Пушкин: феномен критической драматургии

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Õppejõud: Anna Gubergrits Ametikoht, kraad, 51.68kb.
• -, 1678.17kb.
• План Вступ Феномен інтелігенції Поняття інтелігентності Інтелігенція як міфологічний, 1228.84kb.
• Арап Петра Великого», «Капитанская дочка». И. Новиков «Пушкин на юге», Ю. Тынянов «Пушкин»,, 15.79kb.
• Глеклер Н. Г. Метод художественной драматургии на уроках музыки, 111.28kb.
• Фурс Владимир Предисловие к рубрике Контуры современной критической теории Опубликовано, 74.09kb.
• Введение: Что необходимо сделать для успешного преодоления критической ситуации, 4024.43kb.
• А. С. Пушкин в живописи > А. С. Пушкин. Словарь к сказкам А. С. Пушкина > А. С. Пушкин., 86.03kb.
• Феномен человека перевод и примечания Н. А. Садовского, 3155.55kb.
• Пьер Тейяр де Шарден феномен человека, 3176.62kb.

критиков извратить самое великое произведение (пародия на критические выпады против «Федры» Расина, сопоставляемая с выпадами против «Графа Нулина» – XI, 154-156); о новом истолковании литературной «нравственности» («О записках Самсона», «О записках Видока» – XI, 94-95; 129-130); о собственном понимании достоинства «аристократа» (XI, 152-153; 160-162) и т.д. Эти «парадоксы» должны были развиваться в соответствующем «столкновении» с «парадоксами» противной стороны – и естественно приводить к заключительному диалогу, названному в пушкинском плане «Разговор о примечании» (XI, 170-174).

В этом «разговоре» речь шла об анонимной заметке (приписываемой самому Пушкину, но в собрание его сочинений включенной с пометой «Dubia»), опубликованной в 45-м номере «Литературной газеты». Заметка эта была посвящена недобросовестности новых журнальных «выходок противу так называемой литературной нашей аристократии». Указывая, что никто из «литературных аристократов» и «не думал величаться своим дворянским званием», автор заметки (Пушкин?) указывал на противоположную – «демократическую» – опасность: «Эпиграммы демократических писателей XVIII-го столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) приуготовили крики: Аристократов к фонарю и ничуть не забавные куплеты с припевом: Повесим их, повесим. Avis au lecteur^*» (XI, 282).

Это «примечание», прямо намекающее на Великую французскую революцию, могло быть расценено публикой как газетный «донос» - вроде тех, что во множестве встречались в булгаринской «Северной пчеле». Но Пушкин (если он был автором этой заметки), вероятно, хотел другого: отметить некую «демократическую» опасность на пути движения русской словесности. Ведь за все эти демократические «выходки» рано или поздно придется расплачиваться, – что если эта «расплата» обернется «французским» вариантом? Этому и посвящен «Разговор…», который, как видно из его содержания, должен был быть помещен в очередном номере «Литературной газеты»…

В «Разговоре…» два участника, обозначенные как «А» и «Б». Первый – представитель и деятель условной «публики»; второй – столь же условный читатель, привыкший понимать «глубины» скрытого смысла. И здесь – новый вариант «диалога глухих»: второй («Б») разъясняет первому смысл «примечания» (а заодно и существо демократической революции!), а первый никак не может его осмыслить и понять…

«А» заявляет, что «примечание» «Литературной газеты» – это «тайный донос» и «клевета». «Б»: нет ни доноса, ни клеветы – есть лишь констатация факта. «А»: «Так неужто в самом деле эпиграммы приуготовили французскую революцию». «Б»: Не нужно говорить о французской революции – эпиграммы подготовили «крики бешеной черни», которая «остервенилась противу дворянства и вообще противу всего, что не было чернь». А крики: «Аристократов на фонарь» – были «неумышленно» приготовлены «добрыми и честными писателями».

«А»: «Давно ли ты сделался аристократом?». «Б»: «Что такое аристократ?» В процессе диалога выясняется пушкинская позиция, демонстрирующая весьма осторожное отношение к сословному разделению русского общества. Если цензура ставит преграды на пути оскорбления личности человека, запрещая употреблять личности, то почему это же не относится к сословиям? «Демократическая» пресса, со своими выпадами против «аристократов», показательно ограничивает круг своих нападок. «Они нападают именно на старинное дворянство, кое ныне, по причине раздробленных имений, составляет у нас род среднего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещенного, состояния, коему принадлежит и большая часть наших литераторов». Издеваться над этим сословием – во-первых, «неблагородно», во-вторых, опасно для «аристократии», волей-неволей подпадающей под нападки «черни», привыкшей нападать на всякого, «кто не есть чернь»…

«Разговор…» завершается согласием «сторон»: «А», наконец, понимает, что «Литературная газета» не составляла «тайного доноса», а «демократические» журналы, напротив, выказали свою гнусность… Драматическая сценка оборачивается искомым полемическим выпадом.


6

В данном случае Пушкин использует для создания «сценки» форму традиционного критического «разговора между А и Б», ни в чем не выходя из рамок этого жанра. Но на этом пути он не уставал экспериментировать.

Вот его оставшаяся в черновой рукописи критическая «сценка» под редакторским заглавием «Альманашник». Пушкин здесь выступает против традиции выпусков альманахов (их в конце 1820-х – начале 1830-х годов выходило от 10 до 20 ежегодно!). При этом весь доход с альманахов получали не авторы произведений, печатавшихся в них (они, по традиции, отдавали их в альманахи бесплатно), а издатели – «альманашники обеих столиц», – собиравшие материал. Сам Пушкин, в силу дружеских или неких тактических соображений, бесплатно опубликовал в альманахах за 10 лет не менее 120 своих произведений. О положении автора в этом случае говорит Стихотворец, герой этой критической сценки: «Отдавай стихи одному дураку в Альманак, чтоб другой обругал их в журнале» (XI, 136).

Эту сатирическую сценку Пушкин строит, сообразуясь с законами водевиля. Тут находим яркие речевые «пуанты» типа: Альманашнику советуют заняться литературным ремеслом и приводят в пример Руссо. Тот отвечает: «Руссо вероятно ни к чему другому не был способен. Он не имел в виду быть винным приставом. Да к тому же он был человек ученый; а я учился в Московском университете» (XI, 133). Или сценки в духе «натуральной школы»: Бесстыдин и Альманашник в трактире. Иные из них даны даже в автобиографическом духе. Так, фигура сочинителя, играющего в карты, напоминает нам фигуру самого Пушкина – хотя бы из известного рассказа о первой попытке молодого писателя Гоголя познакомиться с поэтом:

П.В. Анненков передает рассказ Гоголя о том, как тот, едва приехав в Петербург, пошел на квартиру к Пушкину. «…смело позвонил и на вопрос свой: «Дома ли хозяин», услыхал ответ слуги: «Почивают!» Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: «Верно, всю ночь работал». – «Как же, работал, – отвечал слуга, – в картишки играл». Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его»¹⁰. Эта картина странным образом напоминает сцену встречи со Стихотворцем Альманашника («Стихотворец и трое молодых людей играют в кости») и особенно заключительную сцену, в которой слуга на вопрос Альманашника: «Когда же ваш барин сочиняет?» - отвечает почти как пушкинский слуга: «Не могу знать» (XI, 138).

Летом и осенью 1831 г. Пушкин создал уникальный «критический водевиль» такого рода, роли в котором исполнили реальные действующие лица. В самом деле: зачем писать литературную «комедию», когда сама жизнь порой провоцирует гораздо более затейливые «комические» ситуации – нужно их только увидеть и «подтолкнуть».

Итак, в 1831 г. Пушкин публикует в новом московском журнале «Телескоп» (относившемся к творчеству поэта скорее отрицательно, поскольку редактором-издателем «Телескопа» был помянутый выше Н.И. Надеждин) два небольших фельетона: «Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем». Фельетоны были явно рассчитаны на ответную реакцию «противной стороны» – и последовавшая затем реакция создала «водевиль».

Действующие лица:

Ф.В. Булгарин – знаменитый писатель, основатель первой в России частной политической газеты, журналист «от Бога», тонко чувствующий, чего хочет в данный момент публика, автор первого в России произведения «массовой литературы» (своим тиражом многократно превосшедшего пушкинские тиражи) – и весьма «нечистоплотный» литературный деятель, прочно связанный с «николаевской» системой. Он участвует в водевиле как «внесценический» персонаж, но именно с ним связаны основные «пружины действия».

А.А. Орлов – не вполне бездарный, но «небольшой» московский литератор из так называемой «школы народных писателей» (Н.И. Надеждин); писатель, стремившийся к чисто коммерческому успеху. Немножко графоман, он написал достаточно много произведений. Поскольку роман Булгарина «Иван Выжигин» имел большой коммерческий успех у «массового» читателя, Орлов попробовал подражать и ему, и в 1830-32 гг. выпустил груду совершенно нелепых произведений, выглядевших пародиями на захваленные булгаринские романы: «Смерть Ивана Выжигина», «Родословная Ивана Выжигина, сына Ваньки Каина», «Крестный отец Петра Выжигина», «Бегство Петра Ивановича Выжигина в Польшу», «Хлыновские степняки Иван и Сидор, или Дети Ивана Выжигина…», «Марфа Ивановна Выжимкина» и т.д. Пародийные повести Орлова выходили одновременно с булгаринскими романами – и вольно или невольно демонстрировали несостоятельность самих «захваленных» произведений знаменитого журналиста. С.В. Березкина пишет об Орлове как о пародисте, – но вряд ли это был «сознательный» пародист (скорее нечто вроде Козьмы Пруткова – «нечаянный» пародист). «В своих книгах о Выжигиных Орлов довел до абсурда некоторые художественные приемы, характерные для Булгарина. <…> Основными его принципами при этом были непредсказуемость сюжетных ходов, граничащая с полным алогизмом, и сгущение мрачного колорита»¹¹. Самое главное заключалось, вероятно, в том, что Орлов разоблачал идею жизненной карьеры, столь важную для Булгарина, и представлял своих «Выжигиных» как простых авантюристов, для осуществления цели пренебрегающих всеми жизненными правилами… Не случайно сам Булгарин назвал Орлова – «блаженным». Он действительно был «блаженным», выступившим против всесильного журналиста-промышленника.

Н.И. Надеждин, редактор-издатель «Телескопа», яркий и талантливый критик, бывший, между прочим, противником того «нравоописательного» литературного направления, которое представлял Булгарин. Он написал еще в 1829 г. язвительнейшую статью о романе «Иван Выжигин» (написанную, кстати, в форме сценки-разговора Никодима Надоумко, Пахома Силича и Феклы Кузьминичны). Появление графоманских «народных» повестей Орлова дало Надеждину повод, иронически обыграв их, снова обрушиться на сочинения Булгарина.

Тут в дело вступил Н.И. Греч, журналист и писатель, знаток русского языка и соиздатель «Северной пчелы» (Булгарин в 1831-37 гг. почти безвыездно жил в своем имении Карлово под Дерптом). Он горячо вступился за Булгарина и возмутился появлением «глупейших книжонок» «какого-то Орлова», которые пытаются «уронить» известные, похваленные самим государем, творения выдающегося «нравоописателя» Булгарина.

Начиналась обыкновенная для того времени «вялая» журнальная полемика, которая, естественно, явилась бы некоей очередной «пиаровской» акцией для булгаринских романов.

Но тут пришел Феофилакт Косичкин – и всё испортил.

Пушкин-юноша некогда отвергал все возможные критические «маски». На сей раз он не только использовал эту «маску», но очень гордился ею, непременно советуя всем своим многочисленным приятелям не пропустить «Телескоп» с его статьями, в которых он (по замечанию И.В. Киреевского в письме к Пушкину попросту «высек» Булгарина – XIV, 238).

Феофилакт Косичкин – персонификация обезоруживающей читательской наивности. Это читатель, не избалованный «высокой» литературой и привыкший оценивать в произведении исключительно его фабулу, видеть «занимательность». Это – «коллективный образ» массового потребителя творений Булгарина: очень точный и убийственный для автора «Выжигиных».

Боле того: этот наивный критический персонаж начинает искренне – и очень наивно – использовать основные критические приёмы тогдашней журналистики. Первая статья посвящена торжеству дружбы – и в качестве примера «истинной дружбы» Косичкин представляет «дружбу» Булгарина и Греча, наперегонки хвалящих друг друга в своих изданиях. «Единодушие истинно трогательное!» В качестве примера этого единодушия дается «наивный» пересказ последней статьи Греча о Булгарине: все «ляпы» этой статьи перечислены по пунктам, после чего «восторженный» Косичкин высказывает восхищение: «…мы первые громко одобряем Николая Ивановича за его откровенное и победоносное возражение, приносящее столько же чести его логике, как и горячности чувствований» (XI, 204-205).

Далее «маска» повествователя несколько «мрачнеет»: ведь «Николай Иванович», руководствуясь соображениями «дружбы», унизил собственного «почтенного друга» Косичкина: московского литератора Александра Анфимовича Орлова! Пусть же «торжество дружбы» будет полным! – надобно показать, что именование «глупейшие книжонки» в отношении к сочинениям Орлова, в устах булгаринского друга, несправедливо! И далее следует страстный монолог:

«Чем возгордилась петербургская литература? Г. Булгариным?.. Согласен, что сей великой писатель, равно почтенный и дарованиями, и характером, заслужил бессмертную себе славу; но произведения г. Орлова ставят московского романиста если не выше, то, по крайней мере, на ровне с петербургским его соперником». Потом идет замечательное по мнимой «наивности» «сравнение» «сих двух блистательных солнц нашей словесности»: у Фаддея Венедиктовича налицо «пленительность и щеголеватость выражений», Александр Анфимович «берет преимущество» «живостию и остротою рассказа»; «Фаддей Венедиктович более философ, Александр Анфимович более поэт» и т.д. (XI, 206-207).

Подобные эпитеты как будто не очень применимы к массовой литературной продукции – но в том-то и смысл «восхвалений» Косичкина, что, в сущности, они демонстрируют одинаковую ничтожность содержания и творений Булгарина, и произведений Орлова, от которых «булгаринская» партия спешит откреститься… Фаддей Венедиктович, наивно восхищается Косичкин, превосходит Орлова разве что в понимании «нравственной цели» своих сочинений: «Из них мы узнаем, сколь не похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картежной игре и т.п. Г. Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножёвым, взяточник Взяткиным, дурак Глаздуриным и проч. Историческая точность одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова Хлопоухиным, Димитрия Самозванца Каторжниковым, а Марину Мнишек княжною Шлюхиной; зато и лица сии представлены несколько бледно» (XI, 207). Воистину: «не поздоровится от этаких похвал!»

Далее Феофилакт Косичкин вновь меняет «маску» и оборачивается весьма осведомленным человеком в деяниях петербургской журналистики. Он перечисляет серию примеров «оборотливости» издателей «Северной пчелы», сумевших устроить широчайшую рекламу еще не вышедшему роману Булгарина. На фоне примеров этой «оборотистости» - слово передается самому Булгарину, который в статье «Северной пчелы» приносит целый выговор бедному Орлову за то, что тот «посмел» назвать персонажей своих романов именами булгаринских героев… Тут Феофилакт Косичкин вновь являет поразительную осведомленность и приводит в пример А.С. Пушкина, который «дерзнул вывести в своем Борисе Годунове все лица романа г. Булгарина» (XI, 208-209).

Наконец, все завершается «наивным» вопросом: «виноват ли Александр Анфимович Орлов» во всём этом? «Дружба» и в самом деле восторжествовала, и московский литератор наконец-таки «оправдан».

Пушкин использует поэтику «комедии масок»: один «персонаж», всё время меняя «маски», заставляет прочих персонажей, выведенных из себя, тоже «скинуть маски» – и выказать истинную свою сущность. Примечательно, например, что бедный графоман Александр Анфимович Орлов принял отзывы Пушкина, расхвалившего его и назвавшего в памфлетах «благороднейшим другом», за чистую монету и выразил свою благодарность в специальном письме к Пушкину, с которым был прежде лично знаком. Письмо Орлова, к сожалению, не сохранилось. Пушкин, между тем, послал ему ответ, утонченно-вежливый по форме, но иронический по существу. Показательно, что в этом ответе он остается верен тону Феофилакта Косичкина:

«Первая глава вашего Выжигина есть новое доказательство неистощимости вашего таланта. Но, почтеннейший Александр Анфимович! удержите сие благородное, справедливое негодование, обуздайте свирепость творческого духа вашего! Не приводите яростию пера вашего в отчаяние присмиревших издателей «Пчелы». Оставьте меня впереди соглядатаем и стражем. Даю вам слово, что если они чуть пошевельнутся, то Ф. Косичкин заварит такую кашу или паче кутью, что они ею подавятся» (XV, 2).

«Антракт» между двумя выступлениями Косичкина продолжился месяц: август 1831 г. Уже через номер в «Телескопе» (выходившем два раза в месяц) явился следующий его фельетон «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем». Он начинался серьезной фразой: «Я не принадлежу к числу тех незлопамятных литераторов, которые, публично друг друга обругав, обнимаются потом всенародно…» (XI, 211).

На сцене критического действа появляется вроде бы сам я: Феофилакт Косичкин, начинающий говорить уже не о «друге», а о себе самом. Поэтому он здесь отказывается от «комедии масок» и берет для себя прямую водевильную поэтику. Обратив внимание на другую «необдуманную строку» в той же статье Греча о Булгарине («…ибо у него в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов» – XI, 211), Косичкин разражается целой филиппикой.

Он перебирает возможных «рецензентов», противников «Северной пчелы», и видит, что ни Полевой, ни Воейков, ни Сомов не могут иметься в виду в этой «необдуманной строке». «Кого же оцарапал сей мизинец? Кто сии рецензенты, у коих – и так далее? Просвещенный читатель уже догадался, что дело идет обо мне, о Феофилакте Косичкине». Далее сообщаются детали «литературного портрета» автора, явно не страдающего излишней скромностью. Моё критическое перо, сообщает Косичкин, «обратило на себя справедливое внимание завидующей нам Европы!» Обо всех крупных явлениях он «написал по одной статье, отличающейся ученостию, глубокомыслием и остроумием». И имеющий за плечами такие заслуги он на сей раз заявляет: «Полагаю себя в праве объявить, что я ничьих мизинцев не убоюсь…» (XI, 212).

Косичкин, пишет он, призван обличать «аристократию чиновных издателей» и, в плане этого обличения, сочинил некий «роман», о существовании которого объявляет в финале статьи. Этот «историко-нравственно-сатирический роман XIX века» носит заглавие «Настоящий Выжигин» и представляет собою сатирически осмысленную «авантюрную» биографию самого Булгарина. В приложенном «содержании» этого романа приведены явственные намеки на неблаговидную роль «настоящего Выжигина» в войне («Выжигин грабит Москву»), на его журналистско-торгашеские приемы («Выжигин ябедник. Выжигин торгаш»), даже на его сотрудничество с Третьим Отделением («Выжигин ищет утешения в беседе муз и пишет пасквили и доносы», «Видок или маску долой!»).

Косичкин – в который раз – демонстрирует незаурядную осведомленность. Пушкин, как известно, специально «расследовал» обстоятельства жизни Булгарина еще с «Ревельского» периода, когда тот был разжалован в солдаты и страдал от запоев. Он знал о «перебежках» Булгарина в 1812 году, о покровительстве, оказываемом Булгарину Бенкендорфом и о многих некрасивых сторонах его деятельности. Конечно же, Пушкин никогда бы не написал ничего подобного под своим именем, – Булгарин понимал, что он выше этого. Но что ожидать от «Косичкина»? В данном случае литературная «маска» создавала драматическое напряжение в размышлениях реальных лиц.

И поэтому, когда в памфлете, возле приведенной «программы романа», Булгарин прочитал предостережение: «Он поступит в печать или останется в рукописи, смотря по обстоятельствам», – он предпочел понять намек. После появления памфлетов Феофилакта Косичкина «Северная пчела» перестала донимать Пушкина своими нечистоплотными выходками. Весь «водевиль», как и положено водевилю, завершился «торжеством справедливости».


7

После этого эпизода Пушкин как будто охладел к критической деятельности вообще и обратился к той литературной позиции, которая позднее была им декларирована в первом стихотворении «каменноостровского цикла»: «По прихоти своей скитаться здесь и там…» Предметами его критической «прихоти» становились только очень немногие литературные новинки: первые повести Гоголя, «Путешествие к Святым местам» Андрея Муравьева, «Три повести» Николая Павлова, «Кавалерист-девица» Надежды Дуровой. В критических заметках последнего периода Пушкин предпочел обращаться вовсе не к современной литературе – и здесь его «прихоть» поражает своей неожиданностью.

Так, в 1836 г. он был, наконец, «допущен» к журналистике в качестве редактора-издателя журнала «Современник». Он собирался издавать его, в проекте, «на подобие английских трехмесячных Reviews» (XVI, 69), – но, в конечном итоге, получилось нечто, совсем не похожее на английские ежеквартальники. Те по содержанию состояли почти исключительно из рецензий на новые книги и критических литературных обзоров. В пушкинском журнале, напротив, львиная доля была отдана прозе, стихам, воспоминаниям, статьям на не самые «литературные» темы. Поэтому этот журнал, в сущности, был обречен потерпеть неудачу в борьбе с открытием О.И. Сенковского: первым русским «толстым» журналом «Библиотека для чтения». «Пушкин, желавший поднять читающую публику до своего уровня, до своих эстетических требований, явно переоценил художественный вкус и умственные запросы современников»¹².

Но дело не только в «умственной зрелости». Пушкин сохранял в своем журнале установку на «элитарность», на открытую демонстрацию собственной «прихоти», и как будто совсем устранился от литературной полемики. Он, например, подготовил (хотя не успел опубликовать) отзыв о шуточном стихотворении Дмитриева «Путешествие В.Л. П. в Париж и в Лондон», вышедшее в 1808 г. отдельной брошюркой тиражом в 50 экземпляров. Он пишет большую статью «Собрание сочинений Григория Кониского, архиепископа Белорусского», основную часть которой занимает публикация глав из фальсифицированной рукописи «История Русов или Малой России», исполненной ярчайших украйнофильских выпадов. Он сочиняет, непонятно для чего, некий «пастиш» о Вольтере и «последнем из свойственников Жанны д’Арк. Он пишет статью «Александр Радищев», в которой сам же характеризует давно умершего автора как «посредственного литератора».

И даже основная его критическая статья этого периода – «Мнение М.Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной» – была написана по поводу вполне ничтожного литературного события: третьестепенный писатель и театральный переводчик напечатал отдельной брошюркой свое, вполне «доносительное», «мнение», на которое никто из серьезной публики просто внимания бы не обратил, если бы не Пушкин…

И напротив: когда Гоголь в первой книжке «Современника» напечатал очень важную для «литературной современности» статью «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», в которой открыто выступил против «Библиотеки для чтения» Осипа Сенковского и «торгового направления» петербургской литературы вообще, то Пушкин тут же предпочел «потушить» готовую было разгореться полемику. В третьей книжке журнала он поспешил опубликовать написанное им «Письмо к издателю» (якобы присланное из Твери неким А.Б.), где подверг критике обвинения Гоголя «касательно г. Сенковского». И даже сделал к ней примечание о том, что мнения Гоголя не являются «программой» всего журнала.

Между тем, Гоголь в своей статье, обличая Сенковского, как будто следовал по пушкинскому пути обличения Булгарина, предпринятого несколько лет назад. Пушкин как будто «всё забыл» – и заново начинает переосмысливать свою позицию относительно критики.

В такой пушкинской «игре» тоже скрывался элемент некоторой «театрализации». Дело в том, что в литературной критике Сенковского (как показал еще В.А. Каверин) «драматический» элемент разрабатывался еще более серьезно. Именно «упреждающий» драматический ход – публикация в «Библиотеке для чтения» специальной заметки, предупреждавшей Пушкина о возможности грядущей журнальной «драки», – удержала издателя «Современника» от полемики¹³. Пушкин понял, что Сенковский выступил его своеобразным «последователем» на этом пути.

Так же неожиданно «ласково» он отнесся к молодому Белинскому, отнюдь не хвалившему его творчество в первых своих статьях. Он, через Нащокина, передал критику, «тихонько от Наблюдателей», экземпляр «Современника» и всерьез задумался о том, как бы сблизиться с критиком (XII, 97, XVI, 121). А Белинский как раз и разрабатывал в первых своих статьях те «драматические» возможности критической поэтики, которые привлекли Пушкина.

Последующая русская критика, в лице виднейших ее представителей, пошла по этому – «драматическому» – пути, и в этом смысле составила своеобразный феномен: Белинский, Ап. Григорьев, Е. Эдельсон, Дружинин, Добролюбов, Скабичевский, Страхов, Вл. Соловьев, В. Розанов… В их критическом творчестве этот же драматический элемент явился, в общем-то, ведущим – и доселе обеспечивает интерес к их «давнопрошедшим» полемикам.