Geum.ru

* Владимир Набоков

Вид материалаДокументы

Содержание


Привал зачарованных охотников
Подобный материал:
1   ...   38   39   40   41   42   43   44   45   ...   50

26



Она была вдвое старше Лолиты и на десять лет моложе меня. Представьте

себе взрослую брюнетку, очень бледную, очень тоненькую (она весила всего сто

пять фунтов), с очаровательно ассиметричными глазами, острым, как бы быстро

начерченным профилем и с весьма привлекательной ensellure - седловинкой в

гибкой спине: была, кажется, испанского или вавилонского происхождения. Я ее

подобрал как-то в мае, в "порочном мае", как говорит Элиот, где-то между

Монреалем и Нью-Йорком, или, суживая границы, между Тойлестоном и Блэйком, у

смугло горевшего в джунглях ночи бара под знаком Тигровой Бабочки, где она

пресимпатично напилась: уверяла меня, что мы учились в одной и той же

гимназии, и все клала свою дрожащую ручку на мою орангутанговую лапу.

Чувственность мою она только очень слегка бередила, но я все-таки решил

сделать пробу; проба удалась, и Рита стала моей постоянной подругой. Такая

она была добренькая, эта Рита, такая компанейская, что из чистого

сострадания могла бы отдаться любому патетическому олицетворению природы -

старому сломанному дереву или овдовевшему дикобразу.

Когда мы познакомились (в 1950-ом году), с ней недавно развелся третий

ее муж, а еще недавнее ее покинул седьмой по счету официальный любовник.

Другие, неофициальные, были слишком многочисленны и мимолетны, чтобы можно

было их каталогизировать. Ее брат, политикан с лицом как вымя, носивший

подтяжки и крашеный от руки галстук, был мэром и душой города Грейнбол,

известного своими бейсболистами, усердными читателями Библии и зерновыми

дельцами. В течение последних лет он платил своей замечательной сестренке

семьсот долларов в месяц под абсолютным условием, что она никогда, никогда

не приедет в его замечательный городок. Она рассказывала мне, подвывая от

недоумения, что почему-то - чорт его знает почему - всякий новый любовник

первым делом мчал ее в Грейнбол; Грейнбол приманивал роковым образом; и не

успевала она оглянуться, как уже ее всасывала лунная орбита родного города и

она ехала под прожекторным освещением кругового бульвара, "вертясь", -

смешно говорила она, - "как проклятая бабочка в колесе".

У нее оказался изящный двухместный автомобильчик, и в нем-то мы ездили

в Калифорнию, так как мой маститый Икар нуждался в отдыхе. Правила

обыкновенно она - с прирожденной скоростью в девяносто миль в час. Милая

Рита! Мы с ней разъезжали в продолжение двух туманных лет с перерывами, и

невозможно вообразить другую такую славную, наивную, нежную, совершенно

безмозглую Риточку! По сравнению с ней, Валерия была Шлегель, а Шарлотта

-Гегель! По правде сказать, нет ровно никакой причины заниматься мне ею на

полях этих мрачных мемуаров, но все-таки хочу сказать (алло, Рита - где бы

ты ни была, пьяная или трезвая, Рита, алло!), что эта моя самая

утешительная, самая понятливая подруга, несомненно, спасла меня от

смирительной рубашки. Я объяснил ей, что хочу отыскать сбежавшую

возлюбленную и угробить ее кота. Рита с важным видом одобрила этот план - и,

предприняв, в окрестностях Сан-Гумбертино, кое-какие собственные

расследования (хотя ни черта о деле не знала), сама спуталась с каким-то

бандитом; мне стоило адских усилий вызволить ее - в подержанном и

подшибленном виде, но вполне бодренькую. А другой раз, найдя мой священный

пистолет, она предложила поиграть в "русскую рулетку"; я возразил, что

нельзя, в пистолете нет барабана; мы стали за него бороться, и наконец

раздался выстрел, причем пуля ушла в стену нашего номера, и оттуда забил

очень тонкий и очень забавный фонтанчик горячей воды; помню, как она стонала

от смеха.

До странности детская вогнутость ее спины, рисовая кожа, медленные,

томные, голубиные поцелуи, - все это оберегало меня от беды. Не талант

художника является вторичным половым признаком, как утверждают иные шаманы и

шарлатаны, а наоборот: пол лишь прислужник искусства. Один довольно смутный

кутеж наш имел забавные последствия. Я только что прекратил поиски: бес либо

находился в Тартаре, или весело горел у меня в можжечке (где греза и горе

раздували пламя), но во всяком случае никакого не имел отношения к турниру

тенниса, в Сан-Диего, где в женском разряде первый приз взяла

шестнадцатилетняя Доротея Гааз, мужеподобная дылда. Как-то, во время

обратной поездки на восток, в гнуснейшей гостинице (того сорта, где

устраиваются коммерческие съезды и бродят, пошатываясь, ярлыками отмеченные,

марципановые толстяки, называющие друг друга Джо или Джим, заключающие

сделки и хлещущие виски) милая Рита и я, проснувшись за полдень, увидели,

что с нами в номере находится еще один человек, молодой бледный блондин,

почти альбинос, с белыми ресницами и большими прозрачными ушами. Ни Рита в

ее грустной жизни, ни я в моей никогда его не встречали. Весь потный, в

грязном фланелевом комбинезоне, в старых походных сапогах на шнурках, он

храпел на одеяле нашей двуспальной постели по другую сторону от моей

целомудренной подруги. У него не хватало одного переднего зуба, лоб оброс

янтарными прыщами. Риточка облекла свою гибкую наготу в мой макинтош -

первое, что попалось ей под руку; я же натянул трусики; после чего мы

обследовали положение. На подносе стояло целых пять употребленных стаканов,

что в смысле примет только усложняло дело. Дверь была плохо прикрыта. На

полу валялись мужской свитер да пара бесформенных военных штанов защитного

цвета. Мы долго трясли их владельца; наконец несчастный очнулся. Оказалось,

что он совершенно потерял память. Говоря с акцентом, который Рита определила

как "чисто бруклинский", он обиженно инсинуировал, что мы (каким образом?)

присвоили его (ничего не стоящую!) личность. Мы его быстрехонько одели и

потом оставили в ближайшей больнице, выяснив по дороге, что какие-то уже

забытые извилины и повороты привели нас в пресловутый Грейнбол. Полгода

спустя Рита написала тамошнему доктору. Тот ответил, что "Джек Гумбертсон" -

как незнакомца безвкусно прозвали - все еще не вошел в сношение со своим

прошлым. O, Мнемозина, сладчайшая и задорнейшая из муз!

Я бы не отметил этого случая, если бы с него не начался ход мыслей, в

результате коих я напечатал в ученом журнале "Кантрип", что по-шотландски

значит "колдовство", этюд, озаглавленный "Мимир и Мнемозина", в котором я

наметил теорию (показавшуюся оригинальной и значительной благосклонным

читателям этого великолепного ежемесячника) "перцепционального времени",

основанную на "чувстве кровообращения" и концепционально зависящую (очень

кратко говоря) от особых свойств нашего разума, сознающего не только

вещественный мир, но и собственную сущность, отчего устанавливается

постоянное взаимоотношение между двумя пунктами: будущим (которое можно

складировать) и прошлым (уже отправленным на склад). Одним из последствий

появления этой статьи, завершившей ряд прежних моих работ, тоже не прошедших

незаметно, было приглашение на один год в Кантрипский Университет,

отстоявший на четыреста миль от Нью-Йорка, где мы с Ритой снимали квартирку

с видом на глянцевитые тела мальчиков и девочек, игравших под дубами, далеко

внизу, в водометной дубраве Центрального Парка.

В Кантрипе я прожил, в специальных аппартаментах для поэтов и

философов, с октября 1951 года до июня 1952-го, между тем как Рита, которую

я предпочитал не показывать, прозябала - кажется, не очень благопристойно -

в пришоссейной гостинице, где я ее навещал два раза в неделю. Затем она

исчезла, но менее бесчеловечно, чем ее предшественница: через месяц я нашел

ее в Кантрипской тюрьме. Она держалась с большим достоинством, лишилась

червеобразного отростка в тюремной больнице и поклялась мне довольно

убедительно, что дивный голубой мех, который, по словам некоей важной дамы,

миссис Мак-Крум, она у нее украла, был на самом деле подарком, сделанным ей

с большой непосредственностью несколько подвыпившим мистером Мак-Крумом. Я

смог вытащить ее оттуда без того, чтобы обратиться к ее нервному брату, и

вскоре после этого мы вернулись с ней в Нью-Йорк, опять на западную сторону

Центрального Парка, заглянув по дороге в Брайсланд, через который, впрочем,

Рита и я уже проезжали в предыдущем году.

Меня тогда охватило непреодолимое желание восстановить мое пребывание

там с Лолитой. Утратив всякую надежду выследить беглянку и ее похитителя, я

вступил в новую фазу существования: я теперь пытался ухватиться за старые

декорации и спасти хотя бы гербарий прошлого: souvenir, souvenir, que me

veux-tu? Верлэновская осень звенела в воздухе, как бы хрустальном. В ответ

на открытку с просьбой резервировать номер с двумя кроватями и ванной

профессор Гамбургер немедленно получил учтивый отказ. Все было, мол, занято.

Оставалась одна подвальная комната без ванной с четырьмя кроватями, но она

вряд ли бы мне подошла. Вот заголовок их почтовой бумаги:


^ ПРИВАЛ ЗАЧАРОВАННЫХ ОХОТНИКОВ

ВСЕ НАПИТКИ ЦЕРКВИ СОБАКИ

(кроме спиртных) на удобном расстоянии не допускаются для верующих


Я усомнился в истине первого заявления. Все? Подавался ли там гренадин,

например, как в тротуарных кофейнях Европы? Меня также интересовало, не

отдал ли бы охотник, зачарованный или нормальный, место в церкви за пса - и

тут я вдруг вспомнил, со спазмой боли, сцену, достойную большого художника:

Рetite Nymphe Accroupie; но этот шелковистый кокер-спаниэль был, возможно,

крещеный. Нет - я не чувствовал себя в силах выдержать мучительное посещение

знакомого холла. В мягком, пыльно-окрашенном, осеннем Брайсланде таились

другие возможности воскресить былое. Оставив Риту в ближайшем баре, я

отправился в городскую библиотеку. Чирикающая старая дева с величайшей

готовностью помогла мне найти середину августа 1947 года в переплетенном

комплекте Брайсландского Вестника, и вот я уже сидел в уединенном углу под

голой лампочкой и переворачивал огромные и хрупкие страницы тома, черного,

как гроб, и едва ли не крупнее самой Лолиты.

Читатель! Брудер! Каким глупым Гомбургом был этот Гомельбург! Так как

его сверхчувствительная природа страшилась действительности, он считал

возможным насладиться, по крайней мере, кусочком ее - что напоминает, как

десятый или двадцатый Фриц или Иван в терпеливом хвосте насильников

прикрывает белое лицо женщины ее же черной шалью, чтобы не видеть ее

невозможных глаз, пока наконец добывает свою солдатскую радость в угрюмом,

разграбленном поселке. Мне же хотелось добыть в напечатанном виде снимок,

случайно запечатлевший мой посторонний образ в ту минуту, когда фотограф от

"Брайсландского Вестника" сосредоточивался на Д-ре Браддоке и его группе.

Страстно мечталось мне, чтобы сохранился Портрет Неизвестного Изверга.

Невинный аппарат, поймавший меня на темном моем пути к ложу Лолиты, - вот

тема для Мнемозины! Тщетно пытаюсь объяснить сущность этого позыва. Его

можно, пожалуй, сравнить с тем обморочным любопытством, которое заставляет

нас вооружиться увеличительным стеклом, чтобы рассмотреть хмурые фигурки (в

общем, натюрморт - и всех сейчас вырвет) собравшихся ранним утром у плахи, -

но выражение лица пациента все-таки никак не разобрать на снимке. Как бы то

ни было, я буквально задыхался, и один угол фолианта рока все бодал меня в

брюхо, пока я листал и летал по листам глазами. В воскресенье, 24-го, в

одном из двух местных кинематографов шел фильм "Одержимые", а в другом -

"Грубая Сила". Мистер Пурдом, независимый табачный аукционист, говорил, что

с 1925 года он курит только "Омэн Фаустум". Рослый Pocc, футболист, и его

миниатюрная невеста были на вечере у миссис Гумберт Перрибой, 58, Эраннис

Авеню. Существует паразит, величина которого составляет целую одну шестую

часть организма, вместившего его. Дюнкерк был впервые укреплен в десятом

веке. Белые носки для барышен, 39 центов; спортивные оксфордские башмачки, 3

доллара 98 центов. Вино, вино, вино, изрек автор "Темного Возраста", который

не разрешил нашему фотографу снять его, подходит, может быть, персидскому

буль-булю, но я всегда говорю, что дождь, дождь, дождь, стучащий по гонтовой

крыше, лучший друг роз и вдохновения. Так называемые "ямочки" происходят от

прирастания кожи к более глубоко лежащим тканям. Греки отразили сильную

партизанскую атаку. Ах, наконец: абрис девочки в белом и пастор Браддок в

черном; но, если и касалось мимоходом его дородного корпуса чье-то

призрачное плечо, ничего относящегося до меня я узнать тут не мог.

Поразительный паразит пошел за Ритой в бар. С той грустной улыбкой,

которая появлялась у нее на лице от избытка алкоголя, она представила меня

агрессивно-пьяному старику, говоря, что он - запамятовала вашу фамилию,

дорогуша - учился с ней в одной школе.

Он дерзко попробовал задержать ее, и в последовавшей потасовке я больно

ушиб большой палец об его весьма твердую голову. Затем мне пришлось

некоторое время прогуливать и проветривать Риту в раскрашенном осенью парке

Зачарованных Охотников. Она всхлипывала и повторяла, что скоро, скоро я

брошу ее, как все в жизни ее бросали, и я спел ей вполголоса задумчивую

французскую балладу и сочинил альбомный стишок ей в забаву:


Палитра кленов в озере, как рана,

Отражена. Ведет их на убой

В багряном одеянии Диана

Перед гостиницею голубой.


Она спросила: "Но почему голубой, когда она белая? Почему - Господи

Боже мой..." - и зарыдала снова. Я решительно повел ее к автомобилю. Мы

продолжали наш путь в Нью-Йорк, и там она опять зажила в меру счастливо,

прохлаждаясь под дымчатой синевой посреди нашей маленькой террасы на

тридцатом этаже. Замечаю, что каким-то образом у меня безнадежно спутались

два разных эпизода - мое посещение Брайсландской библиотеки на обратном пути

в Нью-Йорк и прогулка в парке на переднем пути в Кантрип, но подобным

смешением смазанных красок не должен брезговать художник-мнемозинист.