но почему у' куклы не нащупываются глаза? Девочка подбирается к тетушке и грубо рвет с ее платья пуговицы. Пусть это будут куклины глаза. И пусть кукла ляжет в люльку! Миг — и Элен у колыбели, сильный рывок — и... ребенок был бы на полу, если б не подоспевшая мать. И снова свирепое мычание Элен. Ей суют в рот конфеты. Это единственное средство утихомирить злое существо.


Взрослые в отчаянии,— идет сцена семейного совета, высказываются разные соображения, вплоть до предложения отослать девочку в психиатрическую больницу. Разговор идет тихо, спокойно,— режиссер очень точно противопоставляет бурным ритмам Элен замедленный и вялый ритм всего ее окружения. Люди устали от постоянной тревоги, им жаль слепую, но она уже изрядно надоела им. В мире людей порядка семилетняя Элен — носитель злостного беспорядка. Все они — отец, тетушка, сводный брат и даже сама мать — потеряли остроту переживаний и, кажется, даже были бы рады избавиться от этого «божьего бича». Странным образом их отношение к слепой девочке не совпадало с нашим ', только лицемерная необходимость показать любовь к своему


' Я говорю сейчас о той части зала, которая была поглощена трагическим явлением маленькой Элен, потому что в публике были и такие индивиды, которые. .. смеялись.


325


еду, сует ее в рот, роняет на пол, пачкает платье обедающих Все из приличия делают вид, что ничего не происходит, но терпение готово вот-вот лопнуть. Не на цепь же сажать это бешеное животное, а логика говорит, что сделать нужно именно так.


Надо идти в наступление, иначе битва будет проиграна. Энни Саливан поднимается, лицо актрисы решительно и одухотворено. Учительница просит присутствующих удалиться и запирает дверь. Она быстро убирает посуду, сдирает скатерть, сдвигает в сторону стулья. Оставлены только одна тарелка, одна ложка и стул. И вот в течение шести—восьми сценических-минут (огромное время) происходило только лишь одно действие: учительница всэвывала слепой девочке в руку ложку и сажала ее на стул, а слепая девочка отшвыривала ложку и выбивала из-под себя стул. Учительница подсовывала ей тарелку, девочка рукой смахивала содержимое на пол, учительница собирала с пола кашу, клала ее в тарелку, тарелка с грохотом ставилась на стол, стул пододвигался, ложка всовывалась в руку — пусть ест ложкой, из своей тарелки, пусть ест сидя!


Девочка опять свирепо мычала, стул наотмашь опрокидывался, ложка летела. .. Учительница бросалась за ложкой, поднимала стул и усаживала девочку. Девочка со всего размаху ударила учительницу по лицу, учительница ответила тем же, девочка ударила учительницу еще раз... Стул снова ставился, ложка снова всовывалась в руку, и снова все летело ко всем чертям. Кажется, что прошло невероятно много времени, а молчаливая, ожесточенная борьба все идет, все нарастает. Девочка уже обессилена — учительница подставляет стул, и она падает на него; теперь только всунуть ложку и пододвинуть тарелку. Пусть ест сидя и ложкой!


Но девочка, дрожа всем телом, вцепилась руками в стул, зубы сжаты, лицо искажено; наконец учительница вырвала у нее стул. Снова схватка — доколе же! У Саливан растрепаны волосы, сорваны очки, испачкано, измято платье. Но борьба идет... И кончается только тогда, когда девочка, это несчастное, горячо любимое нами существо (и бесконечно любимое этой падающей от усталости с ног женщиной), когда девочка, совершенно обессилев, падает на стул, слабыми пальцами берет ложку и мертвенными движениями подносит ко рту еду.


И неизвестно, что нам делать — сочувствовать ли учительнице, жалеть ли девочку или попросту радоваться, что эта страшная экзекуция кончилась. Учительница взяла верх, но победа ли это? Ведь истязанием нельзя приручить даже животное.


Но было ли то, что мы видели, истязанием?


Захваченные борьбой, мы воспринимали только ее динамику. Но сейчас, глядя на утомленное, но решительное и даже гордое лицо актрисы, мы как бы заново переживаем прошедшую перед нами жестокую сцену и аффективной памятью устанавливаем непреложный факт: Энни Саливан, «дрессируя» (не побоимся этого слова) запущенную душу, ни на миг не потеряла самообла


дания. Ни разу сама не впала в ярость. Главенствовала только железная воли и решимость выиграть бой за душу, подчинить произвол дисциплине, но при этом не сломить живой дух.


В этой битве актриса действовала как воительница гуманизма, в ее упорстве было одухотворение, самозабвенный порыв, вносящий в игру Энн Бенкрофт сильную героическую ноту. Если же говорить о мастерстве исполнения, то поразительная сыгранность взрослой актрисы и девочки тоже указывала на преобладание сильного волевого начала в игре Бенкрофт, подчинившей маленькую партнершу стремительным и бурным ритмам своей одухотворенной, страстной игры.


Итак, победа еще не настала, но виденная нами сцена, конечно, произошла не зря. Она не потрясла бы нас, если была бы просто демонстрацией жестокого укрощения строптивицы.


И потрясенные, мы, наверное, уже в те минуты думали: а не донесся ли шум этой страшной битвы через непроницаемую броню вглубь, в душу девочки?


Но, может быть, это только сейчас мы так предполагаем, а в те минуты были потрясены лишь жестокостью и неудачей Энни? Да, учительница попала в трудное положение — она вызвала ненависть своей воспитанницы и открытое недоброжелательство ее родителей. Отец требовал изгнания самоуверенной и грубой ирландки, он, как гуманный человек, не должен допускать истязания своей дочери. Энни Саливан уговаривает родителей позволить ей продолжить свои опыты еще две недели, но с условием, чтобы ей никто не мешал, они с Элен должны жить s эти дни изолированно.


Происходит видимость переезда на другую квартиру (на самом деле меняются только комнаты). Девочка входит в новый дом и, проведя рукой по лицу Энни, узнает ненавистную учительницу. Опять начинаются протесты, и Элен затравленным зверьком забирается под кровать. Выманить ее оттуда и уложить в постель невозможно. Энни приводит маленького черного мальчика. Как приятно смотреть на этого нормального, разумного ребенка, он хоть и заспанный сейчас, но с одного слова понимает, что от него хотят, и тут же лезет под кровать. И вот они уже вместе с Элен сидят на полу. Мальчик дотрагивается до нее, девочка обнюхивает его руку и узнает его. Учительница настороженно следит за детьми. Элен продолжает держать мальчика за руку. Учительница подползает к мальчику, берет его другую руку и начинает обучать азбуке глухонемых, не спуская при этом глаз с Элен. Девочка насторожена, она чувствует, что делается что-то ей уже знакомое. И сама делает движение пальцами. Это слово «пирожное». Смысл движения ей неведом, но девочка его сделала, желая вступить в общение с мальчиком. Это — впервые. Учительница очень осторожными движениями складывает теперь пальцы Элен, получилось новое слово — «молоко». Элен послушно шевелит пальцами. И Энни протягивает ей кружку молока.


329


На сцене абсолютная тишина. Только быстрые, решительные жесты бен-крофт и точно зачарованные движения Патти. Идет сложнейший научный опыт:


перед объективом ученого—душа. Ожило ли сознание, или действуют лишь усвоенные рефлексы?


Учительница сажает девочку на постель. И та сама начинает раздеваться. Снимает башмаки, платье, лифчик — делает все это очень медленно, покойно, и вы не можете оторвать своего взгляда от этих столь заурядных занятий. Потому что с радостью понимаете: девочка свои страшные, бессмысленные движения сделала целесообразными. Значит, уже приоткрылась маленькая щелочка в душе, через которую нашла себе выход энергия.


Энни осторожно, точно боясь разбудить в девочке прежнее, уложила ее в постель. Девочка лежала в белой рубашке, светлые волосы разметались по подушке — она, оказывается, даже красива, эта Элен Келлер.


А наутро в комнату вошел знакомый белый дог, девочка обняла собаку, прижалась к ней и стала что-то ей «говорить». Начал работать инстинкт общения, слепая, еще не понимая, что значат ее движения, понимает, для чего они. Наступает час завтрака — и новое достижение: она сама вскарабкивается в кресло, сама подвязывает салфетку, садится и ждет. Учительница ставит перед ней тарелку. Но Элен ждет. А где ее ложка?


Все это «микродела», но огромная значительность их очевидна. Отрабатывается человеческая автоматика, усвоены азы общественной дисциплины. Энергия натуры после бурных диких вспышек обретает регулярную пульсацию. Мир воспринимается уже не враждебно, а как среда, в которой она живет и от которой ждет блага.


Удивительно состояние зрителей, которые, кажется, забыли о театре, они В лаборатории человековедения, они свидетели сложнейших и тончайших опытов подлинного инженера человеческой души Энни Саливан. Но вот наступает и последний день двухнедельного срока. Учительница вводит в столовую опрятно одетую, смирную Элен. Ее сажают в центр стола. Все в умилении. Девочка сама повязала салфетку, нащупала ложку. Все углубились в еду.


И вдруг — ложка летит в сторону, салфетка сорвана. Энни коршуном взлетает со своего места. Вскакивают и остальные. Элен сжалась в клубок. Предстоит бой. Учительница гневно топает ногой. Отец кричит, что он не позволит истязать свою дочь. Учительница кричит, что девочка, попав в прежнюю обстановку, вернулась к старому, что оиа сейчас проверяет ее, что, если теперь хоть чуть-чуть ослабить дисциплину, вся работа погибнет. Погибнет Элен! Но отец упрямо настаивает на своем, он сам возьмется за воспитание, пусть оставят в покое его дочь! Хлопнув дверью, Энни Саливая уходит. Тишина, Элен сидит неподвижно.


Взрослые едят, тихо постукивают ложки. Все идет отлично, не надо обращать внимания на детей, когда они немного капризничают. Девочка успокоится, и все будет хорошо.


330


Но через секунду злой звереныш пробуждается, привычная обстановка сработала, и старые рефлексы вспыхнули вновь. Скатерть с посудой летят на пол, стул опрокинут, бурные инстинкты снова на свободе; девочке по-своему даже радостно жить в этой стихии, как животному; энергический дух разрушения ей мил.


Энни врывается в комнату, родители выдворены, начинается обычная возня, но девочка, ненавидящая учительницу, вырывается во двор — Энни за ней. Элен подлетает к водопроводной колонке. Она в страшном исступлении — не зная, куда деть свою энергию и случайно ухватившись за водопроводный рычажок, начинает с невероятной силой качать воду, как бы изливая свою истерику в этих движениях. Вода хлещет большой струёй. А девочка, слившись с рычагом, все сильней и сильней его раскачивает...


Тут в нашем рассказе надо сделать секундную остановку и сообщить читателю, что мать Элен как-то говорила учительнице, что ее крохотная дочка до своей болезни произносила слово «вода», вернее, первый слог этого слова. И после этого учительница много раз складывала пальцы девочки в это слово.


И вот, когда девочка в исступлении дергала рычаг, учительница, чтобы прекратить эту дикую истерику, двумя ладонями стала брызгать ей в лицо водой.


И чудо свершилось. Девочка застыла на месте, лицо ее мгновенно просветлело, и она, опустив рычаг, медленно, но очень внятно начала -говорить:


«во! во! во!» — и тут же стала показывать это слово пальцами.


Чудо свершилось! Контакт сработал — знак и смысл слова слились воедино. Сверкнула идея, заработал разум, родился человек.


Маленькая Патти Дюк молниеносно преобразилась. Откуда у этой тринадцатилетней американской девочки могло появиться такое пламенное вдохновенное чувство! Кажется, никакое искусство не может возжечь той Прометее-вой искры человечности, которая засияла во взоре юной артистки. Ее подхватил и понес порыв восторга от познания мира и себя.


Страшные шлюзы дрогнули и упали; схватив за руку учительницу, Элен заметалась по двору, а та, держа свою ученицу в объятиях, опустилась с ней вместе на колени и, заставляя щупать землю, делала движения пальцами, которые девочка тут же повторяла. Повторяла мгновенно, радостно и уже не механически, а познавая предмет, и тут же мчалась уже к другому предмету. Ее движения стали воистину окрыленными, лицо сияло необыкновенной радостью, со стремительной силой она подскочила к двери и стала энергично дергать за шнур звонка. Учительница сделала движение пальцами, Элен их подхватила, и, когда она сделала знак, обозначавший слово «колокол», звон домашнего колокольчика перешел в удары огромного соборного колокола.


Бил набат победы, мерными величественными ударами колокол вещал о совершившемся чуде!


А новорожденная душа мчалась к матери и пальцами говорила «мама», Она бросилась к учительнице, и пальцы выстраивали слово «учительница». Элен


обняла ставшую перед ней на . колени и плачущую от радости Энни, и ее маленькие руки сложились крестным знаменем человечности,— девочка как бы сказала: «Я люблю тебя!»


Падал занавес — и казалось, что Элен Келлер все дальше и дальше будет спрашивать, узнавать, мыслить и действовать, что она стремительно и жадно, уже не теряя ни секунды, будет становиться личностью, становиться воистину чудом природы — человеком.


.. .Отвоевана одна душа, отвоевана ценой, огромных нравственных усилий и пущена в мир.


Огни Бродвея движутся на нас сплошной лавиной — в этом непомерном блеске есть что-то зловещее. Именно сюда входит отвоеванная душа, в жизнь, переполненную чудовищными нарушениями главных устоев человечности., И оптимистический финал спектакля обретал трагическую окраску,


^ ВЕЧЕР ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ


БЕРТОЛЬД БРЕХТ «МАТУШКА КУРАЖ И ЕЕ ДЕТИ»—1939


В ЦЕНТРЕ ВНИМАНИЯ БРЕХТ


«БЕРЛИНЕР АНСАМБЛЬ» БЕРЛИН — МОСКВА — 1957


В мае 1957 года в Москву прибыл «Берлинер ансамбль»—театр Брехта привез несколько спектаклей и среди них всемирно известную «Матушку Кураж» с Еленой Вайгель в заглавной роли.


Когда из черной мглы на широкий простор обнаженной сцены выкатил знаменитый фургон матушки Кураж, мы увидели в этой колымаге не только ее лавку и дом, но и ее гонимую по дорогам войны «колесницу судьбы».


Фургон тащили двое крепких парней — сыновья Кураж, а в самой повозке, по-домашнему прикорнув, в блаженном покое, сидела хозяйка фургона и рядом с нею ее глухонемая дочь...


Музыка играла бравурную мелодию, парни мчались что тебе молодые кони, семья благоденствовала. Вот матушка Кураж выпрямилась и помахала рукой, будто приветствуя эти новые места, куда они въехали. Дороги войны открывали новые дали..,


S33


Она была бодра и весела, потому что война ей казалась лучшим из всех возможных рынков: цены на товары небывало возросли, прибылей с каждым днем становилось все больше и больше.


Фургон промчался по кругу и остановился, тут же началась торговля, и золотые талеры потекли в большой кошель, запрятанный у матушки Кураж под юбками...


Тяк бодро и стремительно начался спектакль. А закончился он тоже проездом фургона. Но теперь колеса его еле двигались, ребра верха были выломлены, брезент во многих местах продран, и тащила эту колымагу согбенная худая старуха с лихорадочно блестящими глазами и землистым лицом. Фургон медленно прокатился по кругу и ушел в черную мглу.


Рассчитывая поживиться на войне, матушка Кураж сполна заплатила ей дань — отдала ей жизни двух сыновей и дочери и вот теперь из самых последний сил тянет свой фургон во вслед новым побоищам, уже ничего не понимая, ни о чем не думая, как жертва чудовищного гипноза собственнических чувств, продолжая с исступленным фанатизмом свое гибельное движение, пока не свалится на дороге и не будет раздавлена железными колесами своего страшного фургона...


Театральная телега в последний раз скрылась из виду, теперь на сцене осталась только черная мгла; трагедия была уже сыграна, театр сказал свое суровое и прямое слово, он не хотел вызывать слез, не хотел, чтобы его зри-гели были «расчувствованы» — это помешало бы им трезво поразмыслить, самостоятельно извлечь из увиденного мысль, мысль, которая афористически выражена в одном из припевов в пьесе:


Войною думает прожить,— За это надобно платить.


На московскую публику спектакль «Матушка Кураж и ее дети» произвел очень сильное впечатление, о нем было написано больше, чем о каком-нибудь другом зарубежном театральном представлении последних лет.


Строгий, сдержанный стиль постановки требовал особого, непривычного типа восприятия. Взволновав душу, спектакль не раздувал искру до пламени, не отвечал на потребность зала к эмоциональным всплескам, а бесстрастно и безостановочно вел действие дальше, чередуя один трагический эпизод за другим, и так до самого финала — лаконичного и безжалостного...


Новые впечатления надо было понять, обсудить, прокомментировать... Как бы идя навстречу этой потребности зрителей, руководительница и главная актриса театра Елена Вайгель пригласила к себе в номер группу московских критиков и с интересом слушала их впечатления о спектакле, а затем отвечала на вопросы, разъясняла недоумения...


В комнате сидели люди, тонко чувствующие искусство, любящие и знающие драматургию Брехта, но критики не во всем соглашались с театром. Казалось


333


неправомерным противопоставление разумных и эмоциональных начал, хотелось привычного синтеза мысли и чувства. И было интересно услышать из уст многолетней подруги Бертольда Брехта объяснение необходимости изгнания из театра повышенных эмоций.


«Подчеркнутое обращение в театре к очищающему, трезвому и ясному разуму человека было вызвано у Брехта историческими причинами — стремлением противопоставить силы искусства тому мутному потоку неосознанных, массовых эмоций и инстинктов, которые многие годы провоцировал и эксплуатировал в своих преступных целях фашизм».


Естественно, разгорелась дискуссия, в результате которой мы сообща пришли к мысли, что театр Брехта боролся со стихией затуманенных, лживых, навязанных идей и звал к ясному, выверенному на фактах и наблюдениях, самосознанию.


Автор этих строк тоже включился в разговор. Я говорил о том, что Елена Вайгель, изгоняя из своей игры эмоциональную взволнованность, не хочет вызвать это состояние и у своих зрителей. Ее цель иная—подвести зрителя к «волнению от мысли», рождающейся от познания объективно, протокольно показанной жизни. Для этого актриса, претворяясь в матушку Кураж, оставалась и Еленой Вайгель, и звала нас как бы следовать своему примеру,— добравшись до самой сердцевины драматических переживаний ее героини, сохранить ясность ума и трезвость оценок.


Так я говорил о характере игры Вайгель, и, насколько помню, актриса слушала меня, утвердительно кивая головой...


Мне не пришлось писать об этом замечательном спектакле, но многие из моих товарищей по перу высказывались о нем, и вот теперь, по прошествии десяти лет, перечитывая журнальные и газетные статьи о «Матушке Кураж», можно восстановить этот спектакль и в главных эпизодах его действия, и в основных портретных зарисовках, и в центральной его идее.


Так пусть будет продолжено собеседование о «Матушке Кураж», начатое в номере гостиницы у Елены Вайгель, и пригласим в наш круг еще и тех, кто об этом спектакле высказался позже.