Geum.ru

Иван Сергеевич Тургенев. Дворянское гнездо

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   24   25   26   27   28   29   30   31   ...   49

XXXV




Читатель знает, как вырос и развивался Лаврецкий; скажем несколько слов

о воспитании Лизы. Ей минул десятый год, когда отец ее умер; но он мало

занимался ею. Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего

состояния, желчный, резкий, нетерпеливый, он не скупясь давал деньги на

учителей, гувернеров, на одежду и прочие нужды детей; но терпеть не мог, как

он выражался, нянчиться с писклятами, - да и некогда ему было нянчиться с

ними: он работал, возился с делами, спал мало, изредка играл в карты, опять

работал; он сам себя сравнивал с лошадью, запряженной в молотильную машину.

"Скоренько жизнь моя проскочила", - промолвил он на смертном одре с горькой

усмешкой на высохших губах. Марья Дмитриевна, в сущности, не много больше

мужа занималась Лизой, хотя она и хвасталась перед Лаврецким, что одна

воспитала детей своих; она одевала ее, как куколку, при гостях гладила ее по

головке и называла в глаза умницей и душкой - и только: ленивую барыню

утомляла всякая постоянная забота. При жизни отца Лиза находилась на руках

гувернантки, девицы Моро из Парижа; а после его смерти поступила в ведение

Марфы Тимофеевны. Марфу Тимофеевну читатель знает; а девица Моро была

крошечное сморщенное существо с птичьими ухватками и птичьим умишком. В

молодости она вела жизнь очень рассеянную, а под старость у ней остались

только две страсти - к лакомству да к картам. Когда она была сыта, не играла

в карты и не болтала, - лицо у ней тотчас принимало выражение почти

мертвенное: сидит, бывало, смотрит, дышит - и так и видно, что никакой мысли

не пробегает в голове. Ее даже нельзя было назвать доброю: не бывают же

добры птицы. Вследствие ли легкомысленно проведенной молодости, от

парижского ли воздуха, которым она надышалась с детства, - в ней гнездилось

что-то вроде всеобщего дешевенького скептицизма, выражавшегося обыкновенно

словами: "Tout ca c'est des betises" {"Все это глупости" (франц.).}. Она

говорила неправильным, но чисто парижским жаргоном, не сплетничала и не

капризничала - чего же больше можно желать от гувернантки? На Лизу она имела

мало влияния; тем сильнее было влияние на нее ее няни, Агафьи Власьевны.

Судьба этой женщины была замечательна. Она происходила из крестьянского

семейства; шестнадцати лет ее выдали за мужика; но от своих

сестер-крестьянок она отличалась резко. Отец ее лет двадцать был старостой,

нажил денег много и баловал ее. Красавица она была необыкновенная, первая

щеголиха по всему околотку, умница, речистая, смелая. Ее барин, Дмитрий

Пестов, отец Марьи Дмитриевны, человек скромный и тихий, увидал ее однажды

на молотьбе, поговорил с ней и страстно в нее влюбился. Она скоро овдовела;

Пестов, хотя и женатый был человек, взял ее к себе в дом, одел ее

по-дворовому. Агафья тотчас освоилась с новым своим положением, точно она

век свой иначе не жила. Она побелела, пополнела; руки у ней под кисейными

рукавами стали "крупичатые", как у купчихи; самовар не сходил со стола;

кроме шелку да бархату она ничего носить не хотела, спала на пуховых

перинах. Лет пять продолжалась эта блаженная жизнь, но Дмитрий Пестов умер;

вдова его, барыня добрая, жалея память покойника, не хотела поступить с

своей соперницей нечестно, тем более что Агафья никогда перед ней не

забывалась; однако выдала ее за скотника и сослала с глаз долой. Прошло года

три. Раз как-то, в жаркий летний день, барыня заехала к себе на скотный

двор. Агафья попотчевала ее такими славными холодными сливками, так скромно

себя держала и сама была такая опрятная, веселая, всем довольная, что барыня

объявила ей прощение и позволила ходить в дом; а месяцев через шесть так к

ней привязалась, что произвела ее в экономки и поручила ей все хозяйство.

Агафья опять вошла в силу, опять раздобрела и побелела; барыня совсем ей

вверилась. Так прошло еще лет пять. Несчастье вторично обрушилось на Агафью.

Муж ее, которого она вывела в лакеи, запил, стал пропадать из дому и кончил

тем, что украл шесть господских серебряных ложек и запрятал их - до случая -

в женин сундук. Это открылось. Его опять повернули в скотники, а на Агафью

наложили опалу; из дома ее не выгнали, но разжаловали из экономок в швеи и

велели ей вместо чепца носить на голове платок. К удивлению всех, Агафья с

покорным смирением приняла поразивший ее удар. Ей уже было тогда за тридцать

лет, дети у ней все померли, и муж жил недолго. Пришла ей пора опомниться:

она опомнилась. Она стала очень молчалива и богомольна, не пропускала ни

одной заутрени, ни одной обедни, раздарила все свои хорошие платья.

Пятнадцать лет провела она тихо, смиренно, степенно, ни с кем не ссорясь,

всем уступая. Нагрубит ли ей кто - она только поклонится и поблагодарит за

учение. Барыня давно ей простила, и опалу сложила с нее, и с своей головы

чепец подарила; но она сама не захотела снять свой платок и все ходила в

темном платье; а после смерти барыни она стала еще тише и ниже. Русский

человек боится и привязывается легко; но уважение его заслужить трудно:

дается оно не скоро и не всякому. Агафью все в доме очень уважали; никто и

не вспоминал о прежних грехах, словно их вместе с старым барином в землю

похоронили.

Сделавшись мужем Марьи Дмитриевны, Калитин хотел было поручить Агафье

домашнее хозяйство; но она отказалась "ради соблазна"; он прикрикнул на нее:

она низко поклонилась и вышла вон. Умный Калитин понимал людей; он и Агафью

понял и не забыл ее. Переселившись в город, он, с ее согласия, приставил ее

в качестве няни к Лизе, которой только что пошел пятый год.

Лизу сперва испугало серьезное и строгое лицо новой няни; но она скоро

привыкла к ней и крепко полюбила. Она сама была серьезный ребенок; черты ее

напоминали резкий и правильный облик Калитина; только глаза у ней были не

отцовские; они светились тихим вниманием и добротой, что редко в детях. Она

в куклы не любила играть, смеялась не громко и не долго, держалась чинно.

Она задумывалась не часто, но почти всегда недаром: помолчав немного, она

обыкновенно кончала тем, что обращалась к кому-нибудь старшему с вопросом,

показывавшим, что голова ее работала над новым впечатлением. Она очень скоро

перестала картавить и уже на четвертом году говорила совершенно чисто. Отца

она боялась; чувство ее к матери было неопределенно, - она не боялась ее и

не ласкалась к ней; впрочем, она и к Агафье не ласкалась, хотя только ее

одну и любила. Агафья с ней не расставалась. Странно было видеть их вдвоем.

Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как

воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и

вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над

какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что

рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным

голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников

божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как

спасались, голод терпели и нужду, - и царей не боялись, Христа исповедовали;

как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах,

где кровь их падала, цветы вырастали. "Желтофиоли?" - спросила однажды Лиза,

которая очень любила цветы... Агафья говорила с Лизой важно и смиренно,

точно она сама чувствовала, что не ей бы произносить такие высокие и святые

слова. Лиза ее слушала - и образ вездесущего, всезнающего бога с какой-то

сладкой силой втеснялся в ее душу, наполнял ее чистым, благоговейным

страхом, а Христос становился ей чем-то близким, знакомым, чуть не родным.

Агафья и молиться ее выучила. Иногда она будила Лизу рано на заре, торопливо

ее одевала и уводила тайком к заутрене; Лиза шла за ней на цыпочках, едва

дыша; холод и полусвет утра, свежесть и пустота церкви, самая таинственность

этих неожиданных отлучек, осторожное возвращение в дом, в постельку, - вся

эта смесь запрещенного, странного, святого потрясала девочку, проникала в

самую глубь ее существа. Агафья никогда никого не осуждала и Лизу не бранила

за шалости. Когда она бывала, чем недовольна, она только молчала; и Лиза

понимала это молчание; с быстрой прозорливостью ребенка она так же хорошо

понимала, когда Агафья была недовольна другими - Марьей ли Дмитриевной,

самим ли Калитиным. Года три с небольшим ходила Агафья за Лизой; девица Моро

ее сменила; но легкомысленная француженка с своими сухими ухватками да

восклицанием: "Tout ca c'est des betises" - не могла вытеснить из сердца

Лизы ее любимую няню: посеянные семена пустили слишком глубокие корни.

Притом Агафья, хотя и перестала ходить за Лизой, осталась в доме и часто

видалась с своей воспитанницей, которая ей верила по-прежнему.

Агафья, однако, не ужилась с Марфой Тимофеевной, когда та переехала в

калитинский дом. Строгая важность бывшей "паневницы" не нравилась

нетерпеливой и самовольной старушке. Агафья отпросилась на богомолье и не

вернулась. Ходили темные слухи, будто она удалилась в раскольничий скит. Но

след, оставленный ею в душе Лизы, не изгладился. Она по-прежнему шла к

обедне, как на праздник, молилась с наслажденьем, с каким-то сдержанным и

стыдливым порывом, чему Марья Дмитриевна втайне немало дивилась, да и сама

Марфа Тимофеевна, хотя ни в чем не стесняла Лизу, однако старалась умерить

ее рвение и не позволяла ей класть лишние земные поклоны: не дворянская,

мол, это замашка. Училась Лиза хорошо, то есть усидчиво; особенно блестящими

способностями, большим умом ее бог не наградил; без труда ей ничего не

давалось. Она хорошо играла на фортепьяно; но один Лемм знал, чего ей это

стоило. Читала она немного; у ней не было "своих слов", но были свои мысли,

и шла она своей дорогой. Недаром походила она на отца: он тоже не спрашивал

у других, что ему делать. Так росла она - покойно, неторопливо, так достигла

девятнадцатилетнего возраста. Она была очень мила, сама того не зная. В

каждом ее движенье высказывалась невольная, несколько неловкая грация; голос

ее звучал серебром нетронутой юности; малейшее ощущение удовольствия

вызывало привлекательную улыбку на ее губы, придавало глубокий блеск и

какую-то тайную ласковость ее засветившимся глазам. Вся проникнутая чувством

долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она

любила всех и никого в особенности; она любила одного бога восторженно,

робко, нежно. Лаврецкий первый нарушил ее тихую внутреннюю жизнь. Такова

была Лиза.