Историко-биографическое творчество в. Ф. Ходасевича (концепция личности русских писателей XVIII-XIX веков)

Вид материала

Автореферат

Содержание Вторая глава

Подобный материал:

• Мемуарно-биографическое творчество в. Ф. Ходасевича (концепция личности русских писателей-модернистов, 579.78kb.
• Лексико-семантические и стилистические способы выражения агрессии в художественном, 275.12kb.
• Сигитов Сергей Михайлович Творчество Габриеля Форе в историко-культурном контексте, 596.86kb.
• Литература XIX в, 441.29kb.
• Выдающиеся личности и события в массовом сознании русских крестьян XIX- начала, 790.33kb.
• Реферат По Истории Искусств по теме: Творчество мастеров высокого итальянского Возрождения, 254.2kb.
• Внешняя политика сегуната Токугава и «открытие» Японии в середине XIX века, 243.18kb.
• Внешняя политика сегуната Токугава и «открытие» Японии в середине XIX века, 243.17kb.
• Казахи Младшего и Среднего жузов в российском военном востоковедении XVIII середины, 581.43kb.
• Иван Сергеевич Тургенев Жизнь и творчество доклад, 158.94kb.

«Проблема изучения личности писателя в социологическом литературоведении 1920-х-1930-х гг.» анализируются основные взгляды на проблему биографии писателя, представленные в социологическом литературоведении 1920-1930-х годов. Здесь также существовали свои «партии» «биографистов» и «антибиографистов». Однако полемика велась в другом ракурсе: вопрос ставился о целесообразности изучения личности писателя в принципе. Если «антибиографисты» во главе с В. Ф. Переверзевым эту целесообразность отрицали, мотивируя этот подход полной детерминированностью личности писателя «социально-экономическим процессом»¹¹, то их оппоненты, опираясь на авторитеты В. И. Ленина, В. Г. Белинского, Г. В. Плеханова и А. В. Луначарского, критиковали установку на игнорирование индивидуальности писателя в социологическом анализе художественного произведения¹². Однако каузальность между феноменами внелитературной реальности и эволюционным рядом, являющаяся фундаментальным принципом биографического подхода, сохранялась как принцип исследования в методологии и той, и другой «партии».

В параграфе «Конфронтация между теоретическими декларациями и конкретными результатами историко-литературных исследований в биографическом дискурсе М. Л. Гофмана» анализируются концептуальные установки М. Л. Гофмана, сформулированные им в трактате «Пушкин. Первая глава науки о Пушкине» (1922). Хотя здесь Гофман и полемизирует с пушкинистами, практикующими в своих исследованиях биографический метод, однако его критика направлена не против каузальности, подразумеваемой при биографическом подходе к жизни и творчеству того или иного изучаемого писателя, а в другую сторону: против изучения биографической личности писателя как самоцели¹³. К тому же, в своем подходе к соотношению искусства и реальности ученый руководствуется теорией мимесиса, объявляя главной целью изучения истории литературы приемы преломления действительности в том или ином произведении искусства¹⁴.

В диссертации показано, что противоречивость теоретических взглядов М. Л. Гофмана нашла свое отражение в его многочисленных критических и историко-биографических трудах. С одной стороны, ученый может, например, резко критиковать пушкинистов «гершензоновской» школы за прямое биографическое прочтение художественных произведений поэта; с другой – допускать «вычитывание» биографических фактов из художественных произведений Пушкина¹⁵. На наш взгляд, это противоречие было обусловлено конфронтацией между теоретическими и историко-литературными интересами, которая существовала в сознании ученого.

В параграфе «Антибиографическая концепция Ю. И. Айхенвальда и ее реализация в творчестве критика 1920-х гг.» анализируется антибиографическая концепция Ю. И. Айхенвальда, сформулированная в своих основных чертах во «Вступлении» к первому выпуску сборника эссе «Силуэты русских писателей» (в. 1-3, 1906-1910)¹⁶, а также реализация этой концепции в творчестве критика 1920-х годов.

Айхенвальд критиковал «биографистов» за эмпиризм исследований, по его мнению, препятствующий главной цели при изучении личности писателя – ее духовного аспекта. При этом критик в своей практике портретирования «силуэтов» той или иной писательской индивидуальности исходил из презумпции эмпатического «вживания» в данную индивидуальность как наиболее действенного «метода» для достижения указанной цели. На наш взгляд, такой подход способствовал субъективности биографического творчества Айхенвальда, поскольку «истинная» личность того или иного портретируемого им писателя могла отходить на второй план, уступая место его собственному, «читательскому», восприятию этой личности.

Данные теоретические установки Айхенвальда проявились в его критических статьях 1920-х гг. в виде резко негативной оценки исследований в области биографии Пушкина. Так, он обвинял М.Л. Гофмана как автора статьи «Еще о смерти Пушкина» (1925) в исключительном внимании к подробностям из жизни поэта, в ущерб изучению его творчества¹⁷. Аналогичный упрек он высказывал Ходасевичу как автору статьи «О чтении Пушкина (К 125-летию со дня рождения)» (1924) и исследования о «Русалке» (1924)¹⁸.

В параграфе «Мифопоэтическая интерпретация биографии А. С. Пушкина в эссе В. В. Набокова «Пушкин, или правда и правдоподобие» (1937) в рамках полемики писателя с пушкинистским дискурсом В. Ф. Ходасевича» анализируется эссе В. В. Набокова в качестве примера мифопоэтической интерпретации писательской биографии. Положительные взгляды Набокова на проблему биографии писателя выясняются в результате анализа его полемики с авторами «романизированных биографий» и, прежде всего – с В. Ф. Ходасевичем-пушкинистом. Акцентируя пушкинский код в вопросе о достоверности «поэтической правды», Набоков обнажает методологическую некорректность жизнетворческой пушкинистской модели Ходасевича. Он доводит до абсурда установку Ходасевича на сбор и обработку информации о жизни поэта, в том числе носящей интимный характер, посредством переадресации этой установки на личность своего оппонента. По Набокову, «объективная правда» в принципе не познаваема: к ней можно только приближаться. Необходимым условием для этого приближения является духовное сродство исследователя и изучаемого им писателя. По крайней мере, если исследователь намеревается познать личность, например, Пушкина, он должен исходить в своих умозаключениях из собственных указаний поэта на этот счет, а не вступать с ним в полемику, настаивая на абсолютном статусе своей, на самом деле, субъективной «правды». Итак, автобиографические указания поэта, творчески развитые в воображении духовно родственного ему биографа, – вот, по Набокову, единственная гарантия «истинности» жизнеописания этого поэта.

В параграфах «Проблема биографии писателя в выступлениях критиков «Возрождения» (В. В. Вейдле, Ю. В. Мандельштам, И. Н. Голенищев-Кутузов, Г. А. Раевский)» и «Методология Ходасевича в биографии «Державин» в рецепции критики 1920-1930-х гг.» кратко характеризуются взгляды на проблему писательской биографии тех литературных критиков парижской газеты «Возрождение», которые входили в ближайшее окружение Ходасевича (В. В. Вейдле, Ю. В. Мандельштам, И. Н. Голенищев-Кутузов, Г. А. Раевский); дается обзор критических высказываний современников по поводу методологии Ходасевича в биографии «Державин». Из этого обзора выясняется, что уже в критике 1920-1930-х гг. в биографическом дискурсе Ходасевича была замечена тенденция к антибиографичности; указана конструктивная функция полемики с распространенными взглядами на личность того или иного писателя в построении этого дискурса и даже названы ее конкретные адресаты (прежде всего пушкинская концепция личности Державина)¹⁹. Тем самым доказывается целесообразность принятого в диссертации ракурса исследования.

В целом, следует сказать, что в межвоенное двадцатилетие в русской науке и литературе существовала весьма сильная антибиографическая тенденция. Она возникла вследствие глубокой неудовлетворенности традиционным методом «вычитывания» биографических фактов из художественных высказываний писателя, который в своей крайней форме проявился в трудах Гершензона. Все упомянутые выше ученые и писатели, придерживавшиеся в своих концепциях антибиографических взглядов, в большей или меньшей степени разделяли методологическое убеждение в недопустимости отождествления литературных героев с биографической личностью их творца. Это убеждение было связано с общим представлением о самодовлеющей эстетической ценности художественных произведений, конфронтирующим с практикой «биографистов» по их использованию всего лишь в качестве подсобного материала для изучения писателя как человека. В диссертации показано, что антибиографическая тенденция нашла свое отражение и в творчестве Ходасевича.

^ Вторая глава диссертации «Концепция личности Г.Р. Державина в историко-биографических произведениях В. Ф. Ходасевича» посвящена анализу ходасевичевской концепции личности Державина. Ключевое значение для решения данной проблемы имеет пугачевский эпизод военной карьеры Державина и взгляды предшественников Ходасевича на характер деятельности поэта в качестве представителя правительственных сил по борьбе с мятежниками. Поэтому в диссертации прежде всего рассматривается ходасевичевская концепция малыковской деятельности Державина, в плане его полемики с соответствующими концепциями А. С. Пушкина и Я. К. Грота.

В параграфе «Служебная деятельность Державина в эпоху пугачевщины в представлениях современных ученых» дается краткий обзор современных научных представлений по поводу данного периода биографии Державина. В работах Д. Д. Благого, А. В. Западова, Р. В. Овчинникова, М. Д. Курмачевой и т. д. не обнаруживается единого подхода как к формулировке задания Державина в Малыковке (куда поэт был послан А. И. Бибиковым для поимки Пугачева), так и к характеристике его деятельности в Саратове перед нашествием Пугачева. Из-за этого страдает репутация великого русского поэта, которому, особенно в связи с его саратовской деятельностью, приписывают поведение, недостойное чести русского офицера.

В параграфе «Полемика Ходасевича с Пушкиным и Гротом в статье “Пушкин о Державине”» анализируется имеющая ключевое значение для раскрытия темы главы статья Ходасевича «Пушкин о Державине» (1933)²⁰, которая является текстом-«спутником» биографии «Державин». Прежде всего, обозначаются конструктивные мотивы данной статьи. Здесь Ходасевич возражает Пушкину с позиции ученого-«историка». В своей контраргументации критик исходит из следующего постулата: одностороннее освещение личности Державина в «Истории Пугачева» явилось следствием незнания Пушкиным державинских «Записок». Тем не менее, по мнению Ходасевича, пушкинская концепция повлияла на взгляды последующих историков: Я. К. Грота, Д. Г. Анучина, Н. Н. Фирсова и др.

Таким образом, выясняется два конструктивных мотива, акцентированных критиком: во-первых, «История Пугачева» рассматривается исключительно как наукологический труд, а державинские «Записки», соответственно, – как полноценный фактологический, или документальный, источник; во-вторых, пушкинская концепция личности Державина в «Истории Пугачева» анализируется с учетом ее возможного влияния на концепции последующих историков, то есть в пространстве единого державиноведческого текста. На наш взгляд, логизирование Ходасевича как ученого-«историка» обладает мнимым характером, обнажающим условность данной позиции, ее пародийный, масочный статус. В самом деле, если причина, по мнению ходасевичевского «историка», допущенных Пушкиным ошибок кроется в незнании державинских «Записок», то что помешало «позднейшим историкам», знавшим этот текст, этих ошибок избежать? В пользу последнего предположения об искусственности позы «историка»-педанта, которую принял Ходасевич в разбираемой статье, говорит также его собственное понимание «Истории Пугачева» как художественного произведения²¹.

Ходасевичевский «историк» полемизирует с Пушкиным по поводу формулировки малыковского задания Державина как «боевого», которое, по его словам, на самом деле было исключительно «разведочным». Здесь же он утверждает, что и упомянутые ученые не вполне последовательно формулировали «разведочный» характер малыковского задания Державина, допуская трактовку этого задания как «боевого». При обращении к трудам Я. К. Грота, Д. Г. Анучина и Н. Н. Фирсова обнаруживается, что все они, наоборот, как раз полемизировали с пушкинской формулировкой малыковского задания Державина как боевого, указывая на его разведочный характер, и к тому же объясняли эту фактическую «ошибку» незнанием автором «Истории Пугачева» державинских «Записок», которые были опубликованы только в 1858 году²². Вследствие сделанных наблюдений, нами выдвигается тезис о симметричности утверждения ходасевичевского «историка» по поводу того, чего нет на самом деле, по отношению к некорректному в научной полемике приему «сглаживания» или откровенного «замалчивания» того, что на самом деле сказано в державинских «Записках», который был использован Гротом в его критике Пушкина. Этот тезис доказывается в процессе анализа рецепции Гротом в «Жизни Державина» свидетельств поэта, сделанных в «Записках». В частности, указывается, что Грот отверг как несостоятельное с научной точки зрения утверждение Державина, сделанное в «Записках», о том, что его малыковское задание имело боевой характер и что блеф, то есть слухи об идущих на Иргиз «астраханских гусарах», явился действенным сдерживающим фактором, воспрепятствовавшим наступлению пугачевцев в данном направлении²³. Тем самым, ученый «сгладил» потенциальный комизм, содержащийся в данном заявлении мемуариста. Таким же образом он поступал при освещении пугачевской деятельности Державина в целом, тем самым элиминируя лейтмотивную для «Записок» поэта тему боевого задания их героя по прикрытию Волги от пугачевцев.

В диссертации рассматривается пушкинская формулировка малыковского задания Державина в ее отношении к «Запискам» поэта. Приводится ряд исторических источников, известных Пушкину, из сопоставления которых выясняется сознательное ориентирование автора «Истории Пугачева» в формулировании малыковского задания своего героя на собственные свидетельства Державина²⁴. Однако, в соответствии с указанием ходасевичевского «историка», фиксируется существенное разночтение, существующее между пушкинской и державинской формулировками: в первой говорится, что Державин призван был «прикрывать Волгу со стороны Пензы и Саратова»²⁵, то есть с запада, тогда как, согласно «Запискам», угроза со стороны мятежников до июля 1774 года существовала со стороны Иргиза, то есть с востока, и только в июле-августе волна мятежа захлестнула Саратов и Малыковку со стороны Пензы. Таким образом, некорректный с научной точки зрения и, как таковой, имеющий пародийный характер контраргумент ходасевичевского «историка» по поводу нецелесообразности «прикрытия Волги со стороны Пензы и Саратова» в январе 1774 года (поскольку Пушкин это прекрасно понимал), оказывается весьма точным указанием фикциональной стратегии Пушкина в данном эпизоде «Истории Пугачева». Отсюда мы заключаем, что аргументация ходасевичевского «историка», пародирующая научный дискурс, имеет поэтологическую функцию, которая соответствует фикциональному статусу «Истории Пугачева». В этой функции данная аргументация теряет свой пародийный характер. Соответственно, из-за маски «историка» выглядывает настоящее лицо Ходасевича, который указывает читателю на тенденциозность автора «Истории Пугачева» в освещении событий или акцентирует его внимание на полемичных моментах пушкинской концепции личности Державина.

В диссертации выясняются те аспекты пушкинской концепции личности Державина в «Истории Пугачева», которые вызвали возражения Ходасевича-поэтолога. На наш взгляд, полемические аргументы ходасевичевского «историка» в отношении количества имевшихся в распоряжении Державина войсковых ресурсов и хронологии деятельности поэта во время пугачевской кампании в указанной поэтологическо-полемической функции обнажают количественную «невязку» между средством и результатом как конструктивный прием пушкинского изображения малыковской деятельности Державина в пятой главе «Истории Пугачева». Его манипулирование цитатным материалом обнажает прием качественной «невязки» между словом как средством и практическим результатом, который использовал Пушкин в малыковском эпизоде «Истории Пугачева» для развенчивания утверждения Державина по поводу эффективности блефа в борьбе с мятежниками. Таким образом, Ходасевич выразил свое несогласие с пушкинским изображением самовлюбленного и тщеславного Державина-человека.

В диссертации анализируется пушкинская жизнетворческая концепция поведения Державина в эпизоде малыковских казней, которая вызвала возражения Ходасевича-поэтолога. По мнению Ходасевича, Пушкин разделял мнение И. И. Дмитриева о практической нецелесообразности малыковских казней, так как считал, что действия Державина в этом эпизоде являются буквальной реализацией его «воинственных» поэтических деклараций из стихотворения «Мой истукан» (1794) и сопровождающих этот текст «Объяснений». В этой связи Ходасевич стремится опровергнуть обвинение в жестокости, которое Пушкин выдвинул Державину. Для этой цели он дезавуирует основу его жизнетворческой концепции, а именно – традиционные представления о «грозной и воинственной» поэзии Державина, а о самом поэте как о «бранном певце»²⁶.

В связи с этим анализируются статьи Ходасевича «Прежде и теперь» (1933) и «Война и поэзия» (1938), специально посвященные развенчанию данных традиционных представлений. В последней из названных статей обнажается тенденция критика к акцентированию в державинском отношении к войне, которое трактуется как безусловно пацифистское, общечеловеческого, гуманного аспекта, основанного на христианских нравственных ценностях. Антивоенная позиция Державина, декларированная в стихотворении «На взятие Измаила» (1790), Ходасевичем сопоставляется с аналогичной позицией Лермонтова как автора знаменитых пацифистских стихов из «Валерика» (1840). В статье «Прежде и теперь» Ходасевич подчеркивает последовательность и искренность антивоенных убеждений Державина посредством их сопоставления с идеями известных европейских пацифистов Генриха IV и аббата де Сен-Пьера, с одной стороны, и Ж.-Ж. Руссо и Вольтера, с другой; а также с позициями М.В. Ломоносова как автора поэмы «Петр Великий» (1761) и государств-участников Женевской конференции по разоружению (1931-1935 гг.).

На наш взгляд, в данных статьях Ходасевич полемизировал прежде всего с Пушкиным, разделявшим указанное традиционное представление о поэзии Державина. Доказывается тезис, что пацифистские установки Державина, Лермонтова и Ломоносова охарактеризованы Ходасевичем по принципу зеркальной симметрии к провоенным взглядам Пушкина; что характеристика противоречивых пацифистских взглядов Руссо, Вольтера и участников Женевской конференции указывает на подобный образ мыслей Пушкина. Ходасевич в своем полемическом дискурсе не только опроверг пушкинский взгляд на литературную и биографическую личность Державина как на равно «жестокие» и «бесчеловечные», но и переадресовал этот взгляд самому автору «Истории Пугачева»²⁷.

В предварительном итоге нашего исследования полемики Ходасевича с изображением малыковской деятельности Державина в трудах Я. К. Грота, с одной стороны, и в пушкинской «Истории Пугачева», с другой, отмечается произведенное критиком зеркально-симметричное соположение мнений Грота и Пушкина по поводу свидетельств Державина, содержащихся в «Записках». Грот старается их скорректировать, опираясь на подлинные исторические документы эпохи пугачевщины. Пушкин, наоборот, обнажает заложенный в них комический потенциал. И тот, и другой подход к тексту державинских «Записок» Ходасевич считает некорректным.

В параграфе «Полемика Ходасевича с Пушкиными Гротом в биографии “Державин”» исследуется положительная часть ходасевичевской концепции личности Державина. Прежде всего, освещается позиция критика по отношению к проблеме фактологического статуса «Записок» Державина, то есть того текста, который был реципирован Гротом и (опосредовано) Пушкиным диаметрально противоположным образом. В связи с этим выясняются те мировоззренческие установки Грота и Пушкина, которые, с точки зрения Ходасевича, мотивировали указанный некорректный подход к тексту державинских «Записок».

В биографии «Державин» Ходасевич акцентирует внимание читателя на фикциональном характере «Записок» поэта. Выясняется, что писатель, интерпретируя соотношение поэзии Державина и «Объяснений» поэта к своим стихам, трактовал контрастное сопоставление предметно-бытового содержания последних с соответствующими этому содержанию «высокими» символическими значениями поэтических образов как релевантное для замысла автора «Объяснений». Тем самым, по Ходасевичу, Державин сознательно придавал комическую окраску предметно-бытовому плану своих «Объяснений»; переводя гиперболические образы своей поэзии в предметно-бытовой план, как бы предлагал читателю взглянуть вместе с ним на ценности этого мира, столь ценимые в системе координат «здравого смысла», с точки зрения тех «страшных высот», которых он достиг в поэтическом парении.

Сделанные наблюдения экстраполируются на проблему соотношения «Записок» и поэзии Державина, поскольку писатель объединяет «Объяснения» и «Записки» в единый текст. В соответствии с ними, Ходасевич, обнажая указанную повествовательную стратегию автора «Записок», трактует служебную деятельность главного героя своей биографии в контрастном сопоставлении двух планов – «высокого», «поэтического», ориентированного на библейский дискурс, и «низкого», «прозаического», библейский дискурс травестирующего. Указанная повествовательная стратегия Державина в «Записках», согласно Ходасевичу, является отражением его религиозного мировоззрения, наиболее корректно передаваемого в терминах екклезиастова дискурса, и вытекающего из него понимания «ошибочности» произведенного им своей поэтической и служебной деятельностью «обожествления» Екатерины в Фелицу.

В диссертации исследуется реализация установки Ходасевича на чтение «Записок» в «высшем плане» в биографии «Державин» в ракурсе полемической направленности этой реализации на концепцию личности Державина в «Истории Пугачева» Пушкина и в «Жизни Державина» Грота. В сцене аудиенции Державина у Бибикова Ходасевич акцентирует «реальнейший» план в действиях поэта введением «гамлетовского» подтекста: педалированием мотивов видимого колебания главнокомандующего, проявленного тем в разговоре со своим подчиненным, а также настойчивости Державина, напоминающей о неумолимости Призрака отца Гамлета, символизирующего в трагедии Шекспира Совесть Гамлета, другими словами, Веления Божественного Провидения. В дальнейшем повествовании биографии Ходасевича ее главный герой не раз становился «Совестью» власть имущих, прежде всего императрицы.

Принцип «психологических расшифровок»²⁸ организует только «первый слой» «повествовательного полотна» «Державина». В эпизоде аудиенции у Бибикова, в соответствии с данным принципом, дерзкая настойчивость Державина мотивируется Ходасевичем выполняемой им в качестве члена секретной комиссии функцией «государева ока». Однако эта мотивировка, ориентированная на комедийный дискурс XVIII-первой трети XIX веков («Недоросль», «Ревизор»), и, как таковая, носящая пародийно-полемический характер, скорее призвана обнажить некорректность подхода ученых типа Грота (с их «трехмерными», позитивистскими представлениями) к державинскому символическому искусству, чем указать на «истинный», «четырехмерный», смысл поведения «зарвавшегося» «подпоручика».

С той же целью демонстрации «вневременного» значения действий Державина в эпоху пугачевщины Ходасевич, во-первых, в ближайшем контексте эпизода яицкой экспедиции в апреле 1774 г. акцентирует мотив его «разведочной» работы, тем самым, убеждая читателя в количественной незначительности экспедиционного отряда (предназначенного якобы исключительно для «зачистных» операций); во-вторых, подчеркивает «серьезность» задач по освобождению Яицка, которые поэту с этим малочисленным отрядом предстояло решить; и, наконец, в-третьих, указывает на нерелевантность для самого героя «Записок», руководствовавшегося в данном случае своим духовным решением, понятия обеспеченности войсковыми ресурсами. То есть в данном эпизоде биографии Ходасевича обнажается библейский код, актуальный для лирики Державина, согласно которому исход битвы зависит не от количества войск, а от степени их боговдохновенности. По Ходасевичу, герой «Записок», поступая таким образом, мог иметь в виду примеры Давида либо Гедеона.

В сцене малыковской казни Ходасевич акцентирует в действиях героя «Записок» «самсоновский» код, актуальный для поэзии Державина, а также – мотив его борьбы с духовной «язвой» безверия малыковцев, а не с их фактическим бунтом. В этом аспекте казни, произведенные Державиным по образцу инквизиционных процессов, оказываются, по Ходасевичу, едва ли не единственным эффективным средством по борьбе с вкравшимся в души «грешников» «дьяволом». Тем самым Ходасевичем опровергается дмитриевское замечание (принятое, как он полагает, Пушкиным) по поводу неоправданной «жестокости» Державина в обсуждаемой сцене казни.

Как показал Ходасевич, в игнорировании «четвертого измерения» державинских «Записок» Пушкин неожиданно сходится с позитивистами Гротом, Фирсовым, Анучиным. Ни он, ни его «последователи», как охарактеризовал их ходасевичевский «историк», не учли, например, символический план «разведочной» работы Державина, акцентированный Ходасевичем в сцене аудиенции у Бибикова. Пушкинский комизм в изображении малыковской деятельности Державина оказывается «завязан» на системе «земных» координат, – вопросах количества, меры, расстояния и т. д. С этой точки зрения, Державин, действительно, преувеличил в «Записках» значимость своей персоны, приписав себе заслугу защиты Волги от пугачевцев. В «системе мер и количеств» этот его поступок дает повод Пушкину лишний раз над ним «подсмеяться», а Гротам – стыдливо прикрыть «человеческие» слабости поэта, объяснив их, например, старческой амнезией, как буквально было сделано в «Жизни Державина». Однако по-настоящему шутка поэта, другими словами, высший художественный смысл «Записок» не был понят ни автором «Истории Пугачева», ни последующими историками, смотрящими на мир сквозь очки «здравого смысла».

В параграфе