Дарственный университет американская русистика: вехи историографии последних лет. Советский период антология Самара Издательство «Самарский университет» 2001
Вид материала | Документы |
СодержаниеАльфред Дж. Рибер' Устойчивые факторы Экономическая отсталость. Уязвимые границы. |
- Сборник материалов конференции 1 февраля 2001года Самара Издательство "Самарский университет", 1347.94kb.
- А. П. Чехов: выразительность невыражения, 357.5kb.
- Программа самара Издательство «Самарский университет» 2009, 403.46kb.
- Философия культуры' 96: Сборник научных статей. Самара: Издательство «Самарский университет»,, 301.4kb.
- Самарский государственный университет, 363.97kb.
- Королевские прокламации Тюдоров как источник по истории английского абсолютизма, 126.61kb.
- Программы дополнительного образования 61 Тольяттинский государственный университет, 3421.31kb.
- Самарский государственный университет, 3826.64kb.
- Методическое пособие Самара 2007 Федеральное агентство по образованию Самарский государственный, 130.39kb.
- Методические указания Самара Самарский государственный технический университет 2010, 334.58kb.
Альфред Дж. Рибер'
УСТОЙЧИВЫЕ ФАКТОРЫ РОССИЙСКОЙ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ:
ПОПЫТКА ИНТЕРПРЕТАЦИИ2
Обращение к теме преемственности в российской внешней политике равносильно вступлению на минное поле исторической мифологии. Идея «русской угрозы» все еще лежит в основе многих попыток осмыслить советские отношения с внешним миром [I]. Древняя, но достаточно потрепанная родословная этой идеи уходит корнями в историю (стоит лишь вспомнить подложное «Завещание» Петра Первого) и несет на себе отпечаток еще более ранней традиции [2]. Существующие теории о неограниченной экспансии России придают легитимность идеологии холодной войны. Несмотря на то, что в среде научного сообщества вновь и вновь раздаются критические голоса, данные теории оставили неизгладимый след в общественном сознании и публичном дискурсе. Влияние их время от времени проявляется даже в работах, претендующих на серьезное исследование корней советской внешней политики. Они вошли в культуру так глубоко, что приобрели масштабы исторических мифов.
Три мифа
Корни идеологии холодной войны на Западе переплелись с более старой антирусской традицией. Их разительный рост и развитие в современную эпоху были вызваны резкой реакцией на последнюю фазу имперской политики царского дома в конце XIX - начале XX веков. Целый ряд событий способствовал усилению российского соперничества с другими державами, в частности, с Великобританией, Германией, Японией и Соединенными Штатами, которые питали свои имперские амбиции в смежных регионах. В ряду таких событий - предконфликтная ситуация с Великобританией из-за размежевания русско-афганской границы, российское вторжение в Корею и Маньчжурию после восстания боксеров, проникновение в Иран, приведшее к русско-британскому договору о разделе сфер влияния в 1907 году; проникновение во Внешнюю (Северную) Монголию и усиление панславистской пропаганды на Балканах. Природа российской экспансии стала предметом научного и полемического дискурса, который по способу аргументации опирался на доминировавшие тогда парадигмы научной теории общества: социал-дарвинизм, марксизм и географический детерминизм. Опираясь на существовавший ранее страх перед стремлением России к мировому господству и тесно переплетаясь с ним, эти три аналитических подхода породили три концепции, три мифа о российской экспансии. Первый из этих мифов - о тяге России к портам на теплых морях или о «стремлении к морю»; второй вырос из восприятия России как формы восточного или азиатского деспотизма, или, как вариант, - патриархального государства; третий же является попыткой возродить в новой форме русский мессианизм, квазирелигиозную веру в избранность русского народа. Жизнестойкость каждого из этих мифов можно объяснить тем, что каждый из них опирается на стройную и интеллектуально привлекательную теоретическую базу; тем более, что все три мифа объединяет детерминистский подход, который был так по душе политической элите Европы и Америки в конце XIX века.
Идея стремления России к морю зародилась под влиянием работ знаменитых немецких географов и путешественников Александра фон Гумбольдта, Карла Риттера и Фридриха Ратцеля, предпринявших попытку поставить географию на более фундаментальную научную основу. Это трио мощных мыслителей, сочетая скрупулезные эмпирические наблюдения с компаративным подходом, пыталось создать Целостную физико-историческую систему. Все трое были одержимы идеей проверить на практике свои теоретические выводы на примере азиатских границ России. В частности, в работах Ратцеля проявилась его склонность пускаться в спекулятивные рассуждения, которые подводили его опасно близко к некой форме географического детерминизма. Его исследования по влиянию географических факторов - пространства и границ - на историческое развитие влекли за собой отождествление роста государства с развитием живого организма. Втроем эти господа не только заложили фундамент современной географии. но и произвели на свет ее вспыльчивого потомка - геополитику. Их влияние на русскую и западную мысль, одинаково глубокое, различалось в одной частности. Русский эпигон считал внутреннюю эволюцию государства и общества результатом влияния географического фактора - колонизации и захвата великой Евразийской равнины; западные интерпретаторы придерживались более радикальной точки зрения [З].
Англо-американская школа переработала идеи немецких мыслителей о пространстве, границах и органическом росте государства в новые теории международных отношений. Ведущие представители этой школы, такие как Эллен Черчилль Семпл, Хэлфорд Маккиндер и Альфред Мэйхен, были основателями современной геополитики. Они писали на рубеже веков, в период последней фазы экспансии Российской Империи в Средней Азии и на Дальнем Востоке. Они были убеждены, что являются свидетелями момента, когда Россия делает ставку на глобальную гегемонию. По их мнению, контроль над сердцем Евразии обеспечит Россию природными ресурсами и стратегическим положением, необходимым для начала борьбы за гегемонию. Их взгляды впоследствии унаследовали как государственные деятели, так и публицисты.
Эллен Семпл, ученица Ратцеля, сочетала принципы социал-дарвинизма и геодетерминизма, чтобы доказать исконную тягу России к Индийскому океану. Мэйхен и Маккиндер еще дальше развили географическую дихотомию между доминирующими континентальными державами Евразии, которые они чаще всего отождествляли с Россией, и крупными морскими державами, такими как Великобритания и Соединенные Штаты. В их геополитических теориях сквозило молчаливое убеждение, что континентальные державы по сути своей являются деспотическими, а морские державы, основанные на коммерческой конкуренции, - по определению демократичны. Те же взгляды, немного переработанные, но достаточно узнаваемые, получили широкое распространение в ходе послевоенных дебатов о советской внешней политике (в особенности в работах таких высокопоставленных политических советников, как Исайя Бауман и Джордж Кеннан), и стали неотъемлемой частью политики сдерживания [4].
Второй миф, миф о восточном деспотизме, является порождением социальной доктрины Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Они рассматривали Россию как деспотическое государство, существовавшее со времен монгольского нашествия, которое уничтожило явные различия между общественной и частной собственностью и обрекло крестьянское население на полуазиатские условия существования в разрозненных и экономически застойных сельских общинах. Поэтому шансы добиться социальных перемен путем классовой борьбы были невелики. Абсолютная власть, сконцентрированная в руках одного правителя или деспота, позволяла ему стремиться к мировому господству как к естественному продолжению своего внутриполитического господства. Маркс и Энгельс характеризовали русское правительство как азиатскую деспотию, как лидера европейской реакции, способного гарантировать свою власть внутри страны исключительно посредством организованной в международном масштабе контрреволюции [5].
Теория восточного деспотизма оставила глубокий след в мышлении и немецких социал-демократов, и русских большевиков. Во время июльского кризиса 1914 года консервативное немецкое правительство и правое крыло социал-демократической партии сознательно играли на антирусских чувствах, которые, благодаря Марксу и Энгельсу, давно пустили корни в сознании немецкого рабочего класса, и пытались таким образом сломить сопротивление, оказываемое мобилизации и голосованию за военные кредиты [б]. Марксистская теория азиатского деспотизма создала также колоссальные трудности для русских социал-демократов, пытавшихся приложить марксистскую теорию к полуазиатскому обществу.
Владимир Ленин и Лев Троцкий разрабатывали свою революционную стратегию с учетом «отсталого» или «полуазиатского» характера русского общества, которое состояло из немногочисленного рабочего класса, «слабой и трусливой буржуазии» и неисчислимой крестьянской массы. Они доказывали, что буржуазно-демократическую революцию в России способен осуществить только рабочий класс, но что ее развитие в направлении радикальных демократических перемен невозможно в силу сопротивления со стороны консервативного крестьянства с его мелкобуржуазным сознанием. Однако победа русской революции возвестит гибель наиболее авторитарного контрреволюционного государства в Европе и вызовет долгожданную пролетарскую революцию на Западе. После победы западный пролетариат, располагающий мощной индустриальной базой, придет на помощь своим русским товарищам и поможет сломить сопротивление крестьянства для дальнейшего рывка к решительному социалистическому переустройству общества. По их мнению, перманентный революционный процесс, толчок которому даст Россия, охватит затем всю планету.
Когда же практика не подтвердила теорию и русская революция не смогла выплеснуться за старые границы царской империи, перед советскими лидерами встала дилемма. Они не могли отказаться от идеи мировой революции, не утратив при этом своей политической леги-тимности. Они также не могли активно «подталкивать» мировую революцию: при той слабой материальной базе и социальной поддержке, которыми располагали тогда большевики, они лишь поставили бы под угрозу свой и без того сомнительный контроль над государственной властью. Попытки же наскоро состряпать приемлемое решение путем «одомашнивания» советской внешней политики (то есть путем подчинения III Интернационала советским интересам) были встречены за рубежом с глубоким скептицизмом.
Придя к власти под знаменем марксистского интернационализма, большевики так и не смогли развеять созданный самим Марксом миф о том, что Россия стремится к мировому господству, даже сменив образ «жандарма Европы» на образ «лидера мировой революции». Для остального мира политика большевиков - отчасти по вине их собственной революционной стратегии - воспринималась скорее как логическое развитие имперской внешней политики, чем как разрыв с ней.
Миф о патриархальном государстве был логическим завершением мифа о восточном деспотизме. Их объединяла одна логика: слаборазвитая частная собственность требовала концентрации политической власти, что, в свою очередь, порождало потребность в безостановочной экспансии. В создание этого мифа внес свой вклад и Макс Вебер. ясно показав, каким образом русская бюрократия превратилась во всемогущий аппарат государственной власти. Развивая эту идею, американские ученые, как, например, Ричард Пайпс, связали воедино патриархальный тип российского государства и внешнеполитические цели мирового господства [7].
Третий миф - о русском мессианизме - связывает византийское наследие цезарепапизма. то есть совмещения светской и церковной власти в руках царя, с идеей Третьего Рима и позднее с панславизмом. Впервые интерпретация Русской Православной церкви как цезарепа-пистской была предложена немецкими и английскими учеными в конце XIX века. Затем, перед первой мировой войной, чешский философ и государственный деятель Томаш Масарик в своей необыкновенно влиятельной работе объединил идею цезарепапизма с мифом о Третьем Риме. На той же закваске сформировалась и мысль Николая Бердяева, который поставил знак равенства между некоторыми аспектами русского религиозного сознания - идеей Третьего Рима - и Третьим Интернационалом [8].
Панславизм был другим пугалом, которое часто пускали в ход Маркс и Энгельс; благодаря их пламенным обличениям панславизма миф о стремлении России к мировому господству стал неотъемлемой частью сознания немецких социал-демократов. Эту идею подхватили и ученые-эмигранты, занимавшиеся изучением России, такие как Ганс Кон, который, подобно своему соотечественнику Масарику, противопоставлял «гуманистическое славянофильство» западных славян (чехов) всемирно-политическим целям русских панславистов. Арнольд Тойнби развивал тему связи между цезарепапизмом и тоталитаризмом после второй мировой войны, однако он старался не подчеркивать чрезмерно взаимосвязь тоталитаризма в Советской России с ее стремлением к мировому господству. Этот, более радикальный вывод, сделали в своих работах эмигранты из Центральной Европы -Карл Дж. Фридрих, Ханна Арендт, Збигнев Бжезинский, приравнивавшие тоталитарную власть Советского государства внутри страны к намерению распространить такую власть на весь остальной мир [9].
Одной из самых притягательных сторон всех трех теорий является то, что они пытаются предложить свои объяснения тому явлению, которого никто не смог бы отрицать: постоянству некоторых черт русской и советской истории. Как могли бы согласиться многие историки, наиболее значительными примерами такого исторического постоянства являются:
1. Продолжительный процесс колонизации и завоеваний, в результате которых территория маленького Московского княжества XV века расширилась до одной шестой части земной суши в XIX веке.
2. Удивительная жизнестойкость России как великой державы, просуществовавшей со времен Петра Великого до сегодняшнего дня в то время, как другие современные ей империи теряли свои владения и выбывали из рядов сильных мира сего.
3. Концентрация политической власти, а значит и инструмента ведения внешней политики, в руках небольшого числа людей, часто даже одного мужчины или одной женщины, будь то Петр, Екатерина или Иосиф Сталин, что закономерно ведет к выводу об отсутствии институтов, способных ограничить экспансию этой власти во внутриполитическом или в международном масштабе. Однако когда исторически конкретные мотивы правителей стали предметом скрупулезного изучения, не было найдено ни одного серьезного доказательства, говорящего об их стремлении к мировому господству.
Эти три теории мировой экспансии - односторонние, детерминистские, предельно упрощающие реальность - равно антиисторичны. Все они построены на том, что одно-единственное событие - монгольское Нашествие или принятие православно-византийской версии христианства, или даже само появление славян на великой Евразийской равнине - задавало определенный порядок вещей, на который не в силах было сколько-нибудь заметно повлиять ни одно из последующих событий. Однако ни одна из этих теорий не предложила удовлетворительного объяснения, почему именно эти судьбоносные события выделяются в ряду всех прочих как качественно особые, то есть необратимые и не подверженные воздействию времени на протяжении нескольких веков. Таким образом, поиск объяснения исторической преемственности в российской внешней политике по-прежнему остается открытым вопросом; и если мы отвергаем поиск изначальных географических, культурных или политических первопричин, то какое иное объяснение может быть предложено?
^ Устойчивые факторы
Альтернативный подход состоит в том, чтобы выявить те специфические именно для России устойчивые факторы, которые на протяжении длительного времени определяли спектр возможностей и сетку ограничений во взаимоотношениях правящей элиты и народных масс России с другими государствами и народами. Прилагательное «устойчивый», в отличие от «постоянный», предполагает, что эти факторы не являются ни безличными, ни неизменными. В качестве основополагающих для понимания истоков и эволюции российской и советской внешней политики представляется возможным выделить четыре таких фактора:
1. Относительная экономическая отсталость по сравнению с Западной Европой и позднее с Соединенными Штатами Америки и Японией.
2. Уязвимые границы на всем протяжении державы.
3. Поликультурное общество и государство, состоящее из этно-территориальных блоков.
4. Маргинальный характер культуры. В отличие от трех перечисленных выше мифов, эти устойчивые факторы - каждый в отдельности или в совокупности с другими - не подразумевают предрешенного развития ситуации, они не исключают возможности выбора. Они также не предполагают наличия какой-либо четкой системы ценностей или институтов, которая в определенный исторический момент под давлением внешних причин прекращает свое существование. Общим для всех этих факторов является конкретный аспект, который удачнее всего можно обозначить как геокультурный, поскольку эти факторы относятся к тем областям человеческой деятельности - взаимодействию с окружающей средой, сфере взаимоотношений и ценностей, которые медленно изменяются с течением времени и не так легко поддаются воздействию политической власти какой бы всемогущей она себя не считала.
^ Экономическая отсталость. На протяжении всей своей долгой истории Россия - Московская, имперская или советская - часто, хотя и не всегда оказывалась позади других ведущих держав по определенным демографическим, экономическим и технологическим показателям, которые в международной практике принято считать мерилом могущества, положения и влиятельности. С XVII века (мы не располагаем более ранними статистическими данными) обширная территория страны была малонаселенной. Такой важный показатель активности городской жизни и торговых взаимоотношений, как плотность населения, в России даже в XX веке был намного ниже, чем в других державах, а за пределами европейской части России это отставание сохраняется и по сегодняшний день. Во времена Петра I, о которых мы можем судить по статистическим данным, а не по догадкам ученых, на европейской части России проживало около 13 миллионов населения, что составляло в среднем 3,7 человека на квадратный километр. Почти два столетия спустя, в 1897 году, когда была проведена первая перепись населения современного образца, плотность населения увеличилась до 17 человек на квадратный километр. Соответствующие данные по Западной и Центральной Европе резко отличались от российских. Еще в XIV веке Франция достигла показателя 40 человек на квадратный километр. В 1740 году плотность населения Пруссии была выше, чем соответствующий показатель по европейской части России в 1897 году. К концу XIX века плотность населения Франции и Австро-Венгрии превышала плотность населения европейской России в четыре раза; Германия опережала Россию по этому показателю более, чем в пять раз, а Великобритания - более, чем в семь раз [10]. С самого раннего периода существования Московского государства дальние расстояния и относительно редкое население создавали большие трудности для транспортного сообщения и крайне усложняли задачу защиты границ [II].
Вплоть до 40-х годов XX века подавляющая часть населения России была сельской, однако продовольственное обеспечение было недостаточным для того, чтобы накормить население или создать резервные фонды. Урожайность в России конца XIX века была самой низкой в Европе, ниже, чем даже в Сербии, а сбор зерновых с одного акра земли вполовину уступал Франции, Германии и Австрии [12]. На протяжении советского периода показатели урожайности колебались, но к окончанию эпохи хрущевских реформ (конец 1950-х - начало 1960-х годов) валовой сбор советской пшеницы составлял чуть более 50 % валового сбора пшеницы в США и был равен валовому сбору в США в конце 1930-х годов, не самых лучших лет для американского сельского хозяйства.
С первых дней существования централизованного Московского государства зоны, богатые природными ресурсами, как правило, располагались на периферии сферы влияния государства, в наименее населенных районах. Это и побуждало выйти за пределы своего относительно небогатого природными дарами региона и в погоне за экономической выгодой продвигаться на соседние территории: на восток вдоль Волги (в Казанское ханство) и на юг в украинское «Дикое поле» -ради плодородной земли; за «Камень» (Урал), а затем к Тихому океану и Аляске - ради пушнины; на юго-запад вдоль Волги к Каспийскому морю - ради соли и рыбы; на Алтай - ради драгоценных металлов; к югу, вдоль Дона - ради добычи угля и железной руды. Все эти перемещения привели к образованию целой серии пересекающихся «фрон-тиров». За переселением людей в другие районы не стояло никакой руководящей идеи, да и государство не всегда оказывало им организованную поддержку. Государству не принадлежала монополия на захват новых земель. На протяжении всей истории русской экспансии в поисках богатств, земель и новых ресурсов стихийная колонизация и систематическая государственная политика подменяли друг друга, сочетались, а иногда и соперничали [13].
Однако, как демонстрирует опыт Испании XVI века, одного обладания новыми ресурсами недостаточно. Необходимо также организовать переработку сырья и торговлю им. И Россия, подобно Испании (даже если по каким-то другим причинам) оказалась неспособной справиться с этой задачей. Слаборазвитые города, изолированное положение в мировой торговле и относительная технологическая отсталость - вот те трудности, с которыми пришлось столкнуться России при попытке наверстать экономическое отставание. Большинство российских правителей, начиная с Ивана Грозного и до конца царского режима (если не до более позднего времени), осознавали, сколь серьезны будут последствия, если преодолеть технологический разрыв так и не удастся. (Технологию здесь следует понимать не только как технические новшества, но и как систему организации производства). Главное назначение решительной внешней политики, направленной на то, чтобы «догнать» более развитые страны, состояло в стремлении получить от них - через торговлю или путем непосредственной передачи технологий - отвечающее современным требованиям техническое оборудование и организационные навыки. Основными сопутствующими задачами внутренней политики были развитие и поддержка институциональных и социальных структур, необходимых для внедрения этих новшеств, чтобы в конечном счете сделать инновации самогенерирующими и самообновляющимися. Насколько успешны были попытки государства в обеих сферах, можно судить по тому факту, что Россия смогла приобрести статус великой державы и сохранить его с конца XVIII века до сегодняшнего времени. О неудачах же можно судить по тому обстоятельству, что в конце XX века руководство страны все еще решает проблему экономической отсталости, пусть даже в ином ее проявлении.
С XVI по XX столетия основная проблема, с которой правителям России приходилось иметь дело в борьбе за преодоление отсталости, состояла в особом геокультурном положении страны. Доступ к главнейшим артериям мировой торговли для России оставался до совсем недавнего прошлого ненадежным и непостоянным. До петровского прорыва к Балтийскому морю русское торговое дело страдало от в высшей степени неблагоприятного географического расположения государства. Согласно удачному образу, предложенному Фернаном Броделем, «русский перешеек» Европы был равно удален от двух центров мировой торговли, расцветших на заре нового времени: Средиземноморья, которое Бродель называет «источником процветания», и Атлантики [14]. На протяжении всего московского и имперского периодов правители России стремились создать «внутренний коридор» из рек, протекающих на севере и на юге страны, укрепить свои позиции на берегах двух внутренних морей, связанных водными путями с центром страны, а также получить доступ от внутренних морей к внешним океанам и обеспечить защиту балтийского и черноморского побережья от нападений с моря. Но два узких водных пространства - Датские проливы и контролируемые Турцией проливы Босфор и Дарданеллы, которые могли бы завершить эту систему, -Постоянно ускользали из-под контроля России.
Даже после того как внутренние водные пути оказались под властью России, их полноценное использование было ограничено значительными расстояниями, сезонным замерзанием воды, нерегулярной Навигацией и нежеланием консервативного купечества пускаться в Рискованные предприятия, связанные с долгими и изнурительными Путешествиями. Мечте Ивана IV о торговом посредничестве между Северной Европой и Восточной Индией путем захвата волжского бассейна никогда не суждено было осуществиться. На водный путь из Москвы до Астрахани уходило сорок дней, а чтобы добраться из Астрахани до Ормузского пролива, требовалось еще два с половиной месяца - через Каспийское море, затем сушей через Персию. Для сравнения: единственной альтернативой был водный путь из Западной Европы в Индию вокруг южной оконечности Африки, мыса Доброй Надежды. Кроме того, налеты кочевников и разбойничьих судов на российских реках и соперничество между Османской империей и Ираном за побережье Каспия нередко мешали торговле, а путь из России в Индию делали небезопасным предприятием. В целях самозащиты и снижения риска купцы формировали огромные, медлительные и дорогостоящие торговые флотилии, насчитывавшие до пятисот кораблей. Торговые отношения с Ираном были нормализованы только век спустя после завоевания Россией Астрахани. Тем не менее, Петр I счел необходимым послать военную экспедицию против Ирана с целью укрепить свои позиции на южных берегах Каспийского моря, что должно было раз и навсегда сделать дорогу в Индию безопасной. Его преемники решили, что русские владения на южном берегу Каспия слишком далеки, и оставили их. Так близко и так далеко: России так никогда и не удалось использовать географическую близость к «сказочным сокровищам Востока» с выгодой для себя [15].
Завоевание Петром балтийского побережья на другом конце «внутреннего коридора» не разрешило проблемы торговли с Западом. Путь из внутренних губерний, поставляющих основные товары российского экспорта, к портам Санкт-Петербурга, Риги и Ревеля был длинным и изматывающим. Перевозимые навалом товары, такие как зерно, железную руду, древесину и корабельные припасы, дешевле всего было доставлять по воде. Однако внутренний речной коридор был «открыт» не на всем протяжении. Например, плавание по Онежскому озеру было рискованным из-за противных ветров и течений, таких же опасных. как и в открытом море. Следовательно, нужно было строить каналы. С присущей ему энергией Петр начал строительство трех больших водных систем, которые должны были соединить Москву и внутренние губернии с Петербургом: Вышневолоцкой, Мариинской и Тихвинской. Выполнение его строительных планов потребовало ста лет.
В то же время для улучшения сухопутных перевозок предпринималось слишком мало усилий. Строительство первой шоссейной дороги между Москвой и Петербургом началось в 1817 году, а завершилось в 1834 году. Слаборазвитый внутренний рынок, что объяснялось застойной крепостной экономикой, неблагоприятными природными условиями в центральной России, где местность пересекалась болотами, лощинами и мелкими речками, а также недостатком дорожно-стро-ительных материалов, усугублял ужасающе низкий уровень развития российской дорожной системы. К 1870 году в европейской части России было построено всего лишь 10 000 км шоссейных дорог; для сравнения, во Франции того времени их протяженность составляла 261 000 км [16].
Строительство железных дорог улучшило положение России по отношению к мировым рынкам, однако не помогло преодолеть относительную отсталость страны на международной арене. Изначально высокая стоимость строительства, недостаточный инвестиционный капитал и огромная протяженность дорог, нуждающихся в оснащении, задерживали создание железнодорожной сети в масштабах страны и серьезно снижали конкурентоспособность России в мировой торговле. В 1890 году, спустя полвека после начала строительства железных дорог, по их протяженности в милях Россия стояла на пятом месте после США, Германии, Франции и Великобритании; Индия и Канада быстро догоняли ее, а в Латинской Америке протяженность железных дорог уже вдвое превысила достигнутый Россией уровень [17].
Слаборазвитая российская коммерческая инфраструктура, в свою очередь, затрудняла развитие внешней торговли как стимула экономического развития. В силу того, что национальная валюта России, а позже Советского Союза была неконвертируемой, страна получала меньше чистого дохода с фиксированного объема продаж, чем другие страны. Рубль служил международной единицей обмена лишь краткое время - с 1890-х до 1917 года. Только в период правления С.Ю.Витте российское правительство создало широкую сеть иностранных консульств; то была политическая линия, продолженная Советской властью. Тем не менее, при царском режиме слабое развитие торговли и ксенофобия бюрократии привели к тому, что большая часть внешней торговли оставалась в руках иностранцев. Установленная советским правительством государственная монополия внешней торговли лишь незначительно поправила положение. От конвертируемости рубля пришлось отказаться, а система международных цен создала новые проблемы. Развитие внешней торговли при советском правительстве, впрочем как и при предыдущих правителях, в значительной степени зависело от иностранных кредитов, на вероятность получения которых влияло любое изменение политического климата [18].
Надежды на получение зарубежных технологий и экономической помощи как дополнения внешней торговли или альтернативы ей постоянно ставили перед российским правительством сложную дилемму. С одной стороны, иностранная помощь будила тревожные предчувствия зависимости России от других держав и (что не менее важно во внешней политике) она заставляла усомниться в фундаментальных Ценностях русской культуры при сопоставлении их с культурой экономически более развитых стран. Ответная реакция российских или советских лидеров не всегда была однотипной, но они нередко давали отпор попыткам зарубежных держав увязать решение вопросов торговли и поставки технологий с теми или иными политическими уступками. В середине XVIII века Англия пыталась использовать свою фактически монопольную позицию в российской торговле и предоставление российскому правительству крупных займов на содержание армии как средство для управления русской внешней политикой [19]. Это была одна из первых попыток зарубежной державы использовать экономическую отсталость России в своих целях. Во второй половине XIX века настала очередь Франции. Несколько русских правителей, начиная с Александра II, стремились избегать политических соглашений с Францией в обмен на необходимый для строительства железных дорог капитал и технический опыт. В большинстве случаев им это удавалось, но лишь до рубежа веков, когда, чтобы обеспечить себе жизненно необходимые ссуды на экономическое развитие, им пришлось пойти навстречу требованиям Франции и построить стратегически важные пути в направлении восточных границ Германии [20].
С другой стороны, вторжение иностранных специалистов в сферу русской культуры вызывало резко негативную реакцию защитников национальных традиций. Физическое присутствие иностранцев было необходимо потому, что заимствованные технологии после внедрения в производство зачастую не становились самоокупаемыми и эффективными. Найм иностранных специалистов был одновременно и самым простым, и довольно недорогим способом приобрести технические и научные знания. Но для многих русских сам факт заимствований с Запада воспринимался как подрыв главных культурных ценностей. Появление иностранцев на престижных должностях вызывало серьезное недовольство среди тех групп населения, которым было что терять. В царской России это были церковные иерархи и купечество; в Советской России - партия и «красные спецы». Со времен Московского царства и вплоть до сталинской эпохи использование иностранных специалистов, книг и идей нередко оказывалось под угрозой из-за погромов в сфере культуры. Так, сразу же после наполеоновских войн была развернута мощная антизападная кампания, которая привела к радикальной чистке рядов западных специалистов и их русских последователей в университетах, школах и государственных учреждениях [21]. Век спустя, в эпоху Сталина, в ходе двух политических судебных процессов над техническими специалистами («шахтин-ского дела» и «дела Промпартии») обвинения в промышленном вредительстве были предъявлены группе немецких технических работников и большому числу советских инженеров, получивших образование на Западе и поддерживавших контакты с зарубежными коллегами. Одним из существенных аспектов обвинения было то, что советские инженеры перенимали американские методы рационализации производства и лелеяли технократические надежды [22].
Попытки советского государства преодолеть технологический разрыв в постсталинский период путем восстановления международных связей, через торговлю и передачу технологий, по сей день не увенчались успехом. В отличие от технологий 1930-х годов, технологии 1980-х уже не могут быть переданы путем обычного приобретения индустриального артефакта, будь то механический инструмент или сложная деталь оборудования. Сложность современных технологий настолько велика, что конечный продукт более не может сам по себе раскрыть секретов производственного процесса, результатом которого он является [23]. Для государства и технической интеллигенции становится все труднее и труднее поддерживать современную систему вооружений в условиях экономического кризиса и периода реформирования. Узловой проблемой является уже не внедрение технических новшеств, а, как и во второй половине XIX века, преимущественно проблема производства. Уже в 1960-х годах советские экономисты-реформаторы пришли к осознанию того, что весь парк оборудования в сфере государственной экономики нуждается в основательной реконструкции. В Советском Союзе любили говорить о научно-технической революции, но было мало свидетельств того, что она воплощается в жизнь. Рассчитывать на то, что обновление технологий произойдет быстро, не приходилось [24]. В то же время фундаментальные экономические перемены требовали соответствующих крупномасштабных перемен в обществе, и современная бурная внутриполитическая борьба началась именно вокруг вопроса о том, как их проводить.
В данном контексте запутанная связь между «перестройкой» во внутренней политике и «новым политическим мышлением» в политике внешней не так уж нова, а скорее традиционна для России, и все то, что мы сейчас наблюдаем, является, может быть, лишь несколько драматичным и внезапным проявлением этой связи. Когда в годы перестройки было принято решение стимулировать крупный приток в страну западного капитала, технологий и организационных принципов, Необходимо было столь же кардинально изменить советскую внешнюю Политику, вплоть до вывода войск из Афганистана и фактического отказа от Восточной Европы как защитного буфера.
^ Уязвимые границы. Второй устойчивый фактор - уязвимые или «пористые» границы по всему периметру державы - создавал серьезные проблемы и для внутренней стабильности государства, и для внешней безопасности. Хотя первоначальные владения Московского княжества претерпели колоссальное расширение (прерываемое иногда судорожными сжатиями), контроль центра над периферией все же оставался ненадежным. В первые века существования державы своеобразие процессов завоевания и колонизации часто приводило к неопределенности границ. С одной стороны, границы были уязвимы для внешних вторжений. С другой стороны, это обстоятельство облегчало беглым крепостным и прочим смутьянам задачу бегства за рубеж. По мере продвижения от центра к периферии государственная власть ослабевала. Первой и важнейшей из стоявших перед ней проблем были дальние расстояния и трудности передвижения по бездорожью, будь то северная тайга, густые леса на западе или южные степи. Вторая проблема состояла в том, что из-за низкой плотности населения в приграничных районах там было трудно организовать оборону границ и сформировать административные и экономические центры. Третья проблема - в том, что характер хозяйственной деятельности покоренных народов Сибири и степей, большей частью кочевников или полукочевников, затруднял установление четких пограничных линий. И, наконец, этническое разнообразие земель, лежащих за пределами регионов первоначального расселения великороссов, сталкивало государство с угрозой нестабильности в приграничных регионах - зонах «фронтира».
Концепция «зон фронтира», впервые разработанная Оуэном Лат-тимором на материале Внутренней Азии, с определенными оговорками может быть применена и ко всей периферии российского, а позже и советского государства (табл. 1). Фронтиры создавались в результате приливов и отливов цивилизаций на великой Евразийской равнине. После завоевания Россией Казани, Астрахани и огромных пространств сибирской тайги российские рубежи невозможно было четко обозначить на карте [25]. С ходом времени они неоднократно изменялись. Более того, в чем и состояла их уникальность, они не служили разграничительными рубежами между различными этническими группами. В отличие от границ между большинством европейских и восточно-азиатских государств, приграничные зоны на периферии Российского государства были населены народами, этнически отличающимися от политически доминирующей национальности: от русских с одной стороны границы, и от китайцев, иранцев, турок или немцев - с другой. Таким образом. Российское государство опоясывали бесчисленные фронтиры. По мере приближения к отдаленным окраинам империи русское население заметно сокращалось, часто в результате смешения с другими этническими группами, что в результате создавало этнический фронтир. Кроме того, через районы расселения нерусских народов на периферии империи (монголов, уйгур, таджиков, азербайджанцев, армян, молдаван, украинцев, белорусов и финнов) проходил еще один, на этот раз политический фронтир. Большую часть нового времени эти народы не имели своей государственности, были разделены и находились под властью нескольких держав. И наконец, ситуация дублировалась по ту сторону границы. Еще один этнический фронтир начинался там, где народы пограничья смешивались с этническим большинством соседнего государства, например, с китайцами, персами, турками-османами, поляками (впоследствии немцами) и шведами. Такие многоярусные фронтиры создавали неограниченные возможности для миграций, побегов, смены государственного подданства и локальных военных конфликтов [26].
Таблица 1