Geum.ru

Дарственный университет американская русистика: вехи историографии последних лет. Советский период антология Самара Издательство «Самарский университет» 2001

Вид материалаДокументы

Содержание


Маргинальный характер культуры.
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   28
на внешнюю политику царского правительства. Восстание 1863 года, в частности, повлекло за собой вмешательство европейских держав и угрозу французской интервенции [42].

Процесс административного присоединения разделенных польских земель к территории Российской Империи был прерван вначале На­полеоном, создавшим в 1807 году Герцогство Варшавское, а затем Венским конгрессом 1814-1815 гг., на котором было принято решение об образовании Царства Польского под конституционные гарантии России. После польского восстания 1830-1832 гг. на смену польской конституции пришел Органический Статут, превративший автономию во внешнюю видимость; после же подавления восстания 1863 года с Царством Польским стали обращаться, как с обычными губерниями империи. Там не было введено земское самоуправление, чтобы избе­жать преобладания поляков в местной администрации; закон 1907 года о выборах в Государственную Думу также содержал особые пункты, дискриминационные по отношению к польскому населению империи.

После начала первой мировой войны, в 1914 году, вопрос о зако­нодательном статусе польских земель был вновь открыт для обсужде­ния и вызвал острую дискуссию внутри царского правительства. Как и следовало ожидать, министры не пришли к согласию по данному вопросу: решение так и не было найдено, когда крах империи прервал затянувшиеся дебаты [43]. Польский вопрос, конечно, представлял собой крайний случай; но аналогичные государственно-правовые кри­зисы имели место и в истории отношений центра с прибалтийскими губерниями, Финляндией, Кавказом и Средней Азией [44].

В процессе государственного строительства российским правите­лям пришлось столкнуться с более широким спектром политических культур, начиная от европейских культур Польши и Прибалтики до степных культур Средней Азии, чем какой-либо другой поликультур­ной стране. Частые договоры между российским правительством и зависимыми народами, в особенности соглашения с башкирами и ка­захами, были в высшей степени двусмысленны и зачастую расторга­лись или пересматривались той или другой стороной. В контексте куль­туры кочевников присяга на верность и признание вассальной зави­симости выступали не как нерушимые обязательства, а лишь как воп­рос временной выгоды. Признавая культурное своеобразие своих под­данных, но нетвердо представляя себе, какие методы управления ими будут наиболее эффективны, правительство империи проявляло не­последовательность, отдавая данные территории под юрисдикцию различных бюрократических ведомств: от Министерства иностран­ных дел и Военного министерства до Министерства внутренних дел [45]. На закате Российской Империи среднеазиатские оазисы Хива и Бухара все еще считались вассальными государствами, и Россия от­носилась к ним, как метрополия к своей колонии. Таким образом, в отличие от практики европейских колониальных империй, основан­ных на морском господстве, и даже от опыта освоения Соединенными Штатами территорий за р. Миссисипи (несмотря на некоторое внеш­нее сходство), Российская Империя уникальным, калейдоскопическим образом сочетала государственное строительство с колониальным правлением.

Культурная гармония и идейная сплоченность представлялись та­кими же основополагающими факторами стабильности и безопасно­сти государства, как и его административно-правовое единство. На­чиная со взятия Казани в XVI веке, каждое последующее завоевание вновь и вновь ставило на повестку дня вопросы аккультурации и ас­симиляции. До какой степени можно было осуществлять политику ру­сификации покоренных народов, не рискуя при этом вызвать вспыш­ку волнений? Какую степень культурного плюрализма можно было допустить, не подвергая угрозе внешнюю безопасность страны? Раз­рабатывая свою «национальную политику», Россия вновь не смогла четко разделить сферы «иностранных» и «внутренних дел». Пробле­ма осложнялась еще и тем, что культурную политику надо было раз­рабатывать, когда процесс государственного строительства еще не завершился. Речь тут не шла о выработке политической линии в пре­делах сложившейся государственной системы (как в случае Англии, Шотландии и Ирландии, ставших после унии 1707 года Соединенным Королевством) или об ассимиляции отдельных лиц и целых этничес­ких сообществ, физически оторванных от своей родины, как это было в США (хотя американский вариант решения оказался гораздо менее Удовлетворительным, чем ожидалось изначально). Русским приходи­лось проводить ассимиляцию народов, проживающих на своих искон­ных территориях и зачастую отделенных от своих соплеменников и единоверцев лишь «пористыми» зонами фронтира или искусственно проведенными пограничными линиями.

Многочисленные российские (и советские) правительства, начиная с XVIII века и до сегодняшнего дня, разработали не меньше десятка вариантов «национальной политики», часто принимая во внимание возможный резонанс, который такая политика вызовет за рубежом. При этом замысел и практическое осуществление национальной политики не всегда отличались последовательностью. Можно выделить три возможных варианта - или три уровня - культурной интеграции, выстроив их по степени глубины и интенсивности: идеологическая ассимиляция, обрусение, русификация [46]. Идеологическая ассими­ляция в дореволюционной России означала обращение в православие и воспитание преданности правящей династии. В Советском Союзе она стала означать принятие государственной политики модерниза­ции (в организационных формах, предложенных Коммунистической партией), проведение индустриализации и коллективизации сельско­го хозяйства. Обрусение представляет собой процесс превращения русского языка и, до некоторой степени, русской культуры в домини­рующую форму дискурса и идентичности. Русификация означает пси­хологическую трансформацию в «русского» на личностном уровне.

С другой стороны, можно выделить и три уровня сопротивления ассимиляции в любых ее формах. Это были: пассивное сопротивление или уход в культурную изоляцию; затем - активная защита или даже экспансия национальных культурных институтов (включая церковь, школы, частные объединения и полуподпольные организации); и, на­конец, открытое восстание. Степень ассимиляции или сопротивления ей зависела от множества факторов: исторической памяти о былой не­зависимости; культурной дистанции между местным населением и рус­скими; а иной раз - и от реакции международного сообщества. В после­днем случае жесткая ассимиляционная политика могла вызвать резкую реакцию за рубежом или, по крайней мере, усложнить взаимоотноше­ния России с другими странами. Именно таким образом русские спро­воцировали осложнение отношений с Османской империей своим об­ращением с башкирами в XVII веке; с французами - своей политикой по отношению к полякам в середине XIX века; и с Соединенными Шта­тами - своей политикой по отношению к евреям в начале XX века и вновь после 1967 года. Во всех трех случаях правительство - оправдан­но или нет - верило, что имеет право усомниться в лояльности этничес­кого меньшинства, которое оказывает сопротивление русификации или идеологической ассимиляции, поддерживает подозрительные или про­тивозаконные контакты с соотечественниками за пределами страны и представляет собой «угрозу безопасности». Призывы иностранных дер­жав проявлять терпимость расценивались как неправомерное вмеша­тельство во внутренние дела России. Своеобразный характер поликуль­турного государства порождал сомнения при решении вопроса о том. какое место приличествует России в международной системе государств.

В настоящее время внутриполитическая стабильность и внешняя безопасность бывшего Советского Союза - или нового Российского государства как поликультурной системы - вновь оказались под угрозой. В начале 1990-х годов кардинальные государственно-правовые проблемы, касающиеся формы, структуры и - что весьма символично - самого названия СССР, привели к заключению первой (как можно надеяться) серии договоров между девятью из пятнадцати бывших советских республик, стремящимися установить взаимоотношения совершенно нового типа. Одновременно ведутся бурные споры о сущ­ности русского национального самосознания. Вопрос национальной идентичности значительно усложняется из-за существования в преде­лах России небольших национальных анклавов, официально состав­лявших в советские времена шестнадцать автономных республик (АССР). В Грузии конфликты вокруг вопросов национальной иден­тичности уже привели к формированию очага гражданской войны между грузинами и осетинами. Возможность превращения террито­рии бывшего Советского Союза в арену крупномасштабных войн вызывает глубокую обеспокоенность Европейского Союза. Сейчас предпринимаются лихорадочные попытки выработать действенные способы интеграции зарождающейся государственной структуры -какую бы форму она не приняла - в международное экономическое и политическое сообщество. Но в прошлом и это было трудноразреши­мой проблемой из-за маргинального культурного положения Россий­ского и Советского государства.

^ Маргинальный характер культуры. Четвертым из устойчивых фак­торов, с которыми приходилось иметь дело российским правителям при выработке внешнеполитического курса, является маргинальный характер культуры [47]. Начиная с возвышения Москвы в XV веке, Российское государство располагалось, как географически, так и в культурном плане, на периферии трех великих культур: Византийс­кой империи на юго-западе, католического Запада, мусульманского Мира на юго-востоке. (Применительно к более позднему периоду, учи­тывая переход от религиозной культурной идентичности к светской, наименования двух различных христианских культур можно заменить общим понятием «Европа»). Еще до возникновения централизован­ного Российского государства русский народ и его предки - восточ­нославянские племена - уже имели длительную предысторию отноше­ний с этими тремя культурными регионами. Войны чередовались с Торговлей, заключением браков между представителями элиты, культурными заимствованиями. Подвергаясь неприятельским вторжени­ям, утрачивая часть своих территорий, даже переживая завоевание или Попадая в культурную зависимость, русские тем не менее никогда не были полностью абсорбированы ни одной из этих трех граничивших с ними великих культур. Они отбили вооруженный натиск латинско­го Запада и сопротивлялись попыткам Рима обратить их в католиче­ство; они избежали политического подчинения Византии; и, даже ут­ратив политический суверенитет, они отстояли от монголо-татар свою культурную независимость. Именно за этот долгий период конфлик­тов, эпизодических или же интенсивных, который продолжался более шести столетий и предшествовал образованию объединенного Россий­ского государства, во многом сложилось отношение россиян к внеш­нему миру.

Когда Москва вела свои первые битвы за богатство и безопасность в окружавших ее зонах фронтира, ее правители стремились подтвер­дить легитимность своей власти, заявив о своих правах на политичес­кое и культурное наследие трех прилегающих регионов. Русские цари хотели бы, чтобы Москву воспринимали и как часть Европы, и как наследницу Византии, и как преемницу Золотой Орды. Осуществляя свою внешнюю политику, они примеряли маски то государя эпохи Ре­нессанса, то базилевса, то хана [48]. Во внешней политике эти роли не всегда сочетались гармонично, а во внутренних делах цари представ­ляли собой нечто большее, чем простую сумму трех разных образов. Но игнорировать хотя бы одну из этих культур или отвергнуть ее как совершенно чуждую было невозможно - это повлекло бы за собой се­рьезные политические последствия.

В допетровской России маргинальный характер культуры особен­но явно проявлялся в самом стиле российской дипломатии, способах доказать легитимность своего правителя на международной арене или оправдать свою имперскую политику, а также в обращении с инозем­цами. Во второй половине XV века, когда Москва уже готова была сбро­сить как иго религиозной зависимости от Византии, так и политичес­кую зависимость от Орды, она выработала и усвоила науку «двойной дипломатии». Она применяла один свод правил и язык дипломатии в отношениях с европейцами, а другой - в своих контактах со степными сообществами. Со временем правители России стали отдавать предпоч­тение «ренессансной дипломатии» в западном смысле слова, что озна­чало равные и братские отношения с соседями взамен той политики неравноправных, иерархических взаимоотношений, которая была ха­рактерна как для Византии, так и для монголо-татар [49]. Правда, рос­сийские правители не всегда могли легко отделить друг от друга тот дипломатический протокол и практику, которые следовало применять в Европе, от тех, которые предназначались для взаимоотношений со степняками; это порождало недоразумения, а иногда навлекало на рос­сийских правителей обвинения в лицемерии [50].

Строя свои взаимоотношения с государствами - преемниками Зо­лотой Орды, русские овладели искусством выдвигать там «своих» претендентов на трон или поддерживать в лагере противника «рус­скую партию». Первым образцом такой политики стало создание Касимовского царства в середине XV века; эту практику довел до со­вершенства Иван IV в своих взаимоотношениях с Казанским ханством. Впоследствии подобную тактику применяли неоднократно: наиболее яркими примерами была политика России по отношению к Польше в течение XVII - XVIII веков; к Швеции - в XVIII веке и по отношению к трем казахским жузам - в XIX веке.

Первоначально выдвинутая Лениным концепция существования независимых компартий была в корне пересмотрена Сталиным, пос­ледним из «степных» политиков. За время его пребывания у власти зарубежные коммунистические партии приобрели все отличительные особенности дореволюционных «русских партий». Он с готовностью использовал их как пешек в борьбе за приграничные земли (особенно при соперничестве с такими державами, как Турция, Иран, Китай), а при необходимости жертвовал ими ради интересов Советской России.

Неразборчивое следование канонам «степной» политики вызыва­ло нарекания со стороны европейских государственных деятелей и дипломатов с самого начала их взаимоотношений с Российским госу­дарством. Русские вели себя некорректно; они либо нарушали запад­ный дипломатический этикет, либо навязывали иностранцам свой собственный; они игнорировали международные нормы суверените­та. Когда впервые в истории Иван IV использовал азиатские войска в качестве вспомогательной силы в Ливонской войне, волна негодова­ния захлестнула все европейские страны. Жестокий характер военных Действий был воспринят как свидетельство варварства московитов и их безразличия к установленным правилам ведения войн. За этим не­замедлительно последовало исключение Московии из числа участни­ков международного съезда в Щецине 1570 года, куда, чтобы устано­вить свободное судоходство на Балтийском море, были приглашены йсе заинтересованные державы. Тогда же имена московских князей и Царей не были включены в дипломатический реестр христианских государств («Ordo regnum christianorum») [51].

Иностранные дипломаты, купцы и «солдаты удачи», поступившие На службу Московскому государству, сходились во мнении: российское правительство и общество были «варварскими», или, по крайней мере, настолько отличались от европейских правительств и обществ, что представляли собой особую цивилизацию, такую же экзотическую и загадочную, как Восток или Новый Свет [52]. Теоретики международных отношений и даже мыслители, рисовавшие утопические картины мирового порядка, не считали возможным включить Моско-вию в Великую Христианскую республику - сообщество цивилизован­ных наций. Большинство планов мирного международного политичес­кого устройства, предложенных в течение XVII столетия, включая «Ве­ликий план» герцога де Сюлли, составленный им для Генриха IV, и проект всеобщего мира Уильяма Пенна, были составлены без учета возможной роли Московии в осуществлении этих систем или вообще не упоминали ее как государство [53].

Впервые Россия была допущена в коалицию европейских госу­дарств лишь в конце XVII века, и то ради борьбы с неевропейской державой (Османской империей). Петру I в конце концов удалось сде­лать Россию участницей Балтийской коалиции, направленной против Швеции, что можно справедливо считать дебютом нового игрока -России - на поле европейских политических игр. Но все попытки Пет­ра убедить великие европейские державы, что Россия заслуживает большего, не увенчались успехом. Обращаясь к Франции, Петр тре­бовал поставить его «вместо и на место» Швеции, потому что евро­пейская система переменилась. Политические пропагандисты петров­ской эпохи, такие как барон П.П.Шафиров, пытались при обоснова­нии позиции России использовать нормы европейского международ­ного права, но убедить Европу удалось лишь отчасти [54].

Несмотря на активное участие России в системе европейского «ба­ланса сил» в XVIII веке, противники стремились дискредитировать ее. Фридрих Великий заметил в своем язвительном обзоре российских манер, нравов и дипломатии, что потенциально это очень сильная держава, способная стать «арбитром Севера». Тем не менее он утвер­ждал, что, как и Османская империя, Россия принадлежит «наполови­ну Европе, наполовину Азии» [55]. Во время кризисов, например, в ходе наполеоновских войн или Крымской кампании, противники Рос­сии с завидным упорством пытались добиться ее исключения из евро­пейской семьи государств. В течение XIX века подобные обвинения в адрес России звучали все реже, возобновившись лишь после револю­ции 1917 года.

Другим показателем маргинального характера российской куль­туры были те огромные затруднения, с которыми столкнулись мос­ковские князья - чьи владения были расположены на перекрестке трех культурных влияний - при выборе для себя подходящего титула, ко­торый соответствовал бы их достоинству и объему власти и в то же время наглядно демонстрировал бы правителям других стран (а заод­но и собственным подданным) источники их легитимности и суверенитета. Серьезность этой проблемы можно оценить, проследив эво­люцию их титула, который на протяжении шести столетий менялся не менее пяти раз. В XVII веке московский князь именовался Великим князем всея Руси. Впоследствии правители добавили к этому титулу:

Божьей милостью, государь или господарь, самодержец и царь. Вмес­те с этими переменами периодически обновлялся и перечень террито­рий, которыми владел государь, но, как нам представляется, четкой процедуры или рациональных обоснований для внесения той или иной территории в этот перечень не было. Обычно решающим доводом тут становилась политическая целесообразность: например, желание про­извести впечатление на католический Запад, не нанеся при этом ос­корбления мусульманскому Востоку [56].

Обновляя свой титул, чтобы продемонстрировать рост своей влас­ти и независимости, князья использовали большей частью (хотя и не исключительно) заимствования из византийского культурного насле­дия. И все же их имперские притязания никогда не были столь обшир­ны, как у византийских императоров. Даже после падения Константи­нополя в 1453 году московские князья упустили возможность заявить о своих правах на скипетр императора как светского главы ойкумены -православного мира. С их точки зрения, провозгласить собственную независимость было гораздо важнее, чем взваливать на себя бремя ви­зантийского универсализма. На протяжении XVI и XVII веков они упор­но противились этому искушению, несмотря на неустанные призывы и католического, и православного духовенства. Патриарх Константино­польский, находясь под властью Турции, обращался к Ивану IV как «Царю и государю всех православных христиан всей Вселенной от вос­тока до запада и до океанов». Он призывал Ивана принять император­ский титул и освободить своих единоверцев из-под власти турок; но его мольбы (как и многие другие) не были услышаны [57].

В то же самое время Иван не пошел на увещевания католических эмис­саров, таких как иезуит Поссевин, и отказался присоединиться к кресто­вому походу против турок, за участие в котором ему были обещаны ко-Ролевский титул и бывшая столица империи - Константинополь. Одна­ко век спустя, когда московские дипломаты убеждали папскую курию признать право российских правителей на царский титул, они ни разу не делались на византийское наследие. В доказательство прав московских Царей они говорили о покорении ими трех «царств»: Казанского, Астра­ханского и Сибирского. Но эти царства не считались частью европейс­кой системы, и в глазах Рима обладание ими не имело особого веса. Создания де-факто империи, состоящей из нехристианских народов, было недостаточно, чтобы добиться де-юре признания Европы [58].

Подобным же образом, создавая имперскую идеологию, московс­кие князья и их преемники были вынуждены прибегать к заимствова­ниям (прагматическим и выборочным) из всех трех культурных тради­ций, не соглашаясь при этом считать ни одну из них источником или мерилом своей власти. На уровне практической политики они столкну­лись с троякой проблемой. Им нужно было обосновывать свои претен­зии на бывшие владения Киевской Руси, на часть наследия Золотой Орды и на членство в европейской системе государств. Одновременно они должны были защищать и свою светскую власть, и религиозную целос­тность страны от посягательств католического Запада и мусульманс­кого Востока. В данном контексте представляется уместным интерпре­тировать нашумевшую доктрину «Третьего Рима» как теорию, превоз­носящую чистоту русской веры и сплоченность государства, а не как пламенный призыв к экспансии в мессианских целях или к завоеванию мирового господства. Как свидетельствуют недавние научные публи­кации, сам автор идеи о том, что «два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть», монах Филофей, никогда не применял своей тео­рии к сфере внешней политики; теория «Третьего Рима» «не нашла осо­бой поддержки в России даже спустя столетие после его смерти» [59].

В своей имперской политике, так же как и в риторике и ритуалах, московские князья и их преемники по-разному строили свои взаимо­отношения с европейскими и азиатскими народами. В конце XIV -начале XV веков Москва более органично входила в систему «степ­ной» дипломатии, чем в сообщество европейских государств. В своей дипломатической переписке со странами азиатского региона русские использовали местный язык межнационального общения - среднеази­атский тюрки. Они с легкостью вступали в союзы с татарскими хан­ствами: вначале с Крымом и Казанью, а позже, из-за подстрекательств Ногайской Орды, повернули оружие против Казани, своего прежнего союзника [60]. Даже после завоевания Казани политика Московии оставалась скорее прагмагичной, чем догматичной. Позволив мест­ной татарской знати сохранить большую часть своих земельных вла­дений и держа под контролем процесс российской колонизации и мис­сионерскую деятельность православной церкви. Российское государ­ство приспособилось к «системе» средневолжского региона как дос­тойный наследник ханства. Конечно, Петр Великий попытался асси­милировать население этого региона пугем более активной админис­тративной деятельности, централизации управления и принудитель­ной христианизации; но Екатерина II отвергла эту политику и стала проводить курс терпимости и даже сотрудничества с местным населе­нием [61].

Российские правители осознавали, что они по прагматическим со­ображениям не могут погакать тем мечтам о «крестовом походе», ко­торые были свойственны менталитету православных христиан, ока­завшихся под мусульманским владычеством. Попытка России развя­зать военную кампанию по освобождению христиан вызвала бы от­ветный джихад со стороны мусульман; а в пределах Российской Им­перии было столько же мусульман, готовых поддержать турецкого султана, сколько на Балканах и в турецкой Армении христиан, гото­вых поддержать русского царя. Но в то же время цари были убеждены, что они не вправе отказываться от наследия Византии. Даже Петр I, при котором внешняя политика России приобрела всецело светский характер, считал себя обязанным заявить султану, что он не может оставаться безразличным к судьбе христианских народов под османс­ким владычеством [62].

В конце XVIII и в течение всего XIX века Россия как никогда рань­ше сблизилась с европейской культурой посредством участия в «евро­пейском концерте», международных договорах и коалициях, интег­рации в систему мировой торговли и внешних займов, и, наконец, контактов в области литературной, музыкальной и художественной жизни. Тем не менее, даже в этот период европеизации в сфере российс­кой внешней политики явственно ощущались следы того маргинально­го культурного статуса, который складывался на протяжении 500 лет. Это особенно ярко проявилось в ходе идейно-политических диспутов, которые вели российские политики (а со второй половины XIX века - и все образованное общество) по вопросам идентичности Российской Империи и внешнеполитической стратегии России в евразийском кон­тексте.

В общих чертах ситуацию можно обрисовать следующим образом: в Министерстве иностранных дел и других бюрократических прави­тельственных учреждениях сосуществовали две различные группиров­ки, соперничавшие друг с другом за влияние на царя и за право разра­батывать и проводить внешнеполитическую стратегию. Сторонники и противники этих группировок характеризовали их как «нацио­нальную» (она же «русская») и «немецкую» партии. Приверженцы одной из этих группировок считали, что Россия должна преследовать свои внешнеполитические интересы посредством участия в европейс­кой системе государсгв. Они придавали первоочередное значение уча­стию России в «европейском концерте», то есть в регулярных или эк­стренных встречах представителей великих держав для совместного Разрешения назревших политических проблем и для поддержания нео­фициальной системы «баланса сил» - системы, которая в XIX веке с удивительным успехом помогала сохранить общий мир в Европе. Та­кой внешнеполитической ориентации придерживалось большинство российских министров иностранных дел, начиная с К.В.Нессельроде: А.М.Горчаков, В.Н.Ламздорф, М.Н.Муравьев, С.Д.Сазонов. Их взгля­ды, как правило, разделяли и министры финансов, начиная с М.Х.Рей-терна: Н.Х.Бунге, И.А.Вышнеградский, С.Ю.Витте, В.Н.Коковцов.

Идейным и политическим центром другой группировки был Ази­атский департамент Министерства иностранных дел, частично - Во­енное министерство; ее поддерживали военачальники и генерал-губер­наторы, служившие на окраинах империи. Приверженцы ее подчер­кивали уникальное геокультурное положение России, простирающейся между Европой и Азией. Они требовали проведения более активной наступательной политики на Балканах и в Азии, как бы это ни отра­зилось на сложившихся взаимоотношениях России с европейскими державами. Они отстаивали идею освобождения Балкан от турецкого владычества, завоевания Кавказа, проникновения в Среднюю Азию, а также выступали за проведение военных акций, которые грозили стол­кнуть в Афганистане Россию с Англией, а в Корее и Маньчжурии - с Японией. К этой группировке принадлежали такие колоритные фигу­ры, как граф Н.П.Игнатьев, фельдмаршал князь А.И.Барятинский, генералы М.Г.Черняев, Р.А.Фадеев и М.Д.Скобелев, генерал-губер­натор Туркестана К.П.Кауфман и члены так называемой «безобра-зовской клики» при дворе Николая II [63].

Противоречия между обязательствами России перед европейской системой и перед православными славянскими подданными Османс­кой империи породили на протяжении XIX века целую серию поли­тических кризисов: греческое восстание 1820-х годов, Крымскую вой­ну, русско-турецкую войну 1877-1878 годов и эскалацию напряжен­ности с 1907 по 1914 годы. И в каждом из этих случаев российские политики буквально разрывались между двумя возможными страте­гиями поведения. Одна возможная стратегия означала мирное разре­шение конфликта средствами европейской дипломатии, другая - од­ностороннее вмешательство во имя высшей преданности славянско­му или православному единству, прикрытой разглагольствованиями о национальных интересах России. Греческое восстание поставило Россию перед выбором: поддержать ли революцию (что противоре­чило ее монархическим принципам и могло даже поставить под со­мнение легитимность существования самой России как поликультур­ной системы) или допустить кровавое подавление восстания едино­верцев, что шло вразрез с требованиями нравственности и ставило под угрозу идеологическое лидерство России в православном мире [64].

В 1870-е годы восстания в Боснии и болгарских провинциях Ос­манской империи вновь вызвали кризис в правительственных верхах России в связи с вопросом об интервенции. Александр II был далек от панславизма; его ведущие министры выступали против войны. Но давление «справа», со стороны громогласных националистов-пансла­вистов, организовавших «славянские комитеты», заручившихся под­держкой прессы и пользующихся нескрываемой симпатией образован­ного общества, создало обстановку, когда правительство не могло с легкостью отказаться от вооруженного вмешательства, не скомпро­метировав при этом себя в глазах зарубежной общественности и соб­ственного народа [65]. В последние годы существования монархии сложилась схожая ситуация, когда миссия России как защитницы пра­вославных славян от турок вновь чрезвычайно усложнилась из-за тра­диционных политических и стратегических проблем. Накануне пер­вой мировой войны русское правительство пыталось играть на сла­вянском вопросе, чтобы отстоять свои позиции в рамках европейской системы государств. Но его неумолимо влекло к эмоциональному ре­шению сербского вопроса. Панславистские настроения сквозили в выступлениях российских дипломатов на Балканах, энергично разжи­гались политиками правого толка и волновали широкие круги рос­сийской общественности.

Следует особо отметить, что ни в одной из этих кризисных ситуа­ций российские правители не проводили осознанно мессианского внешнеполитического курса и не были воодушевлены идеей священ­ного долга. Но повседневную дипломатическую деятельность нельзя искусственно оторвать от культурного контекста. В случае с Россией двойственность внешнеполитического курса проистекала из постоян­ных сомнений относительно своей культурной идентичности и своего места в мировом сообществе. И именно в период новой истории про­тиворечащие друг другу представления о России как европейской дер­жаве и как наследнице древних евразийских империй пришли в от­крытое столкновение. Этот вопрос не был решен революцией 1917 года; он лишь принял иную форму.

Революционный взрыв, вызвавший начало гражданской войны и иностранной интервенции, с трагической внезапностью выявил, на­сколько хрупкими были связи России с европейской системой и на­сколько периферийное положение по отношению к европейскому культурному региону она может вновь занять. Подняв знамя мировой про­летарской революции, Россия оказалась в международной изоляции; молодой Советской республике пришлось отчаянно бороться, чтобы не остаться парией среди других наций. Лишь постепенно (и то без особого энтузиазма) Советский Союз был допущен в мировое сооб­щество. Процесс дипломатического признания СССР со стороны ве­дущих держав обернулся долгой, временами приостанавливающейся борьбой, которая затянулась более чем на пятнадцать лет, разрешив­шись, наконец, в 1934 году принятием СССР в Лигу Наций. Тем не менее дипломатические отношения зачастую оставались напряженны­ми, а в 1940 году, после нападения на Финляндию, Советский Союз был исключен из Лиги Наций (это была единственная страна, про­шедшая через такую унизительную процедуру).

Маргинальный характер культуры Советской России сказался и в бурных внутрипартийных дебатах о положении советской системы по отношению к остальному миру. Могут ли большевики удержать госу­дарственную власть без поддержки со стороны полномасштабной со­циалистической революции в Европе? Или их судьбу определит осво­бождение азиатских народов от ига империализма? Или, наконец, дол­жен ли Советский Союз рассчитывать лишь на свои собственные силы, строя социализм в одной, отдельно взятой стране [66]? На заре совет­ской истории Николай Бухарин четко обрисовал эту дилемму в своем докладе на XII съезде РКП(б) в 1923 году: «Советская Россия и гео­графически, и политически лежит между двумя гигантскими мирами: еще сильным, к сожалению, капиталистическим империалистическим миром Запада и колоссальным количеством населения Востока, кото­рое сейчас находится в процессе возрастающего революционного бро­жения. И Советская республика балансирует между этими двумя ог­ромными силами, которые в значительной степени уравновешивают друг друга» [67].

Поскольку советское руководство пыталось создать себе два со­вершенно противоположных образа, один для Европы, другой для Азии, оно вскоре встало перед той же дилеммой, что и московские князья XVI века. Находясь на окраине Европы и Азии, советские ли­деры говорили и действовали с разными акцентами и интонациями в зависимости от того, к кому они обращались: к пролетариату разви­той индустриальной страны, крестьянству колониального мира или к своему собственному народу. Они не могли отказаться от своего ло­зунга построения уникального общества, не потеряв при этом легн-тимность в глазах собственных граждан. Но они не могли также про­поведовать свою мессианскую веру за рубежом, не рискуя оказаться в еще большей изоляции.

В первое десятилетие существования Советской власти непосреД' ственным поводом для раскола в среде высшего политического руко­водства стал широко известный спор между Л.Д.Троцким, Н.И.Бухариным и И.В.Сталиным по вопросу о степени важности и возможных сроках мировой пролетарской революции. Но и победа Сталина над его оппонентами не стала последней точкой в дискуссии о характере и на­правленности советской внешней политики. Дебаты вновь развернулись, хотя и в несколько смягченной форме: между М.М.Литвиновым, кото­рый выступал как приверженец достаточно традиционной политики от­стаивания интересов СССР в рамках европейской системы (т.е. системы коллективной безопасности и Лиги Наций), и В.М.Молотовым и А.А.Ж­дановым, которые предпочитали вести независимую, даже изоляциони­стскую линию и всячески подчеркивать, что Советский Союз равно чужд и тому, и другому крылу «империалистического лагеря» [68].

В ходе войны Сталин выдвинул ряд серьезных инициатив, направ­ленных на реинтеграцию СССР в новый международный миропоря­док. Однако в глазах иностранных дипломатов и военных действия СССР выдавали его безразличие или пренебрежение к принятым в «цивилизованных» странах стандартным нормам поведения на меж­дународной арене [69]. Хотя Советский Союз пошел на роспуск Ко­минтерна в 1943 году и осудил авантюрные революционные прожек­ты, он не отрекся от практики политического сотрудничества с зару­бежными компартиями и не прервал контактов с ними. Напротив, СССР всячески побуждал эти партии служить верными проводника­ми советского внешнеполитического курса в деле создания нового мирового порядка, где и они смогут занять свое законное место в со­зданных по воле «Большой тройки» коалиционных правительствах. Но когда в зоне фронтира вдоль всех границ Советского Союза вспых­нули гражданские войны - или хотя бы возникла угроза таковых, -политика возвращения в мировое сообщество потерпела крах [70].

Нарастающая изоляция Советского Союза во второй половине 40-х годов была не просто следствием разрыва союзнических отношений с Западом, так называемой «холодной войны». Она была также вызвана ослаблением международной коммунистической системы и зарождени­ем национальных версий социализма: сначала в Югославии, а затем, после смерти Сталина, в Венгрии, Польше, Китае, Румынии и Чехословакии. В последующие десятилетия - вплоть до недавнего времени -Светское руководство продолжало упорно биться над дилеммой: как сохранить особое культурное положение