Язык Сада: доказательство и Идея разума

Вид материала

Реферат

Содержание Что такое мазохизм? Язык Сада: доказательство и Идея разума. Язык Мазоха: диалектика и воображение. Описания в языке садизма и мазохизма. Процесс отрицания и негации у Сада. Процесс отклонения и идеала подвешенности у Мазоха.

Подобный материал:

• Учение  В. И. Вернадского  о Ноосфере, 90.32kb.
• Мешавкина Т. В, 189.23kb.
• М. В. Ломоносов и метафизика Севера: трансверсальное измерение Актуализированная, 157.71kb.
• Горы Исполнения Желаний», «Горы Любви», скульптурные композиции. Влекции, 115.61kb.
• Родионов А. В. Русская идея – потерянный ориентир, 566.48kb.
• Начальное общее образование, 391.69kb.
• И. Кант Критика практического разума, 2359.65kb.
• И. Кант Критика практического разума, 2372.4kb.
• Язык как феномен национальной культуры народа являлся постоянным объектом внимания, 591.82kb.
• «русская идея», 5144.67kb.

^ Что такое мазохизм?

Мазохизм часто считают следствием садизма, психологическим дополнением этого явления не заслуживающим особого внимания и детального изучения. И это мнение полностью ошибочно. Мазохизм это отдельная, самостоятельная культура, со своими особенностями и принципами.

Термин "мазохизм" ввел в научный обиход знаменитый сексолог Крафт-Эбинг. Первоначально он обозначал сексуальную девиацию, заключающуюся в достижении полового удовлетворения посредством духовного или физического страдания, причиняемого партнером или самим собой. Позднее благодаря психоанализу получило распространение более широкое понятие мазохизма, относящееся к типу личности. Таким образом, утверждение, будто мазохистские черты присущи женской натуре, а садистские - мужской, не соответствуют истине.

Родоначальник садизма маркиз де Сад - фигура хорошо известная, его книги издаются и в настоящее время, ему посвящено множество трудов, однако человек, с чьим именем связано понятие мазохизма, мало кому известен, что абсолютно несправедливо.

Леопольд Захер - Мазох был писателем, через все творчество которого красной нитью проходит мотив гордой властительницы с бичом в руке, обладающей безграничной властью над рабски преданным ей мужчиной. Почти все героини его книг - это сильные, демонические женщины, истязающие своих поклонников. Подобная линия в его произведениях связана с событиями, имевшими место в жизни писателя. Он рос слабым и хрупким ребенком, в детстве ему довелось стать свидетелем жестокостей, сопровождавших две революции. На своем пути он встречал сильных и властных женщин, которые вели мужчин на баррикады с оружием в руках, не боясь ничего. Именно такой тип женщины – богини, женщины – повелительницы и стал в последствии прообразом героинь писателя. Позже, после выхода в свет наиболее известного произведения Захер-Мазоха "Венера в мехах" очередным любовницам приходилось перевоплощаться в литературных героинь, чтобы удовлетворить его извращенные потребности.

Захер-Мазох наверняка не предвидел, что сохранится в памяти потомков не как автор многочисленных художественных произведений и научных трудов, интересно, что он защитил докторскую диссертацию в возрасте 20 лет, а как олицетворение мазохизма, как человек описавший это извращение во все его глубине и многообразии.

Хотя это название и связано с его личностью, само явление было известно значительно раньше, о чем свидетельствуют многочисленные литературные источники, начиная со времен древности. У Альфреда де Мюссе,к примеру, тема мазохизма представлена как бы в сконцентрированном виде: "Я испытывал просто непреодолимую страсть к моей любовнице, в результате вся моя жизнь обрела фанатично отшельнический характер».

Литературные описания мазохизма весьма разнообразны, а некоторые приобрели характер прямо-таки философских трактатов, как, например, "Наслаждение страдания" Циммермана. В трудах пионеров сексологии мы находим многочисленные описания мазохистского поведения их пациентов. Партнершами последних чаще всего становились проститутки, удовлетворявшие самые невероятные и странные потребности своих клиентов. Мазохисты использовали для удовлетворения разнообразные пытки, а некоторые даже разыгрывали сцены судов над собой, осуждения их на смерть и приведение приговора в исполнение. Воображение мазохистских жертв в изобретении наказании не имеет границ.

Мазохизм, подобно садизму, выходит за рамки человеческой сексуальности и, будучи связанным с личностью, демонстрирует очень сложные и разнообразные источники своего развития. Во многих исторических событиях, произведениях литературы и живописи можно обнаружить мазохистские мотивации. Однако не следует их переоценивать.

С психологической точки зрения чисто физическая боль не является самоцелью общения мазохиста с партнёром, а им движет скорее желание подчиняться чужой воли, почувствовать на себе власть партнёра, сладкую от чувства собственной беспомощности и покорности. Испытанная однажды слабость и беззащитность перед неотвратимым наказанием, насилием, унижающим достоинство, оставляет у мазохиста в сознании сильный эмоциональный всплеск, который и ложится в основу формирующейся структуры полового чувства, определив на дальнейшем, как выбор партнёра, так и сексуальный сценарий.

При мазохизме степень сексуальной зависимости от партнёра является максимально выраженной. Эта зависимость может проявляться тем, что человек идёт на любые жертвы, чтобы только не потерять сексуального партнёра, который доставляет тем большее сексуальное наслаждение, чем больше доминирует, унижает мазохиста.

Известный психоаналитик Эйдельберг описал ряд таких механизмов и разновидностей мазохизма, увязывая их с нарушениями идентификации с полом, переживаниями раннего детства. Например, с чувством удовольствия, возникающем во время физического наказания родителями, моральным ощущением своей малоценности, в таком случае мазохизм проявляется в подсознательном восприятии кары и унижения как чего-то вполне заслуженного.

Мазохизм, по мнению Моррея, в его широком психологическом понимании связывается с потребностью установления связей с другими лицами ценой унижения перед ними, демонстрации покорности. Следовательно, мазохизм - это форма поиска контакта с людьми, расположения их к себе даже ценой страдания. Поступающие таким образом обладают фаталистическим мироощущением, приуменьшают свою ценность, испытывают удовольствие от наказания, боли, болезни, неудачи. В общении с другими они раболепны, боязливы, пассивны, склонны провоцировать агрессию, направленную на себя. Другие демонстрируют агрессию против собственного Я: отказываются от удовольствий, дискредитируют себя, провоцируют отторжение, не принимают доброжелательного отношения к себе, доводят дело до конфликтов в своих партнерских союзах, создают ситуации, вынуждающие партнера наказывать их. Более утонченной формой такой мазохистской позиции является так называемый моральный мазохизм, когда данное лицо занижает собственную этическую оценку, относится к себе как к величайшему грешнику, заслуживающему только осуждения. Упомянутые мазохистские особенности психики могут быть связаны с сексуальным поведением. Интенсивность мазохистских проявлений различна - от полного отсутствия до наиболее крайних форм их выражения.

Можно выделить следующие степени мазохизма: Во-первых: подчинение другому лицу в сочетании с самоунижением, ощущением собственной малоценности в партнерской роли, настроем на удовлетворение всех ожиданий партнера при отказе от своих потребностей;

Во-вторых: подсознательное провоцирование другого лица к недовольству, агрессии. Сексуальный партнер своим поведением специально провоцирует и вынуждает на ответную агрессивность, хотя первоначально ничто не говорило о возможности возникновения таких ситуаций. Спровоцированные позднее бывают удивлены тем, что вспышка агрессии встретилась с неожиданно благосклонным приемом и вызвала у объекта их гнева положительные сексуальные реакции;

Эрих Фромм связывает мазохизм с чувством одиночества и отсутствием ощущения значимости: "Охваченный ужасом индивид ищет что-нибудь или кого-нибудь, к кому мог бы привязаться, он уже неспособен дольше быть собственным индивидуальным Я, отчаянно пытается избавиться от него и снова почувствовать себя в безопасности, сбросив бремя своего Я. Мазохизм - одна из дорог, ведущих к этой цели. Самоубийственные фантазии бывают последней надежной тех, кого уже обмануло все, что должно было бы облегчить их одиночество".

Как можно видеть, мазохизм так же интересен и многолик, как и садизм. Мазохист не просто человек получающий удовольствие от получения боли, он личность, загадочная и глубокая. Мазохизм так же имеет свою философию, а его создатель Захер – Мазох свою нишу в мировой литературе.


^ Язык Сада: доказательство и Идея разума. Язык Мазоха: диалектика и воображение.

Имена Сада и Мазоха служат для обозначения двух основных извращений. Часто имя болезням дают врачи, однако это наименование требуют более внимательного рассмотрения, ведь врач не изобрел болезнь, он описал и сгруппировал ее симптомы, описал новую клиническую картину. Великие клиницисты - это величайшие врачи. Когда врач дает свое имя той или иной болезни, совершается «лингвистический и семилогический акт огромного значения, поскольку этот акт связывает определенное имя собственное с определенным множеством знаков или приводит к тому, что имя собственное начинает коннотировать знаки»¹.

Являются ли в этом смысле, великими клиницистами Сад и Мазох? Слово «болезнь» в случае садизма и мазохизма не подходит, хотя с уверенностью можно сказать, что Сад и Мазох предъявили нам превосходные картины симптомов и знаков. Краффт- Эбинг признавал заслуги Мазоха в описании клинической сущности, «определяющейся не столько связью боль- сексуальное удовольствие, сколько расположенными глубже поведенческими моделями рабства и унижения». Стоит так же задаться вопросом, не владеет ли Мазох, если сравнить его с Садом, более утонченной симптомологией и не позволяет ли именно его определение разъединить несправедливо смешивавшиеся до него заболевания.

«Сад и Мазох являются так же и великими антропологами, подобно всем тем, кто умет вовлекать в свой труд некую целостную концепцию человека, культуры, природу, - и великими художниками, подобно всем тем, кто умеет извлекать из небытия новые формы и создавать новые способы чувствования и мышления, некий совершенно новый язык»². В этом «новом языке», столь вызывающем и сложном соединяется насилие и сексуальность. Так что же такое язык садизма и мазохизма?

Жорж Батай пояснял, что язык Сада парадоксален, « потому что он, по сути, есть язык жертвы». Лишь жертвы могут описать истязания – палачи с необходимостью пользуются лицемерным языком господствующей власти, эта власть оправдывает его и придает его существованию возвышенный смысл. Насильник вынужден прятаться и жульничать, а значит молчать, таким образом, позиция Сада противоположна позиции палача, являясь ее полной противоположностью. Как писатель, отвергая жульничество, Сад заставляет встать на свою позицию таких персонажей, которые в действительности могли бы только молчать, но он прибегает к услугам, чтобы обратиться к другим людям со своим парадоксальным дискурсом. Язык Мазоха также парадоксален,- но уже потому, что жертвы, в свою очередь, говорят у него подобно палачу, в качестве которого они выступают по отношению к самим себе, со свойственным палачу лицемерием.

Ошибочно так же считать, что труды Сада и Мазоха, в силу своего направления являются только порнографическими произведениями. Это заблуждение, преследующие в основном работам Сада очень распространено среди читателей. Порнографической литературой называют литературу, сведенную к нескольким приказам «сделать то», за которыми следуют непристойные описания. В ней, таким образом, насилие и эротизм соединяются, хотя и зачаточным образом. Как у Сада, так и у Мазоха приказы, произносимые либертеном или женщиной палачом, имеются в изобилии. Так же обстоит дело и с описаниями, хотя их смысл и непристойность в этих двух трудах не одни и те же и не сводимо к просто порнографии.

Делез говорил: «И если труды Сада и Мазоха не могут сойти за порнографические, если они заслуживают какого-то более достойного имени, вроде «порнологии», то дело тут в том, что их эротический язык нельзя свести в элементарным функциям приказания и описания». Для Мазоха, как для Сада, значимость языка в его непосредственно воздействии на чувственность. Так «Сто двадцать дней» у Сада структурируют истории, которыми либертены заставляют занимать себя «рассказчиц», никакая инициатива героев не должна опережать эти истории. Так как власть слов достигает своей кульминации тогда, когда она определяет повторение «сказанного телами». У Мазоха в его сочинениях любые приключения должны открываться какими-то анонимными или псевдонимными письмами, а также объявлениями. Объявления должны регламентироваться какими-то договорами, которые их формализуют и вербализируют, прежде чем совершиться, все должно быть высказанным, обещанным, объявленным и тщательно описанным.

У Сада наблюдается удивительное развитие доказательной способности. Доказательство, как высшая функция языка, появляется между двумя описаниями тех или иных сцен, пока либертены отдыхают между двумя приказами. Мы слышим, как либертен зачитывает какой-нибудь памфлет, составленный по самым строгим канонам, как он развивает свои неисчерпаемые теории, или разрабатывает некую конституцию. Еще он может согласиться разговаривать, дискутировать со своей жертвой. Но на самом деле ничто так не чуждо садисту, как намерение убедить, или уговорить, он даже может стать наставником для своей жертвы и обратить ее в свою веру. Однако здесь убеждение не цель рассуждения оно само есть насилие и его место, со всей его строгостью, спокойствием на стороне садиста.

Так как доказательство садиста есть насилие, то рассуждение должно разделяться слушателем, к которому оно обращено. Издевательства, которым подвергаются жертвы, представляют собой лишь отображения какого-то «высшего насилия», о котором свидетельствует доказательство. Среди своих сообщников или своих жертв либертен на самом деле рассуждает в кругу своего одиночества, придерживаясь одного и того же рассуждения. Садистский наставник полностью противоположен мазохистскому наставнику.

И здесь Батай говоря о Саде, попадает в точку: «Этот язык дезавуирует отношение говорящего с теми, к кому он обращается». Язык садизма представляет собой высшую реализацию доказательной функции в ее соотношении с насилием и эротизмом, однако приказы и описания в нем представляют совершенно другой аспект. Они не погружены в доказательную среду, а существуют в соотнесении с ней. Вновь обратимся к Делезу: «Описания, положения тел играют теперь лишь роль неких чувственных фигур, иллюстрирующих все эти отталкивающие доказательства; приказы же, бросаемые либертеном распоряжения, в свою очередь, становятся как бы словесными выражением проблем, уводящих к подспудной цепочке садистских теорем. Либертены говорят ”Я показал это теоритически, убедимся же теперь на практике…” ». Из всего вышесказанного можно выделить два рода факторов, формирующих некий двойственный язык, в садизме: повелительный и описательный фактор, представляющий «личный элемент», предписывающий и описывающий насилия, совершаемые садистом лично, и так же фактор обозначающий «безличный элемент садизма», отождествляющий это безличное насилие с Идеей чистого разума, с доказательством, способным подчинить себе другой элемент. «Сад высказывает своеобразный спинозизм - натурализм и механицизм, пронизанные математическим духом. Именно насчет этого духа и следует отнести то бесконечное повторение, тот постоянно возобновляемый количественный процесс, который умножает фигуры и складывает жертвы, чтобы вновь и вновь пробегать тысячи кругов вечно одинокого рассуждения»³. Краффт- Эбинг выделил в этом отношении самое существенное: «Есть случаи, при которых личное отступает почти совершенно… Человек достигает сексуального возбуждения, избивая мальчиков и девочек. Но значительно больше здесь проступает… чего-то безличного. Тогда как большинство индивидов этой категории переносит ощущение соей силы на каких-то определенных лиц, в данном случае мы видим ярко выраженный символизм, который большей частью раскрывается через рисунки, географические и математические»⁴.

У Мазоха приказы и описания, так же выходят за свои пределы к какому-то второму языку, основными помощниками которого теперь являются убеждение и воспитание. Мы наблюдаем здесь уже не палача, который овладевает своей жертвой, а жертву, которая ищет себе палача, которой требуется образовать его, убедить его и заключить с ним союз ради исполнения своих затей. Вот почему объявления включаются в мазохистский язык, будучи исключенными из подлинного садизма. Поэтому мазохист разрабатывает договоры, а садист разрывает любой договор, испытываю перед ними отвращения. Садисту требуются установления, институты, мазохисту - договорные отношения. Деле приводит довольно точное сравнение этих положений с дьяволизмом: «Средние века с глубокой проницательностью различали два вида дьяволизма, два фундаментальных извращения: одержимость дьявола и договор с ним. Садист мыслит в терминах институциональной одержимости, мазохист – в терминах договорного обязательства. Одержимость есть присущее садизму помешательство, присущее мазохизму»⁵.

Мазохисту нужно образовать для себя деспотическую женщину. Он должен ее убедить и заставить ее «подписаться». Он по сути своей - воспитатель. И он сталкивается со всеми теми опасностями потерпеть неудачу, которыми чревато любое педагогическое начинание. «Во всех романах Мазоха переубежденная женщина сохраняет какое-то последнее сомнение, как бы опасаясь войти в роль, к которой ее подталкивают, но которой она возможно, не сумет придерживаться - переигрывая или не доигрывая»⁶ . Ванда в «Венере в мехах» говорит: «Боюсь, я этого не сумею, но я попытаюсь ради тебя!..» - но в тоже время: «Берегитесь же, как бы я не вошла во вкус!». В педагогическом начинании героев Мазоха, в их «…подчинении женщине, в муках, которым они подвергаются, в смерти, которую они познают», можно видеть все моменты «восхождения к Идеалу». Северин, герой «Венеры», разрабатывая свое учение о «сверхчуственном», избирает девизом, измененные слова Мефистофеля, обращенные к Фаусту: «Ты, чувственный, сверхчувственный осел, тебя дурачит женщина».

Неудивительно, что свои исторические и культурные гаранты мазохист ищет в «мистико – идеалистических инициационных испытаниях». Созерцание обнаженного женского тела в мазохизме возможно лишь в каких-то мистических условиях, так например, происходит в «Венере». От тела к произведению искусства, от произведения искусства к Идеям – таковы ступени восхождения мазохистского героя.

Мазох, так же оживляет дух диалектики. «Венера» начинается со сновидения, прервавшего чтение Гегеля. « Но подразумевается здесь главным образом Платон; спинозизму и доказательному разуму Сада соответствуют платонизм и диалектическое воображение Мазоха. Платоническим здесь кажется не только восхождение к умопостигаемому, но и вся техника диалектического обращения, смещения, переряживания, раздвоения»⁷. Платон показывал, как Сократ, казавшийся любящим, на более глубоком уровне оказывался любимым. Схожим образом и мазохистский герой кажется воспитанным, образованным авторитарной женщиной, но на более глубоком уровне это она им образована и переряжена, это он внушает ей те жестокости, которые она совершает. «Диалектика здесь означает не просто круговращение дискурса, но и своеобразные перенесения или смещения, позволяющие одной и той же сцене одновременно разыгрываться на нескольких уровнях, - в соответствии с теми или иными обращениями и раздвоениями при распределении ролей языка»⁸ .

Рассмотрев некоторые особенности языка Сада и Захер - Мазоха, можно сделать вывод о принадлежности их трудов к порнологической, а не порнографической литературе. Порнологическая литература, прежде всего, нацелена на соотнесение языка с его собственным пределом, своего рода «неязыком». «Но реально она (литература) может выполнить эту задачу только благодаря внутренне присущему языковому раздвоению: язык повелительный и описательный должен выходить за свои пределы какой-то высшей функции. Личный элемент должен отражаться в безличном и переходить в него. Когда Сад ссылается на всеобщий аналитический Разум для объяснения наиболее частого в желании, в этом не следует видеть просто признак его принадлежности к XVIII веку: эта частность, вместе с соответствующим безумием, должна также быть и какой-то идеей чистого разума. И когда Мазох ссылается на диалектический дух, дух Мефестофиля и Платона, соединенных вместе, в этом не следует видеть просто признак его принадлежности к романтизму. Здесь также частность должна отражаться в безличном Идеале диалектического духа»⁹ . Язык Сада и Мазоха образуют внутри языка, своего рода двойники языка, способные заставить язык непосредственно воздействовать на чувства. Обобщая все выше сказанное получается, что у Сада повелительная и описательная функции языка восходят к доказательной, наставляющей и институирующей функции. У Мазоха они выходят к диалектической, мифологической и убеждающей функциям. Подобное распределение относится к сути этих двух извращений, таково по словам Делеза «двойное отражение монстра».


^ Описания в языке садизма и мазохизма. Процесс отрицания и негации у Сада. Процесс отклонения и идеала подвешенности у Мазоха.

Из наличия двух высших функций языка, доказательной функции у Сада и диалектической функции у Мазоха, вытекает одно серьезное различие, касающееся описаний, их роли и значимости. В работах Сада описания всегда соотнесены с каким-то подспудным доказательством, сохраняя, тем не менее, относительную независимость в качестве неких свободных фигур, они, таким образом, могут быть непристойными сами по себе. Сад нуждается в этом вызывающем элементе. У Мазоха все иначе: конечно же, в угрозах, объявлениях или договорах может присутствовать непристойность. Но необходимость в ней, в конечном счете исчезает. Вообще стоит отметить пристойность работ Мазоха. «Самый предубежденный цензор не найдет в «Венере» ничего, достойного порицания, разве что предъявит свои претензии к той неуловимой атмосфере, тому ощущению духоты и подвешенности, которые присутствуют во всех романах Мазоха»¹⁰.

В большинстве своих новелл Мазоху не составляет труда отнести мазохистские фантазии на счет национальных и народных обычаев, или невинных детских игр, или шуток любящей женщины, или же нравственных и патриотических требований. Большую часть своего труда Мазоху удается представить в розовом цвете, оправдывая мазохизм самыми разнообразными мотивами или требованиями, навязываемыми какими-то ситуациями. Сад, напротив, никого не обманывал, когда пытался идти путем самооправдания. Вот почему Мазох бал автором не отвергнутым, а даже уважаемым. «…неотъемлемая частица мазохизма в нем не преминула показаться читателям просто каким-то проявлением славянского фольклора и малороссийской души. «Малороссийский Тургенев», говорили о нем. Правда, Мазох дает и черную версию своего труда: «Венера», «Богоматерь», «Источник молодости» возвращают мазохистской мотивации ее первоначальную строгость и чистоту»¹¹. Но, черные или розовые описания, тем не менее, всегда отмечены пристойностью. Тело женщины-палача всегда остается прикрытым мехами, тело жертвы «окутано странной неопределенностью, которую лишь в некоторых местах проницаю наносимые ему удары». Как объяснить это двоякое смещение описания? Мы возвращаемся к вопросу: почему доказательная функция языка у Сада предполагает непристойные описания, тогда как диалектическая у Мазоха, кажется, совершено исключает или, по крайней мере не допускает в существенном объеме?

То, что одушевляет труд Сада, есть негация во всей свой глубине и протяженности. Но здесь следует различать два уровня: отрицание как частный процесс и чистую негацию как «всеобъемлющую, тотальную Идею». Эти уровни соответствуют садовскому различию двух природ. Начнем со второй природы – «…это природа, порабощенная собственными правилами и собственными законами: отрицание здесь повсеместно, но не все здесь негация. Разрушение здесь - все еще оборотная сторона созидания или метаморфозы; беспорядок – просто какой-то иной порядок, смерть и разложение- одновременно и зарождение новой жизни»¹². Таким образом отрицание повсеместно, но лишь как частичный процесс умирания и разрушения. «Отсюда разочарование садистского героя, поскольку эта природа, очевидно, показывает ему, что абсолютное преступление невозможно… Его не утешит мысль о том, что боль других доставляет ему удовольствие: это удовольствие опять же означает, что отрицание достигается лишь как обратная сторона позитивности»¹³. Любое сохранение вида или индивидуализация указывают на узость приделов второй природы. Но эта изначальная природа как раз не может быть дана: мир опыта образует исключительно вторичная природа, а негация дается только в частичных процессах отрицания. Вот почему изначальная природа неизбежно есть объект Идеи, а чистая негация –это безумие разума как такового.

«Рационализм вовсе не «прилеплен» к садовскому труду. Ему действительно суждено было перейти к идее присущего разуму безумия… различение двух природ соответствует различию двух элементов и его основывает: элемент личного, воплощающего силу, производную от отрицания, и представляющего то, как садистское Я остается причастным второй природе и совершает, подражая ей, какие-то акты насилия; и элемент безличного, уводящего к первой природе, как безумной идеи негации, и представляющего то, как садист отрицает вторую природу, ровно как и свое собственное Я»¹⁴.

В «Ста двадцати днях» либертен объясняет, что его возбуждают не «присутствующие здесь объекты», но Объект, которого тут нет, то есть «идея зла». Садистские герои приходят в отчаяние от своих реальных преступлений, таких жалких по сравнению с этой идеей, достигнуть которую по силам лишь в рассуждении. Они грезят о универсальном и безличном преступлении, действие которого продолжалось бы всегда. Таким образом для либертена речь идет о том, чтобы заполнить разрыв между двумя элементами – тем, над которым он властен, и тем, который он только замышляет: производным и изначальным, личным и безличным. « В системе Сен- Фона ставится вопрос: при каких условиях «страдание В», вызываемо во второй природе, по праву могло бы до бесконечности отзываться и воспроизводиться в первой природе. Таков смысл садовского повторения и садистской монотонности»¹⁵. Но на практике либертен вынужден лишь иллюстрировать свое тотальное доказательство, какими-то частичными индуктивными процессами, заимствованными из второй природы: он может лишь ускорить или сгустить движение частичного насилия.

Ускорение достигается путем умножения жертв и страданий. Сгущение же предполагает, что насилие «не распыляется под действием вдохновений и порывов, не руководствуется даже теми удовольствиями, которых от него ожидают и которые неизменно приковывали бы нас ко второй природе, но вершится и направляется с хладнокровием, сгущаясь под действием этой самой холодности – холодности мышления, определяемого как доказательное»¹⁶. Такова знаменитая апатия либертена, хладнокровие порнологика, которое Сад противопоставляет жалкому «воодушевлению» порнографа.

Сад показывает порок не привлекательным или приятным, что свойственно для порнографии, он показывает его апатичным. Вне всяких сомнений, из этой апатии вытекает какое-то наслаждение, удовольствие, но здесь это уже не удовольствие Я в его причастности второй природе, напротив, это удовольствие от отрицания природы, внутренней и внешней и от отрицания самого Я. Словом, это удовольствие от доказательства.

Если рассматривать средствами, которыми садист располагает для проведения своего доказательства, можно увидеть, что хотя доказательная функция и подчиняет себе описательную функцию, холодно ускоряет и сгущает ее, она тем не менее, совершенно не может обойтись без нее. Необходима количественная и качественная тщательность описания. Эта точность должна относиться к жестоким актам, которые либертены превращают в источники удовольствия. Доказательство может достигнуть своего наивысшего эффекта только по средствам описания, а также ускоряющего и сгущающего повторения. Из этого следует, что наличие непристойных описаний у Сада обосновывается всей его концепцией отрицания и негации.

Отсюда, во всяком случае, следует, что фетишизм может принадлежать к садизму лишь вторичным искаженным образом: то есть лишь в той мере, в какой он порвал свое единственно существенное отношение к отклонению и подвешиванию явления, чтобы перейти в совершенно иной контекст отрицания и негации – и встать на службу садистскому сгущению.

С другой стороны, нет никакого мазохизма без фетишизма в его изначальном смысле. «Способ, каким Мазох определяет свой идеализм, или теорию «сверхчувствительного», кажется на первый взгляд банальным: речь идет не о вере в совершенство мира, говорит он в «Разведенной», следует, напротив, «окрылить» себя и бежать от этого мира в грезу»¹⁷. Речь, следовательно, идет не о негации или разрушении мира, но также и не об идеализации его, здесь имеется в виду отклонение мира, подвешивание его в акте отклонения, - чтобы открыть себя идеалу, который сам подвешен в фантазме. Обоснованность реально оспаривается с целью выявить какое-то чистое, идеальное основание: подобная операция полностью сообразуется с юридическим духом мазохизма. Не удивительно, что этот процесс приводит к фетишизму. Основные фетиши героев Мазоха – маха, обувь, хлысты, в общем, маскарады в которые они рядят своих женщин. Более того, процесс мазохистского отклонения заходит столь далеко, что захватывает и сексуальное удовольствие как таковое: удовольствие отклоняется, задерживается максимально долгое время, что позволяет мазохисту в тот самый миг, когда он его, наконец, испытывает, отклонять его реальность, чтобы отождествляться с «новым человеком без половой любви».

Все в романе Мазоха кульминирует в подвешенности. Не будет преувеличением сказать, что именно Мазох вводит в искусство романа технику подвешивания – «пружину повествования», не только потому, что мазохистские обряды истязаний и пыток предполагают, какое-то подлинное, физическое подвешивание, но и потому, что женщина- палач принимает те или иные застывшие позы, отождествляющие ее со статуей, с портретом, с фотографией. Она не завершает свой жест, оставляя его в подвешенном состоянии, когда опускает хлыст на спину своей жертвы, когда приоткрывает свои меха, когда она отражается в зеркале, которое схватывает и задерживает ее позу. Такие моменты были свойственны живописи импрессионистов, и можно считать заслугой Мазоха перенесение этого тонкого чувства момента в литературу. «Эти «фотографические» сцены, эти отражения и задержанные образы имеют огромное значение с двух точек зрения: с точки зрения мазохизма вообще и искусства Мазоха – в частности. Они представляют собой один из творческих вкладов Мазоха в искусство романа. Следует также отметить и то, как одни и те же сцены у Мазоха повторяются в различных планах, образуя своего рода застывший каскад: так происходит в «Венере», где основная сцена с женщиной-палачом сначала видится во сне, затем разыгрывается, потом исполняется всерьез, смещается и переносится на другие персонажи»¹⁸.

Эстетическая и драматическая подвешенность у Мазоха противостоит многократному механическому и накопительному повторению у Сада. И нужно отметить, что искусство подвешивания всегда ставит нас на сторону жертвы, побуждает нас отождествляться с жертвой, тогда, как накопление и ускорение, имеющие место в повторении, побуждают нас скорее, перейти на сторону палача. Следовательно, в садизме и мазохизме повторение имеет две совершенно различные формы, смотря в чем заключается их смысл: в садистском ускорении и сгущении, или же в мазохистских подвешивании и «замораживании».

Этого достаточно для объяснения отсутствия непристойных описаний у Мазоха. Описательная функция не исчезает, но вся непристойность в ней отклоняется и подвешивается, все описания как бы смещаются от самой вещи к фетишу, от одной части объекта к другой, от одной стороны субъекта к другой.

О Мазохе в противоположность Саду можно сказать, так же и то,что никто никогда не заходил столь далеко, сохраняя при этом пристойность. В этом другой аспект романтического творения Мазоха искусство намека. Декорации Сада, это замки находятся под властью неумолимых законов тени и света, которые ускоряют жесты их жестоких обитателей. Декорации же Мазоха, это тяжелые занавески, интимное загромождение, будуары и гардеробы отданые во власть светотени, на фоне которой проступают лишь какие-то подвешенные жесты и страдания.

Искусство и язык Сада, искусство и язык Мазоха, две совершенно разные культуры. Попытаемся подытожить найденные нами различия: в работах Сада приказы и описании восходят к высшей доказательной функции, эта доказательная функция основывается, но совокупности отрицания как активного процесса негации как Идеи чистого разума, она сохраняет и ускоряет описание, обременяя его непристойностью. В работах Мазоха приказы и описания также восходят к некой высшей функции - мифологической и диалектической, эта функция основывается на совокупности отклонения как реактивного процесса и подвешенности как Идеала чистого воображения, так что описания не исчезают, они лишь смещаются, застывают, делаются суггестивными и пристойными.

«Фундаментальное различие садизма и мазохизма проявляется при сравнении двух процессов, отрицания и негации, с одной стороны, и отклонения и подвешивания – с другой. Если первый представляет собой спекулятивный и аналитический способ постижения инстинкта смерти, поскольку тот никогда не может быть дан, то второй представляет собой какой-то совершенной иной – мифологический и диалектический – способ, присущий воображению»¹⁹.